— Но это безумие! Вы упадете, как муха. Если б вы не были в форме, я предложила бы вам место в моем экипаже, но…
— Почему не теперь?
— Черт возьми, ведь вас все увидят…
— Что же из этого?
— Серьезно, это вас не стеснило бы?
— Какая глупость!
В экипаже он обнял рукой талию Элен, — «чтобы расправить складки корсета».
— Куда вас отвезти? — спросила она.
— К вам. Вы возвращаетесь к Раймонду?
— Ничего подобного. Я возвращаюсь в мой отель, на улицу Катина.
— Прекрасно. Значит — улица Катина. Экипаж продолжал свой путь.
— И Раймонд отпустил вас так рано, на восходе солнца?
Она сделала презрительную гримасу.
— Едва ли он сумел бы не «отпустить» меня. Я его оставила таким сонным, что он, наверно, даже не заметил моего ухода.
— Серьезно? Вы его утомили до такой степени?
— Представьте. Впрочем, это вас не касается.
Она улыбалась уголками губ в то время, как рука Фьерса ласкала ее плечи. Они смеялись оба, думая об одном и том же.
— Смешно, в самом деле, — пробормотала Элен. — Он молод, крепок, силен… и…
— И все-таки, он скоро устал?
Она утвердительно наклонила голову, опуская стыдливо ресницы.
— Бог мой, — сказал Фьерс, — он молод, если вам угодно. Ему тридцать лет, моя дорогая.
— В самом деле?
— … Тридцать лет, несколько интриг… Я не хочу поддерживать в вас иллюзии, утверждая, что вы были его первой любовью… Несколько интриг там и здесь… Он не совсем нов, как бы то ни было. Товар, который красуется на выставке, скоро утрачивает свежесть.
— В тридцать лет?
— Увы! Мне только двадцать семь, и представьте, у меня бывают очень утомительные ночи.
— Полно, полно, что вы мне рассказываете! Мне самой тридцать лет, сударь. Это еще возраст хоть куда. Могу вас уверить, мои тридцать лет нисколько не тяжелее, чем двадцать…
— На это, разумеется, отвечать нечего…
— … И я знаю людей очень солидных… Скажем, зрелых… Ну, да! Людей пятидесяти лет, которые стоят большего, чем ваш приятель.
Фьерс сделал знак, обозначавший, что с этим ничего не поделаешь, и не нашел никакого ответа. Да, жизнь подобная той, которой живут они — Мевиль, Торраль и он сам — старит человека быстро. В его воображении с отвратительной ясностью встал образ Роше. И чтобы прогнать его, он крепче сжал плечи своей соседки. Легкий трепет пробегал по их нервам. И ему было приятно чувствовать себя молодым и сильным перед этой красивой женщиной.
Коляска остановилась.
— Я прощусь с вами здесь? — сказала Элен.
— А зайти к вам не разрешается?
— Конечно, можно! Но только у меня беспорядок… Я — на бивуаке, не более.
Номер отеля не казался кокетливым. Оштукатуренные стены были голы, пол без циновок. Но жесткая постель с тонким и свежим бельем выглядела очень комфортабельно под своим пологом от москитов из прозрачного тюля, и на тростниковом плетеном кресле в великолепном беспорядке были разбросаны шелковые платья.
— Вы позволите? — сказала Элен Лизерон.
Стоя перед зеркалом, с поднятыми руками, она откалывала свою шляпу. Он сел и смотрел на нее. Сквозь рыжие волосы полная белая шея просвечивала, как сквозь сетку из чистого золота. Обнаженные руки, казалось, расцветали над короткими рукавами, и капли пота, словно роса, блестели перламутром на коже. Волосы, которые она поправляла, издавали аромат крепких духов.
В зеркале Фьерс увидел смеющиеся глаза и вызывающую улыбку. Тогда, совсем просто, он подошел к ней сзади и обнял выше талии. Она была изумлена, — или сделала вид, что изумляется.
— Ну? Что это с вами?
Он не отвечал ничего, покрывая жадными поцелуями золотой пушок на белой шее. Он держал ее всю, прижимая свои колени к ее ногам и сливаясь грудью с ее плечами. Она закричала:
— Пустите же меня!
Он поступил как раз наоборот: он ее поднял, как куклу, держа одной рукой за талию и другой под ляжками. И бросил ее на кровать, между платьев, которые зашуршали шелком. Она сопротивлялась, ради приличия, — но недолго.
— Довольно же!
— Я кончаю.
Он в самом деле кончил — на свой лад — и поднялся снова, очень медленно, безупречно корректный.
Не говоря ни слова, она возвратилась к зеркалу и распустила волосы. Потом она начала хохотать. Он стоял позади нее и шутливо пощипывал губами завивающиеся кольца волос на затылке.
— А как же Раймонд? — вдруг спросила она.
— Что Раймонд?
— Вы не чувствуете угрызения совести?
Он ответил очень галантно:
— Вы слишком прелестны.
Она сделала польщенную и недоверчивую мину.
— Но ведь вы большие друзья с ним?
— Большие.
— А если б он знал? Он пришел бы в ярость.
Фьерс едва удержался от смеха. Ревность чужда цивилизованным людям. И Мевиль, наверное, бесконечно мало интересовался изменами какой-либо из своих подруг.
Она смотрела на него нежно, ожидая поцелуя. Было видно, что она относилась очень серьезно к измене Фьерса своему другу. И тяжесть этого преступления, совершенного ради нее, приятно льстила ее самолюбию. Он поцеловал ее снисходительно и не без тени иронии. Теперь, после того, как он обладал ею, она была совершенно для него безразлична. И чего это, собственно говоря, ему сейчас вздумалось?..
В полдень он возвращался на борт завтракать. Рулевой ожидал его, чтобы передать только что подписанный приказ. Он прочел:
«Контр-адмирал, командующий второй дивизией китайской эскадры,
Приказывает:
С сегодняшнего дня элементарная школа и гимназия на судах дивизии закрываются. Гг. командирам вменяется в обязанность привлекать всех людей экипажа к упражнениям в артиллерийской стрельбе, обыкновенным и генеральным попеременно.
Каждый вечер, после команды «койки наверх», производятся сверх того упражнения в ночной стрельбе.
Адмирал придает особенное значение вышеуказанным упражнениям и надеется, что усердие и патриотизм всех будут способствовать усилению действительной боевой мощи судов, вверенных ему Республикой.
Дан на борту крейсера «Баярд» сего 27 декабря 19…
«Так, — подумал Фьерс, — начинаются глупости».
X
Восемь дней спустя Фьерс, встав утром, облокотился на борт.
По капризу сезона ночью шел дождь, — короткий ливень, какой выпадает не более раза в месяц в период жары. И воздух еще сохранял весеннюю свежесть, хотя небо уже пылало в лучах солнца. Фьерс смотрел на левый берег Донаи, покрытый зеленью. Внизу, склоняясь над водою, росли тростники, банановые деревья, карликовые пальмы, тесно нагроможденные друг на друга, сливающиеся вместе, без одного просвета в их густой изгороди. Над ними магнолии, бананы, акации, тамаринды чередовались со связками бамбука, в необыкновенно красивых сочетаниях цветов: нежно-серые оттенки бамбуков, яркая зелень мандариновых деревьев, темные металлические тона бужемеля с круглыми листьями. Мириады цветов испещряли листву: белых цветов, желтых и красных преимущественно — огненных маков, карминовых гибисков. Наконец, еще выше, пальмы всех пород качали своими тонкими ветвями, вырисовываясь, как причудливые фантастические тени на сверкающем небе. Арековые пальмы переплетали свои длинные листья с широкими опахалами веерных пальм и ажурными — кокосовых пальм, отягченных плодами. И все они возвышались над лесом пышными букетами на вершинах стволов, тонких и белых, как ионические колонны.
Под бортом крейсера желтая вода омывала его корпус. Она текла быстро, увлекая наполовину затонувшие стволы деревьев, листья, доски, обломки, приплывшие издалека — отбросы великой неведомой Азии. Солнце одевало реку ослепительным блеском, за которым нельзя было различить черных впадин водоворотов, подхватывающих все, что плыло по течению.
— Как хорошо, — сказал Фьерс.
Он себя чувствовал прекрасно: накануне он не курил опиума.
Неделя была удачной. Сайгон оказался более гостеприимным, чем он ожидал: хорошее помещение, веселые ужины — и все остальное. Помещение — простая комната для сиесты, высокая, с голыми стенами, прохладная, меблированная только кроватью с волосяным матрацем, сеткой от москитов и опахалом, которое приводил в движение бой. За окнами цветущие деревья протягивали свои ветви и отряхивали цветы в комнату. Кругом был старый квартал Тюдюк, улицы наполовину китайские, темные и пахучие, оживленные множеством лавок и прачечных. Приятно было спать в этой прохладной комнате в полуденные часы, когда железная обшивка бортов крейсера, расширяясь от зноя, звенела, и ее белая окраска лупилась, выделяя капли смолы. Фьерс растягивался голым под завесой от москитов, с влажной кожей от частых душей, и мечтал о своей сайгонской жизни, стараясь избегать движений, потому что стоило только протянуть руку, как она тотчас же покрывалась потом.
Свои ужины он неизменно разделял с Мевилем и Торралем. Каждая ночь для них походила на первую. Разница была только в деталях, но в разных пропорциях всегда были женщины, опиум, алкоголь. Они смешивали все это, в антрактах устраивая прогулки по шумному китайскому городу или в уединении погруженного в сон предместья.
«Всем остальным», наконец, обеспечивала его Элен Лизерон. Не то, чтобы Фьерс сделал ее своей официальной любовницей. Не думал он также и о смешной «верности». Но их первое знакомство пришлось по вкусу обоим, и они продолжали его в тайне. Фьерс находил эту связь удобной: приятно быть вторым любовником женщины, к которой не чувствуешь никакой особенной привязанности. Что же касается обязательных экзотических развлечений, ежедневные ужины в Шолоне всегда имели приправу — японскую, аннамитскую или китайскую.
Элен покорялась своей судьбе, отнюдь не находя ее несчастной. Два щедрых любовника лучше, чем один. К тому же, Фьерс и Мевиль в ее глазах оказывались мстителями один за другого. Элен любила их обоих, и чувством достаточно примитивным для того, чтоб оно могло служить источником ревности. Ее самолюбие и чувственность страдали от сознания, что они любят еще и других женщин, так как Фьерс очень мало скрывал свои азиатские развлечения, а Мевиль обыкновенно афишировал свои связи, как постоянные, так и случайные. Элен, знавшая, что ей изменяют, утешалась тем, что из