В прошлый раз, когда я видела ее телефон, фоном служили градиентные оттенки лилового.
Первым делом я открыла ее сообщения, чтобы посмотреть, отправила ли она мне эсэмэску, которая так и не пришла. Но обнаружила только мои собственные сообщения во входящих. В первом я спрашивала, где она. Второе состояло из трех вопросительных знаков.
В ее телефоне я была записана как Эйви. Так она звала меня, когда мы выходили на люди, оказывались в толпе, в окружении тел, когда все казалось размытым от выпивки — ты где, Эйви? — будто бы она заявляла окружающим, что я принадлежу ей.
Больше там ничего не было. Ни сообщений еще от кого-нибудь, ни нашей прежней переписки. Я не знала, может ли полиция получить доступ к ее давним сообщениям — с помощью телефона или без него, — но мне здесь было не на что рассчитывать. Список вызовов тоже был пуст. Никаких звонков или сообщений не поступало после последних отправленных мной. Я полагала, что телефон утонул и что именно по этой причине его не было в Сети, когда полиция предприняла попытку пинга. Но, снова взглянув на трещину в верхнем углу, я задумалась, роняли его или швыряли и не отключился ли он по той же причине, по которой треснул экран.
Боялась ли Сэди чего-либо, когда стояла на пороге моей комнаты? Было ли выражение ее лица неуверенным, словно она ждала, что я составлю ей компанию? Или спрошу, что случилось?
Я щелкнула по иконке электронной почты, но ее рабочий почтовый аккаунт деактивировали по прошествии года после смерти. Ее второй, личный почтовый ящик был переполнен, но ничего актуального в нем не нашлось: спам, объявления о распродажах, возобновляющиеся напоминания о встречах, шанса отменить которые ей так и не представилось. Все предшествовавшее ее смерти было уже недоступно. Я старалась не сделать с ее телефоном ничего такого, что можно было бы отследить и заметить — например, не щелкала по непрочитанным письмам, открывая их. Но, если просто пошарить в телефоне, от него не убудет.
Затем я перешла к фотографиям — странице миниатюрных копий снимков, которые остались неудаленными. Я села за свой письменный стол и принялась листать фотографии, а телефон тем временем продолжал заряжаться. Пейзажные снимки Литтлпорта: извилистая горная дорога в туннеле, образованном деревьями, пристань, утесы, Брейкер-Бич в сумерках. Мне всегда казалось, что Сэди не интересуется фотографией, но у Литтлпорта есть свой способ оказывать влияние на людей. Побуждать их видеть больше, открывать душу и вглядываться еще раз.
Просматривая снимки, я увидела среди них несколько более личных: Сэди и океан за ее спиной, Сэди и Лус у бассейна, Паркер и Лус напротив нее за столом, во время ужина где-то вне дома. Чокаются бокалами. Смеются.
Я прекратила листать. На снимке человека, при виде знакомого лица которого у меня замерло сердце.
Темные очки, руки заложены за голову, поза лежа на спине, голый торс и загар. Коннор на своей лодке. Сэди, стоящая над ним, чтобы щелкнуть камерой в телефоне.
Может, эти снимки как-то попали в руки полиции. Может, поэтому полицейские и расспрашивали так настойчиво про Коннора. Про этих двоих вместе. Он мог отпираться сколько хотел, но вот же он, прямо здесь.
Сэди знала Коннора по имени почти так же давно, как меня. Но, насколько я могла судить, раньше они никогда не общались. В то первое лето, пока мне открывался мир Сэди, она с безудержным любопытством изучала мой мир.
От моих рассказов у нее загорались глаза, и чем возмутительнее были эти рассказы, тем лучше. Это занятие стало зависимостью — выбирать подробности той мрачной, одинокой зимы и облагораживать их для нее.
Рассказывать, как я провела ту зиму в оцепенении, будто застыло само время. Как напивалась, словно в поисках чего-то, уверенная, что я обязательно найду искомое, если погружусь еще глубже. Как ссорилась с друзьями, отталкивала их, совершала дурацкие, опрометчивые поступки. Никому не доверяла и в ответ теряла доверие всех и каждого.
Долгое время мне все прощали — случилось горе, и разве не стала я шаблонным воплощением трагедии, застряв в замкнутом круге гнева и горечи? Но окружающие наверняка сообразили, что я слишком скоро поняла: горе не создало ничего нового, чего не существовало прежде. Оно лишь обострило то, что уже имелось. Сняло путы, некогда оберегавшие меня.
Вот тогда-то и появилась настоящая Эйвери Грир.
Но Сэди все воспринимала иначе. А если и так же, то ничего не имела против. Не считала, что меня следует сторониться.
Мы целыми днями просиживали в патио «Харбор-Клуба» с видом на пристань и центральные улицы, заказывали лимонад и смотрели, как люди бродят по магазинам, расположенным ниже по склону. Сэди всегда подсыпала в свой лимонад еще несколько пакетиков сахара, хоть я и видела, что он уже не растворяется и крупинки плавают на поверхности.
Она указывала на кого-нибудь из людей внизу, привлекших ее внимание:
— Стелла Брайант. Наши родители дружат, так что вечно она где-нибудь рядом. Поистине невыносимо.
Или еще:
— Олсен, один из друзей Паркера. Я с ним целовалась, когда мне было четырнадцать, с тех пор он боится даже слово мне сказать. Кстати, я до сих пор не знаю его имени.
Однажды она указала соломинкой поверх перил ограждения, в сторону пристани:
— Кто это?
— Кто?
Она закатила глаза:
— Тот парень, на которого ты поглядываешь.
И уставилась на меня не мигая, и я тоже, пока наконец не вздохнула и не откинулась на спинку моего кресла.
— Коннор Харлоу. Дружба переросла в роман, и оказалось, что очень напрасно.
— А-а, — откликнулась она, оживилась и придвинулась ближе, опираясь подбородком на ладони. — Ну же, продолжай. Выкладывай все начистоту.
Худшее я пропустила — о том, в кого я превратилась прошлой зимой. Не стала рассказывать о себе то, что сама предпочла бы не знать. Не упомянула, что он был моим самым давним другом, вдобавок самым близким, — это место теперь занимала сама Сэди.
— Обычная история. Переспала с ним разок еще до того, как поняла, что лучше этого не делать. — Я поморщилась. — А потом еще раз, когда уже знала, что не стоит.
Она рассмеялась громко и удивленно.
— А потом, — продолжала я, — поскольку саморазрушению неведомы границы, на следующей неделе он застукал меня на пляже со своим другом.
Она дважды моргнула, у нее заблестели глаза.
— Ну, в таком случае, — здравствуй. Рада знакомству. Я Сэди.
Я засмеялась.
— А потом, — продолжала я, подогретая ее реакцией, — я заявилась домой к нашей подруге пьяной. В мини-отель «Мыс» — знаешь такой? То есть в стельку пьяной, и разыскивала его. Убежденная, что они с моей подругой Фейт сошлись на почве моего тогдашнего состояния. А когда Фейт попыталась успокоить меня, я закатила такой скандал, что ее родители вызвали полицию.
Рот Сэди округлился, стал идеально круглой буквой «О». Она была в восторге.
И еще одна подробность, кульминационный момент из моей жизни:
— Полиция прибыла как раз вовремя и увидела, как я толкаю Фейт. Она споткнулась о шланги — ну для бассейна, знаешь? Упала и сломала руку. Черт знает что.
Это признание стоило сделать уже ради того, чтобы увидеть выражение лица Сэди.
— Тебя забрали в полицию? — вытаращив глаза, спросила она.
— Нет. Городок маленький, Фейт не стала подавать в суд. Так что отделалась предупреждением. Несчастный случай, — я изобразила в воздухе кавычки для «несчастного случая», хотя именно им он и был. Я не хотела навредить Фейт — не то чтобы я была в состоянии помнить детали. И все же, как вскоре выяснилось, местное население в массе не отличается снисходительностью, когда речь идет о рукоприкладстве.
Сэди отпила еще лимонада, не сводя с меня глаз.
— Насколько же твоя жизнь интереснее моей, Эйвери.
— Очень сомневаюсь, — сказала я.
Позднее Фейт назвала меня чокнутой, долбанутой, сказала, что мне лечиться надо. Если даже самые близкие друзья махнули на тебя рукой, пиши пропало. Но реакция Сэди меня восхищала. И я продолжала делиться подробностями той зимы — безрассудством, неуправляемостью, — сознаваясь в каждой из них. И ощущая нечто вроде облегчения, которым сопровождается передача деталей собственной жизни кому-то другому. Когда мы наконец встали, Сэди схватилась за стол, чтобы не упасть.
— Голова закружилась, — объяснила она. — Кажется, у меня передоз твоей жизни.
Я сделала книксен.
— Мне показалось, честности ради следует подготовить тебя.
Все то, что обычно отталкивало людей, только притягивало ее, и мне захотелось большего. Заставить ее смеяться и качать головой. Наблюдать, как я скатываюсь к размытому краю. Стать всем, что я пыталась забыть, до тех пор, пока через два месяца не кончится сезон и она не уедет. Ненадолго наведается домой, в Коннектикут, а потом вернется в бостонский колледж.
Мы обменивались эсэмэсками. Мы созванивались.
В мае следующего года, когда она наконец вернулась, я ждала ее на утесах, и когда она сказала: «Просто доверься мне», я так и сделала — не думая, не предполагая, что возможны варианты. Она повезла меня прямо в тату-салон в другом городе, находившемся южнее по побережью, через два от нашего, и велела: «Закрой глаза».
Коннор был моим. Моей историей, моим прошлым. Но с годами границы между жизнью Сэди и моей начали размываться. Ее дом стал моим домом. Ее одежда лежала в моем шкафу. Ключи от машины висели на обеих связках. Появились общие воспоминания. Я восхищалась Грантом по ее примеру, не выносила Бьянку, потому что так к ней относилась Сэди. Мы ненавидели и любили в паре, одно и то же. Я смотрела на мир ее глазами. И думала, что вижу что-то новое.
Но про Коннора она мне не рассказывала, а я не замечала. Меня слишком отвлекла пропажа денег на работе и последовавший за ней скандал. И то, как меня избегали и игнорировали после этого, повторения подобных ощущений я не желала.