– Куда пропал Трублад? – спросил он Сегера. Сегер пожал плечами и продолжал курить. Воздух в комнате был душный и спёртый: от старых вождей пахло конским потом, сыромятной кожей, горелым деревом.
Сегер встал и, подойдя к окну, распахнул его. Майлс рассеянно крошил кусочек печенья. Голова у него всё ещё болела; ему так и не удалось принять холодную ванну, о которой он мечтал.
– Вот они, – сказал Сегер.
Трублад, тяжело дыша, ввел Герьера в комнату.
– Я бегал в деревню, – проговорил он, с трудом переводя дыхание. – Я думал…
Сегер насмешливо усмехнулся, а Майлс сказал:
– Можно вас попросить вести протокол, Джошуа?
Трублад кивнул. Доставая блокнот и карандаш, он тщетно пытался овладеть собой.
Герьер, сняв шляпу, отряхнул её, потом вытер лоб, кивнул обоим вождям и быстро заговорил с ними на шайенском языке. Он отбросил все церемонии и старался быть таким же деловитым, как и белые.
– Спроси их, чего они хотят, – сказал Майлс. – Если они нуждаются в продовольствии, пусть возвращаются в свою деревню – я пришлю им дополнительные пайки.
– Дело не в продовольствии, – заявил Герьер. – Они хотят вернуться к себе.
– Так пусть возвращаются! Ведь я же не держу их здесь. Скажи им, пусть уезжают хоть сейчас.
– Они говорят не о стоянке, – пояснил Герьер. – Они считают своей родиной Вайоминг.
– Но это же невозможно! – вскричал Майлс, хлопнув ладонью по конторке. – Об этом нечего и думать! Скажи им, что это невозможно. Да они и сами знают. Скажи, что ни один из них не смеет покинуть Индейскую Территорию без разрешения из Вашингтона. И хорошенько растолкуй им, что Великий Белый Отец такого разрешения не даст. Агентство стало родиной индейцев на веки вечные, и их жизнь здесь будет такой, какой они сами сделают её. Если они будут лениться, бездельничать и целыми днями валяться у себя в палатках, то и получат по заслугам. Объясни это. Жить им придётся здесь.
Герьер переводил, а Трублад записывал у себя в блокноте. Сегер спокойно попыхивал трубкой.
Когда метис умолк, оба вождя переглянулись. Лицо Тупого Ножа выражало безнадежное уныние и растерянность. Он горестно покачал головой и сделал движение, чтобы уйти. Однако Маленький Волк ласково, но решительно удержал старика за руку.
Теперь заговорил Маленький Волк, и Герьер начал переводить его речь от первого лица. Переводить с шайенского на английский ему было труднее, и он с усилий подыскивал слова, косясь на Трублада, продолжавшего записывать.
– До каких же пор нам оставаться здесь? – сдержанно, не повышая голоса, начал Маленький Волк. – Пока мы все не перемрём? Вы смеётесь над моим народом, что он остаётся в своих палатках, но что же ему делать? Работать? Охотники мы – вот наша работа. Мы всегда жили только охотой и никогда не голодали. С незапамятных времен обитали мы в стране, которая всегда была нашей, в стране лугов и гор и высоких сосновых лесов. Мы не знали болезней, и редко кто у нас умирал. Но с тех пор как мы поселились здесь, мы все болеем, и многие, многие уже умерли. Мы голодаем, и наши дети у нас на глазах так исхудали, что остались лишь кости да кожа. Разве можно винить человека за то, что он хочет вернуться в наш родной край? Если вы не можете разрешить нам уйти, пошлите кого-нибудь из нас в Вашингтон, и он расскажет там, как мы страдаем. Или пошлите туда кого-нибудь из своих и добейтесь для нас позволения покинуть эти места прежде, чем мы все умрём!
Бесхитростное красноречие старого вождя тронуло и Герьера. Переводя последние слова, он простёр руки, и в комнате воцарилось тревожное, напряжённое молчание. Но интерес скоро прошёл, и Герьер принялся рассматривать изнанку шляпы, медленно вертя её между пальцами. Трублад перечитывал свои записи. Агент Майлс взглянул на Сегера, продолжавшего невозмутимо дымить своей трубкой.
И Майлс позавидовал хладнокровию Сегера, который может сидеть в стороне и только наблюдать. Но что делать ему, Майлсу? Как заставить дикарей понять национальную политику правительства? Для н11х это только вопрос о справедливости, об удовлетворении их требований. Они никак не могут понять, что на их северной родине вся дичь давным-давно перебита, что там всюду понастроили фермы и ранчо. Нечего также думать о том, чтобы поделиться с ними своей мечтой, которую он когда-то лелеял: сделать дарлингтонское агентство очагом цивилизации. Беспокоить индейское ведомство всей этой историей нельзя, это ясно. Майлс её уладит сам или с помощью полковника Мизнера и его гарнизона, расположенного в форте Рино. И Майлс попытался оттянуть решение вопроса.
– Сейчас я не могу послать в Вашингтон, – сказал он, тщательно взвешивая свои слова. – Быть может, позднее, но не теперь. Попробуйте прожить ещё один год в агентстве. Если дело не пойдёт – обещаю вам передать этот вопрос на рассмотрение соответствующих властей в Вашингтоне.
Маленький Волк покачал головой:
– А если за этот год мы все умрём? Что же мы выиграем? Нет, мы должны уйти теперь же. Если мы выполним твое требование, может быть и некому уже будет идти на север.
– Я сообщил тебе моё решение, – упрямо возразил Майлс.
Голову нестерпимо ломило. Оба вождя представлялись ему сквозь струящийся зной какими-то уродливыми видениями. Он пытался подавить чувство ненависти к ним, говорил себе, что в их жалобах кое-что справедливо. Но всё в его сознании путалось и переплеталось: и мечты о холодной ванне, которую они помещали ему принять – она одна облегчила бы головную боль, – и жара, и пыль, и покоробившиеся некрашеные доски, и скудные пайки, и заброшенность Дарлингтона, и его собственная внутренняя борьба, и отвращение к тому делу, которому призван служить.
– Скажи им, что больше я ничего не могу обещать! – раздраженно крикнул он Герьеру.
Оба вождя в молчании выслушали это решение. Они кивнули головой, церемонно пожали руки всем присутствовавшим. Рукопожатие было чуждо им, но они словно старались как можно точнее и лучше проделать этот единственный ритуал белых, которому они научились. Лицо Маленького Волка походило на бесстрастную маску, но в покрасневших глазах Тупого Ножа были старческая скорбь и отчаяние.
Когда они вышли из комнаты, Майлс облегчением вздохнул. Сегер последовал за ними и проследил, как они сели на своих тощих лошадей. Остальные всадники дожидались их, всё так же легко и непринуждённо наклонившись над костяными луками сёдел, сделанных из дублёной кожи. Потом весь отряд уехал в том же порядке, как и появился, вытянувшись в прямую линию. Копыта их лошадей почти не производили шума, утопая в глубокой красной пыли. Удушливые клубы измельчённой в порошок глины взвихрились за ними, и опять стало казаться, что их индейские кони плыли по зловещим багровым облакам.
Сегер задумчиво попыхивал трубкой. Майлс, просунув голову в дверь, сказал:
– Джон, я иду принимать холодную ванну. Вы тут понаблюдайте. Сегер кивнул.
– Как по-вашему, кончилась эта история? – тревожно спросил его Майлс. Сегер покачал головой:
– Это только начало.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Август 1878 года
О трёх бежавших Майлсу рассказал Арапах, по имени Джимми Медведь, который ездил к северу от агентства в поисках дичи.
Прошло уже три недели, дождей всё ещё не было, и зной держался по-прежнему.
Арапах был уроженцем Оклахомы, но и ему не приходилось наблюдать такого зноя. Никогда не видел он, чтобы земля превращалась в пыль, забивала человеку горло, нос, глаза. За два дня охоты он не встретил ни одного живого существа, только жаркое марево струилось над землёй.
В часы нестерпимого полуденного зноя Арапах прилёг на жёлтую траву и спрятался от солнца под брюхом своей усталой лошади. Когда Джимми нечаянно коснулся лежавшего в траве высохшего белого бизоньего черепа, он обжёг палец.
А когда он снова сел на лошадь, седло полоснуло ему ноги, точно раскалённым ножом.
– Клянусь Богом, я скоро околею от этой проклятой жары! – громко простонал он. Он был крещён и настолько владел английским языком, что индейцы называли его Человеком-Который-Потерял-Свой-Язык.
Вполне вероятно, что он уже был доведён жарой до невменяемого состояния, когда увидел трёх Шайенов, галопом мчавшихся на север. Первой его мыслью было, что они загонят своих коней, а второй – что у них, видимо, есть какая-то важная причина, заставляющая их мчаться на север таким аллюром, зная, что рано или поздно лошади всё равно падут. Джимми погнался за ними, но Шайены, повернув к нему своих коней, так грозно посмотрели на него, что он испугался, как бы они не застрелили его раньше, чем он успеет сказать хоть слово.
– Это были дикари, а не христиане, – продолжал свой рассказ Джимми, – северные Шайены из селения, где вождём Тупой Нож.
– Куда вы едете? – крикнул он на этот раз по-шайенски.
– На север, – последовал ответ. – Туда, откуда мы пришли.
И, повернув своих коней, они умчались как одержимые.
Когда он на обратном пути в резервацию стал думать о прохладных ветрах и зелёных деревьях в тех местах, куда направлялись Шайены, он едва не сошёл с ума.
Тщательно расспрашивая Арапаха, агент Майлс задал себе вопрос: «Зачем он мне рассказывает всё это? Какое мне дело, если трое или даже десяток индейцев убежит отсюда хоть к чёрту!» Однако он понимал, что не пройдет и часа, как об этом узнает всё население агентства. Подобные события почему-то всегда становятся известны. А в такую жару достаточно и одной искры, чтобы забушевал пожар.
– Ты твёрдо уверен, что эти трое были из поселка Тупого Ножа? – спросил Майлс.
Джимми Медведь кивнул головой. Он поднял руку и отсчитал по пальцам: один, два, три.
– Итак, ты уверен, что они ехали на север? – настаивал Майлс.
– Клянусь Богом, на север. Они мчались точно сумасшедшие.
– Их имена?
Арапах пожал плечами.
– Северные Шайены, – ответил он.
Однако Майлс не очень-то верил Джимми. Как жаль, что сейчас в конторе нет Сегера. Не потому, что Сегер помог бы ему принять то или иное решение, но, спокойно попыхивая своей трубкой, он пристально смотрел бы на этого индейца. Агент был уверен, что всякий индеец откроет скажет правду скорее Сегеру, чем ему.