о, даже индейцев, низко и подло. Все эти настроения усугублялись тоскливым однообразием жизни, которую они вели. И постепенно длинный барак стал для всех как бельмо на глазу. Они проклинали его, глядели на него с ненавистью, пытались не обращать внимания. Они стали раздражительными, нелюдимыми, грубыми, то и дело ссорились и дрались по малейшему поводу.
Двое солдат – Джеймс Лисби и Фред Грин – взялись за ножи, в результате чего Грин, плюя кровью, остался лежать на снегу. Энгус Мак-Келл ударил сержанта, и его посадили на гауптвахту, надев на него кандалы. Это были открытые проявления ярости. А наряду с ними наблюдалось и тайное недовольство, упорное и мрачное. Но Уэсселс, желая поддержать дисциплину, отвечал на это только всё более и более жестокими мерами. Старшие сержанты в военных фортах прерий и без того крутой народ, но теперь они просто озверели. Обычно довольно добродушный, сержант Лэнси то и дело пускал в ход свои огромные кулаки, а сержант Отул ежеминутно хватался за револьвер. Уэсселс запретил продавать солдатам спиртные напитки в гарнизонной лавке, и это только ухудшило положение вещей.
На второй день у находившихся в заточении индейцев стали замечаться явные признаки жажды. Они соскребли все крупинки снега с подоконников и, открыв двери, собрали даже истоптанный снег, до которого могли дотянуться. Штыки часовых не давали ни одному из них шагнуть за порог. Из барака потянуло зловонием, как из могилы.
Уэсселс был непреклонен, считая свой метод вполне разумным. Но хотя индейцы стали постоянным источником неурядиц в форте, он не испытывал к ним ненависти. Трижды в день посылал он в барак Роуленда для переговоров, чтобы заставить их понять незаконность их поведения. В первый день у индейцев ещё был хворост для печи, но на второй он запретил выдавать им топливо. Он не признавал полумер.
На второй день Роуленд попросил не посылать его в барак.
– Плохо там, прямо ад, – сказал он.
– Трусишь? – спросил Уэсселс.
– Нет… только они дошли до отчаяния, господин капитан. Они сумасшедшие, и, по-моему, у них есть ружья.
– Ты сам сошёл с ума! – крикнул Уэсселс. – Откуда они возьмут ружья?
– Не знаю. Может быть, они разобрали на части несколько карабинов, когда сдавались в плен, и женщины спрятали их. Может быть, они спрятали и несколько револьверов. У них имеется, по крайней мере, пять ружей – вот что я думаю.
– Ты сошёл с ума! – настойчиво повторял Уэсселс.- Сумасшедший и трус!
– Ладно, я пойду туда, – неохотно сказал Роу-ленд. – Я пойду туда, но там ад. Они ни за что не выйдут оттуда и ни за что не вернутся. Они умрут здесь.
Лейтенант Аллен просил Уэсселса сделать что-нибудь для детей.
– Дети уже умирали от голода, когда мы доставили их сюда, – сказал он. – Я не спорю относительно ваших методов, капитан. Командуете здесь вы, и ваше дело – выносить решения.
– Я готов накормить их всех, – сказал Уэсселс. – Это зависит только от них.
– Что может зависеть от детей?
– Индейцы… – начал Уэсселс.
– Боже мой, сэр, но индейцы ведь тоже люди! Вы не можете уморить голодом малышей и оправдываться тем, что это всего-навсего индейцы!
– Я прошу вас, лейтенант, не соваться в чужие дела! – оборвал его Уэсселс.
Но мысль, уже зародившись, не переставала тревожить Уэсселса, и он сказал Роуленду, что дети могут беспрепятственно покинуть барак.
– Скажи им, чтобы они прислали детей. Мы будем кормить и заботиться о них.
Но Роуленд выскочил из барака бледный и, качая головой, заявил, что там настоящий ад.
– Они не позволяют детям выйти?
– Они говорят, что умрут все вместе. Они сидят кружком и только смотрят на меня. А там так холодно. Чертовски холодно! Они сидят кучкой, жмутся друг к другу, чтобы согреться, и смотрят на меня, – повторял Роуленд.
Термометр показывал шесть градусов ниже нуля.
– Завтра они выйдут, – сказал Уэсселс. Но на следующий день индейцы запели свои похоронные песни.
И тогда было худо, когда мрачный, полуразвалившийся барак был тих, как могила, как зловещий склеп, в котором похоронены тела и души людей; теперь же оттуда слышалось стенанье, и холодный ветер разносил его по всем уголкам форта. У индейцев была флейта, и иногда её заунывные звуки вторили скорбным песням.
Всё это действовало на гарнизон. Солдаты далеко обходили барак и старались даже не смотреть на него. Каждая улыбка походила теперь на мучительную гримасу. Люди больше не смеялись. И ещё более тревожным признаком было то, что они почти совсем перестали драться. Они были мрачны, злы, молчаливы, что-то странное вошло в их жизнь. Они нервничали, были настороже и чего-то ждали.
Даже Уэсселс начал понимать, что достаточно одной искры, и в этом заброшенном, уединенном гарнизоне вспыхнет анархия.
В столовой офицеры уже не вели прежних разговоров. Кто-нибудь произносил одно-два слова, иногда ему отвечали, иногда нет, и опять воцарялась тишина. Все молчаливо прислушивались.
Потом опять принимались за еду, и наконец кто-нибудь спрашивал:
– И когда они прекратят этот вой? Когда? И другой отвечал:
– Они ведь поют похоронные песни, только когда уверены, что умрут.
– Чёрт возьми, да замолчите же! Но всё же они продолжали прислушиваться, и разговоры звучали искусственно.
– Будет снег…
– Да, кажется, будет…
– Северный ветер…
– Кажется, для снега слишком холодно.
– Неизвестно. Я видел, как снег шёл и при более сильном морозе.
– Холоднее, чем сейчас, здесь редко бывает.
– Вы говорите глупости.
Даже темы их разговоров показывали, что они изолированы, обособлены. Они не говорили больше о восточных штатах, о своих семьях, о вкусных блюдах, о хороших пьесах, об интересных книгах, о культурном общении в цивилизованных местностях.
Даже нечувствительные нервы Уэсселса стали сдавать. Если до сих пор он являлся центральной фигурой гарнизона, надежным, хотя и бездарным начальником, то теперь у него появились признаки неуверенности и растерянности.
Два дня печальных, похоронных песен довели его до того, что он решил с этим делом покончить. Позвав Роуленда, он сказал:
– Ты опять пойдёшь туда, понимаешь? Метис покачал головой.
– Ты пойдёшь, даже если мне придётся всю дорогу подгонять тебя пинками.
– Я не выйду от них живым, – пробормотал Роуленд.
– Выйдешь, чёрт бы тебя взял! Ничего они с тобой не сделают! Ты получаешь от армии жалованье и солдатский паёк, а целыми неделями ничего не делаешь. Ты пойдёшь туда теперь же и добьёшься, чтобы вожди пришли на совет.
– У них есть ружья, – запротестовал Роуленд.
– Да хотя бы целая артиллерийская батарея! Ты туда пойдёшь и вернёшься вместе с вождями.
В конце концов Роуленд пошёл в барак. Позднее Уэсселс узнал, что Роуленд увидел там умиравших индейцев, сбившихся в кучу на ледяном полу, – не люди, а маски смерти; исхудалых детей с раздутыми животами; женщин, чьи некогда красивые, округлые тела превратились в скелеты, прикрытые обвисшей кожей; стариков и молодых, матерей и отцов, братьев и сестёр, терпевших невыразимые муки холода. Поруганное, угасающее племя, жалкие остатки некогда счастливого, гордого народа.
Роуленд вернулся с тремя вождями. На этот раз старого вождя не было, но двое, ранее сопровождавшие его, были здесь, а также ещё один, новый. Роуленд, самодовольно усмехаясь даже после виденного в бараке ужаса, назвал их по именам: Дикий Кабан, Старый Ворон и Сильная Левая Рука – великие вожди с нелепыми именами. Надо признать, что нет в мире более нелепых имен, чем у индейцев. Но это действительно были великие вожди.
– Они не позволили старому Тупому Ножу выйти, – сказал Роуленд капитану Уэсселсу. – Он глава племени, он для них всё равно что отец. Они не пустили его, потому что, умирая, хотят смотреть на него.
– Разве ты не сказал, что это для совета? Роуленд пожал плечами:
– Они уверены, что эти вожди уже не вернутся. Они со всеми перецеловались и простились. Вот какие у них теперь мысли.
Уэсселс принял вождей у себя в конторе, сидя в старой качалке, покуривая сигару и стараясь придать своему лицу выражение полного беспристрастия. Стоя перед ним, эти три жутких и дрожащих от стужи скелета всё же пытались и в лохмотьях сохранить прежнюю гордость. Но для трезвого человека это были только тени. Здесь же находились Врум и два солдата. Врум нюхал носовой платок, смоченный анисом. Роуленд старался держаться возможно дальше от вождей.
Уэсселс прямо перешёл к делу.
– Видите, – сказал он, – до чего вас довело упрямство. Вы теперь убедились, что подчинение закону – дело очень хорошее. В моём сердце нет ненависти к вам. Возвращайтесь к своему народу и скажите, чтобы все вышли и готовились ехать на юг. Тогда я дам им поесть.
Ужас и удивление прозвучали в голосе Роуленда, когда он перевёл ответ вождей.
– Они никогда не пойдут на юг. Вы можете убить их – это всё! – заявил он, пытаясь проникнуть в душу своих сородичей и понять, откуда у Шайенов эта неистовая верность тому, что белые люди называют свободой.
Ровным голосом, стиснув в зубах сигару, Уэсселс приказал солдатам:
– Заковать этих краснокожих негодяев в кандалы! Индейцы не поняли его слов. Они глядели на него без надежды, без любопытства, без всяких иных чувств, кроме мрачной, свойственной им гордости. Они не двинулись с места.
Солдаты отступили и, подняв ружья, навели стволы на вождей. Роуленд отскочил в сторону. Врум расстегнул кобуру револьвера.
– Скажи им, что они арестованы, – хрипло произнёс Уэсселе.
Роуленд заговорил, но вожди уже поняли, что происходит.
Один из них – гигант с длинным шрамом, пересекавшим его исхудалое лицо – выхватил из-под лохмотьев нож. Второй бросился на одного из кавалеристов, но тот нанёс ему оглушающий удар по голове прикладом своего карабина. Тогда высокий индеец с ножом, издав боевой клич, прыгнул на другого солдата. Солдат отступил, боясь стрелять в этот клубок борющихся, переплетённых тел. Он отбивал удары ножа рукой, получив при этом несколько зелёных ран. Но, очутившись за спиной индейца, Врум принялся колотить его по голове длинным стволом своего кольта. Уэсселс, вытащив рев