Улыбка моя вряд ли походила на улыбку — больше на вымученное искривление губ.
— Теперь, как я понимаю, выбора у меня нет — расскажу, как миленькая, ведь буду исполнять все ваши желания. Кажется, я начала понимать истинный смысл этой связи: вы сможете топтаться по мне, а я — с радостью исполнять любые просьбы.
— Примерно так, — меня раздражало его спокойствие. — Кстати говоря, я могу пожелать и чтобы ты перестала злиться. И ненавидеть. Могу оставить в тебе только оболочку и собачью преданность.
Я резко развернулась и посмотрела на него с отвращением. Ведь действительно может! До сих пор он заставлял меня только что-то делать, но не чувствовать — чувствовала я сама. Он способен сделать из меня зомби, вообще устранить все мысли из головы, избавить от боли. Но эта боль необходима — благодаря ей я все еще человек. Я перестану существовать, когда не буду страдать от смерти близких людей, даже если при том буду продолжать дышать и ходить. Еще один пункт хуже смерти. Сколько, оказывается, много бывает событий хуже обычной смерти! И, спасибо Ринсу, все их я узнала в его обществе. Однако я не попросила, чтобы он этого не делал, а задала вопрос:
— Почему же вы до сих пор так не поступили?
— Помнишь, я рассказывал тебе о деревне, где жил перед орденом? О стариках, которых я заставил служить мне, но внутри них я вытравил все эмоции и мысли. Послушные и полезные марионетки с нулевой угрозой. Это была моя первая игра в людей — она интересна только в первый раз. И только для ребенка, которому не хватало сил для большего.
— А-а, — понимающе протянула я. — Играть намного интереснее, когда жертва все чувствует и понимает! Ничто не заменит истинного страха в глазах?
Он медленно повернул голову в мою сторону.
— Катя, в твоем отношении ко мне много эмоций — иногда они противоречат друг другу, но страха я уже не вижу. Интересно, почему? Ты уверилась, что я ничего ужасного тебе больше не сделаю?
— Не уверилась, — ответила я, снова не имея возможности соврать. — Вполне допускаю, что прикончите, когда возникнет необходимость, и глазом не моргнете. Но тем самым освободите меня от роли своей последней игрушки — всё плюс.
— Тоже верно, — он мягко улыбнулся.
Это придало мне сил для другого вопроса:
— Я хочу узнать — и надеюсь, что вы ответите честно. Были ли способы остановить Андрея на его пути к Богине, кроме убийства?
— Скорее всего, были. Но я не привык рисковать в действительно важных делах. Меня называют черным айхом потому, что я решаю проблемы, а не за способы решения проблем.
— Я ненавижу вас за эти способы.
— Не удивлен, — он чуть приподнялся на локте. — Катя, я устал, и мне надоело обсуждать то, что не требует никаких обсуждений. Сейчас я хочу, чтобы ты сделала то, чего хочешь.
Вновь тот же приказ, который только звучит как предложение и свободный выбор, но таковым не является. Я через секунду подалась к нему и наклонилась к красивому лицу, но еще через мгновение размашисто замахнулась и ударила. Пощечина удалась, мне даже руку обожгло. Я дернулась назад, сама испугавшись своего поступка. Но Ринс усмехнулся и неспешно поднес пальцы к щеке. Казалось, его даже это из себя не вывело:
— Видимо, я неправильно сформулировал для твоего текущего настроения. Катя, я хочу, чтобы ты расслабилась, чтобы поцеловала меня. Давай закончим этот день хоть чем-то приятным.
И я снова оказалась вблизи его лица, зная, что сопротивляться не смогу. Но все же попросила почти с мольбой:
— Тогда пожелайте, и чтобы моя злость выключилась до конца этого жуткого дня.
— Зачем? — Ринс перехватил меня за плечо и толкнул, опрокидывая спиной на постель. Навис сверху. — Чтобы тебе было легче? Так ведь играем мы не в поддавки. Эта игра определенно называется как-то иначе.
И я потянулась к его губам, жмурясь от ненависти. Мерзавец, изощренный палач. Застонала, приоткрывая рот и впуская настойчивый язык. Разрывалась от внутренней бури, но поддавалась желанию отвечать на ласку и целовать самой. Возбуждалась, разгоралась и хотела большего. Почти в той же степени, как убить. Изгибалась от касаний его рук, от тяжести его тела, обхватывала ногами и подавалась бедрами вверх, чтобы и в нем вызвать такой же непреодолимый голод, но мысленно представляла себе, как мои руки сжимаются на его шее, а в них появляется все больше силы. Возможно, его глаза снова станут обычными, карими, если я буду продолжать сдавливать его шею…
Я хотела всего сразу, но Ринс не подарил мне даже тех странных спазмов внутри — он только целовал. И я целовала, отчего мысли начали растворяться и отступать, эмоции сливались в одну: не любовь, не ненависть, ближе всего к страсти, но выходящая за ее рамки. Я становилась маньяком, о которых раньше читала, — и, быть может, даже начинала понимать их больные ощущения: хотеть так сильно, чтобы желать смерти — или желать смерти, чтобы уже начать любить безоговорочно.
Ринс оторвался от губ, чуть приподнялся надо мной, посмотрел в глаза, но почти сразу снова опустил лицо и приник к волосам.
— Катя, — он тоже дышал с трудом. — Ты немного ошиблась, когда описывала мое отношение. Но это не так важно, как ты думаешь. Ты тоже иногда меня злишь до такой степени, что хочется вырезать тебе сердце. А иногда мне кажется, что я не смогу тебя оттолкнуть, даже если ты начнешь вырезать сердце мне. Но я стараюсь отстраненно наблюдать, какая из этих мыслей победит. Ты же мечешься между ними. Попробуй перестать метаться, тебе станет проще. А теперь я хочу, чтобы ты уснула.
И возбуждение моментально начало отступать, придавливаемое сверху невыносимой сонливостью. Будто какой-то наркоз с прорывающимися мыслями, ощущениями и событиями. Мне снилось, что он так и не отстранился — продолжал касаться губами щеки, виска, уголка рта. И знала точно, что мне это не снится. Ринс — тоже маньяк, ему уже не нужны мои реакции, ответы, моя страсть или ненависть, достаточно только тела. Чувствовала, как он меня раздевает и прижимает к себе — теперь тоже обнаженному. Как обвивает всю меня собой, но время от времени спонтанно прижимает еще крепче. И как со временем расслабляется, убедившись, что я никуда не денусь, обездвиженная сном и его объятиями.
Глава 30
Я проснулась, но не двигалась и не знала, что в этом положении делать. Попытаюсь выбраться — разбужу Ринса, а я не была готова к утренним разговорам в голом виде. Мы похожи на страстных любовников, в самом деле: любой маневр в тесных объятиях отдавал нежностью, а при касании кожи к коже зыбкая нежность рискует вновь стать страстью. Да и легко предположить дальнейшее, когда мое бедро тесно прижато к его паху, а это немыслимым образом тревожит и меня. Быть может, я давно уже не боялась этой страсти, но все равно предпочла замереть и ждать, когда ситуация разрешится без моего участия.
— Мне даже интересно, сколько ты продержишься, — раздался в висок смешливый голос.
Не спит? И наверняка уже давно — слушает мое дыхание и веселится от предполагаемых мыслей, которые несложно угадать. Но почему бы не изобразить непонимание, тем самым заставив его усомниться в однозначности?
— Вы о чем, айх?
— Интересно, сколько ты продержишься, — повторил он. — Сможешь ли не двигаться до самого вечера? Или до завтра? Твое чувство протеста пересилит остальные потребности? Или победят затекшие конечности? Ставлю на последние, они всегда побеждают.
Я сразу нервно откинула его руку и попыталась отодвинуться, но Ринс удержал — позволил лишь немного отстраниться. И зачем-то повторил в третий раз:
— Интересно, Катя, сколько же ты продержишься. Теперь я говорю в более широком смысле: как долго ты сможешь изображать, что гордость и желание всегда оставаться правой — самое важное для тебя?
— А есть что-то важнее? — мне удалось ответить вопросом на вопрос, хотя первым порывом было отвечать прямо и не юлить.
— Да. Ты, — он ответил спокойно. — В смысле, самое важное для тебя — ты. И это никак не связано с гордостью и правотой. Человек может быть счастливым, оставаясь неправым или руша приоритеты, представь себе. Даже наоборот — шелуха мешает.
Я поняла его мысль:
— Гордость и правота — шелуха? А для вас самое важное — вы?
— Естественно. Странный вопрос.
Я повернула к нему лицо и столкнулась со взглядом, но не растерялась:
— Но должность айха подразумевает, что вы обязаны учитывать и чужие интересы. Не только же о себе думать.
— Должность айха меня радует. И я буду айхом, пока она меня радует. Как думаешь, чей интерес я поставлю выше, если завтра корона выступит против меня?
Я посчитала вопрос риторическим:
— Вы просто находка для королевской семьи. Почти всесильный монстр, который сам себя держит на поводке, пока ему это нравится.
— Сочту за комплимент, — он слабо улыбался и взгляда от моих глаз не отрывал. — По поводу желания всегда оставаться правым — с этим я давно справился. Я заведомо объявляю о своей неправоте, декламирую, провозглашаю ее. «Да-да, я во всем неправ, смиритесь и жуйте». Попробуй делать так же — тебе понравится. Лучшее лекарство от этой болячки.
— Как вы ловко пропустили гордость, — заметила я. — Расскажите и о ней. Особенно интересно будет услышать это от человека, который с ног валился, но не звал Ноттена.
— Ты меня поймала. Я так горжусь своей силой, что не умею говорить о слабостях.
— Ну вот, — я не чувствовала победы. — Хоть какая-то шелуха осталась. Утешает.
Он снова притянул меня ближе и с тихим стоном все-таки потерся о бедро. Я зажмурилась в ожидании, что сейчас он скажет вслух о своем желании. И это было бы проще — заставит, принудит, используя мою же клятву. Ведь если нет выбора, тогда ни гордость, ни правота не страдают. Но Ринс не продолжал, не усиливал напор, а будто бы снова успокаивался. Интересно, а как поживает его похоть — вроде бы обязательная часть его магии? Как она реализуется без армии опытных наложниц, которых айх разогнал? Если я задам этот вопрос вслух, то прозвучит издевкой или открытым предложением, чтобы больше не сдерживался? Вероятно так: «Айх, а вы точно не взорветесь от воздержания? Мне-то даже в удовольствие, но не разнесет ли вместе с вами и полстолицы к чертям собачьим?».