Сегодня я добралась до первой главы с практическими упражнениями. Вроде как самыми простыми, на определение в предмете артефакта: перед испытуемым клали с десяток различных вещей, и необходимо было найти среди них один-единственный артефакт. Вроде как при нужном сосредоточении в руках артефактора он будет намного теплее, нежели остальные.
Я хорошо помнила, как жглась запонка Герберта, и чисто ради интереса решилась на эксперимент. Ясное дело, что все, чего коснусь, будет холодным, но я посчитала, что даже просто потренироваться будет неплохо.
Начала я с книги, постаравшись выполнить все в точности по инструкции: сосредоточилась, настроилась, прикрыла глаза и лишний раз убедилась, что учебник – всего лишь учебник комнатной температуры.
После потянулась и взяла ручку с блокнотом. Ничего не поменялось.
Эх, мне бы хоть один артефактик, пусть и самый захудалый, чтобы проверить, правильно ли я все делаю или ерундой страдаю.
С этими мыслями я отложила блокнот, встала с кровати и пошла умываться перед отходом ко сну. Но почистить зубы нормально не удалось, стоило взять в руки щетку, как пальцы аж зазудели от жара, исходящего от нее. От неожиданности я отбросила ее в сторону и уставилась, как на гадюку.
Это что сейчас было?
Никогда прежде ничего подобного не происходило. Еще раз взяв щетку в руки, я совершенно точно убедилась – теплая. Безумие какое-то.
Ну не могла быть обычная зубная щетка артефактом. Просто я переутомилась, вот и чудится всякое.
Ополоснув лицо холодной водой, посмотрела на себя в зеркало. Отражение порадовало уставшим лицом и немного всклокоченными волосами. Решив, что лучше причесаться перед сном и заплести пряди в косу, тем более это занятие всегда меня успокаивало, потянулась за расческой. Моя рука замерла в двух сантиметрах от деревянной ручки: в отличие от щетки от нее шел совсем ощутимый жар.
Быть не может!
Я бросилась обратно в комнату к книге и принялась перечитывать статью. Может, я что-то сделала не так, ведь настройку на упражнение давно потеряла, и теперь меня преследуют галлюцинации.
Лишь приписка, что у очень сильных артефактов случаются спонтанные всплески такой вот способности, убедила меня: возможно, происходящее не шутка сознания. И самое дурацкое, что обнаружить артефакт можно, а вот угадать, как именно он работает, фактически невозможно.
Теперь я носилась по квартире, хватала различные предметы, одни холодные ставила на место, теплые сваливала на середину кровати – косясь на каждый из них, словно на гранату.
Слова Герберта про бомбу в одно мгновение вдруг показались серьезными опасениями. Судя по увеличивающейся с каждой минутой куче, все эти годы я едва ли не жила в лавке Чудес, при этом абсолютно не зная, как и что работает.
Так, в суете я добралась до коробок, перевезенных еще со старой квартиры, где жила с родителями и сестрой. Причем тянуло меня исключительно к одной, и я знала, что в ней лежат вещи Тиффани.
Она всегда любила мягкие игрушки, могла часами лежать с ними на кровати, обнимая и гладя по плюшевой шерсти. Если грустно после школы или если весело после общения с подругами – они почти всегда были с ней, даже несмотря на возраст. Мама и папа снисходительно смотрели на эту блажь, хотя, казалось бы, сущее детство лелеять искусственных животных с поддельным блеском в глазах. Но Тиффи нравилось, и к двенадцати годам она сознательно называла свои игрушки коллекцией, а порой откладывала карманные деньги месяцами, чтобы купить особо дорогую игрушку. Или, наоборот, приобретала сущую дешевку за пару кредитов в ближайшем супермаркете.
В своей комнате она расставляла их с любовью, и казалось, самая дорогая игрушка становилась в ее руках какой-то волшебной, а дешевая – совершенно бесценной.
В памяти воскресли воспоминания годичной давности, когда я собирала в коробки ее вещи. У меня рука не поднялась их выбросить – ведь когда Тиффани очнется, то не простит мне потери игрушек.
Я точно вспомнила, как горели мои пальцы, пока старалась сложить в одну коробку все максимально компактно. Просто тогда это казалось проявлением стресса, и ничего кроме. Сейчас же виделось в ином свете – уже тогда я чувствовала в игрушках артефакты, но только не поняла этого.
– Ну, и что мне с этим теперь делать? – раскрыв коробку, спросила себя я.
По логике вещей я могла бы предположить, как работали те предметы, что сделала сама. Все казалось максимально простым – пожелала Герберту в сердцах научиться чувствовать, и запонка заработала примерно в этом направлении.
О чем я думала чаще всего, чистя зубы? Да о чем угодно, начиная о том, что моя жизнь скатывалась в пропасть, заканчивая тем, что ее пора выбросить, но все из головы вылетало купить новую. То же самое с расческой…
А вот о чем думала Тиффи, ухаживая за своей коллекцией, я даже представить не могла. Вполне могло статься, что, переживая подростковые трудности и обиды, сестра наколдовала опасных артефактов в милой оболочке.
Рука сама потянулась к визофону, чтобы набрать номер Герберта, потому что больше мне было не к кому обратиться по такому вопросу.
Видимо, не судьба ему никогда меня больше не видеть.
Глава 15
Пятый терся о ногу и мурчал, а я смотрел на кота и пытался расшифровать свои чувства к питомцу…
Привязанность? Привычность? Нежность? Любовь?
Сколько я себя помнил, коты всегда жили с моим отцом, а позже и со мной. Будучи полностью лишенным чувств инкубом, я воспринимал животное как очередную привычную необходимость.
Пятый был приятным на ощупь, вечно ластящимся, а главное – не думающим. Он давал ту странную иллюзию замены людского тепла, которого инкубам порой так не хватало.
Я только сейчас это понял, когда спектр чувств стал шире и ярче.
Подобным мне действительно не хватало тепла, обычного человеческого, а может, и материнского, которого мы лишались едва ли не с рождения.
Мне было десять, когда умер старикан Четвертый, и всю неделю, пока не принесли маленького Пятого, мне было физически плохо. Я хорошо помнил те ощущения, и это было странно.
Зато с появлением нового питомца, пусть глухого, сразу полегчало. Его дефектность – плата за долгие годы, которые должен был прожить кот. Чуть позже в спецификации от генетиков я прочел, что расчетное время жизни Пятого около тридцати лет, но если где-то прибыло, значит, где-то должно убыть…
Ни дать ни взять! Правило, работавшее с инкубами лучше всех остальных. Мы были одарены и обделены с самого рождения, но даже не замечали этого, пребывая в святом неведении.
С каждым днем, сравнивая свою жизнь до запонки и после, я убеждался в правоте Ричарда. Инкубы – это странная насмешка судьбы, инвалиды, возомнившие себя совершенством, а на деле лишенные чего-то важного.
Я еще не понимал – чего именно, но мне этого отчаянно не хватало. Оно было словно растворено в воздухе, витало вокруг, но поймать это состояние я не мог.
Отголосок его я чувствовал, когда Пятый вскакивал на руки и терся мордой о мой подбородок – словно крошечная капелька счастья, растворенная в сотне литров воды. Мне нравился вкус этой отдачи, этой странной эйфории, но хотелось попробовать концентрат. Только я не знал, где его взять.
Все чаще хотелось позвонить матери, поговорить с ней начистоту, и быть может, разобраться в загадке своего рождения. Но она уехала на очередную конференцию и не отвечала на звонки. В глубине собственной души я понял, что мне очень хочется, чтобы она признала, что беременность была не экспериментом, а чем-то большим, и все эти годы она искусно притворялась, чтобы даже инкуб не сумел разгадать.
Несколько раз я порывался набрать Виолу, просто поговорить, но одергивал себя – ведь обещал никогда больше ее не трогать.
Оставался Ричард. Брат-близнец.
Самый близкий и одновременно самый далекий человек на Земле.
Впервые желание оформилось в четкую форму, мне хотелось мира и принятия собственным братом.
Я не стал ему звонить, просто навел справки о том, что он сейчас находился в своей лаборатории, и поехал туда. Мне хотелось говорить по душам, рассказать ему о запонке, взглянуть на его работу, над которой Ричард корпел почти десяток лет, и попросить о помощи, в конце концов.
Я так и не смог заставить себя поехать и поговорить с дочерью Вероникой. Понял, что мне будет стыдно смотреть ей в глаза, и не представлял, что могу ей сказать. Черт возьми, я боялся сделать этот шаг в одиночку, признавал себя трусом и хотел услышать хотя бы совет, прежде чем решиться на, казалось, шаг в пропасть.
Я почему-то отчетливо представлял, что бы сказала Виола, задай я ей эти вопросы: «Дети не кусаются», – и совершенно не знал, что скажет Ричард.
Хотя наоборот. Пошлет на хрен – с двухсотпроцентной вероятностью.
Стоило кару затормозить у здания, где проводил все свое время брат, еще несколько мгновений, не выходя из машины, я разглядывал верхушку небоскреба. Новости о взрыве распространились в научных кругах очень быстро, но сейчас, спустя время, стекла уже успели вставить, а внутри шли ремонтные работы, которые Ричард лично контролировал.
Поднявшись на нужный этаж, обнаружил брата в одной из уже восстановленных лабораторий. Он нависал над огромным бумажным чертежом, хотя намного практичнее было использовать электронный, и что-то правил в нем карандашом. Рядом стояла мисочка с орешками в сахаре, которые Ричард отправлял в рот, не особо задумываясь о количестве калорий.
Погруженный в работу, он даже не заметил моего появления.
– Как дела? – спросил я, привлекая к себе внимание.
Он даже не вздрогнул, скорее, его спина в мгновение окаменела. Ричард выпрямился и медленно обернулся.
– Неожиданно, – произнес брат, разглядывая меня с ног до головы. – Чем обязан?
– Приехал поговорить.
Ричард скрестил руки на груди и уставился прямо мне в лицо:
– Ну так говори. Хотя мог бы и просто позвонить. Личное присутствие не обязательно.