В связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Горбачевым Михаилом Сергеевичем своих обязанностей Президента на основании статьей 127(7) Конституции СССР вступил в исполнение обязанностей Президента СССР с 19 августа 1991 года.
Затем и. о. президента Янаев подписал указ о создании Государственного комитета по чрезвычайному положению в СССР (ГКЧП), куда, кроме него самого, вошли Крючков, Язов, Павлов и другие заговорщики. Действие Конституции приостанавливалось: вся власть в стране переходила к ГКЧП.
Необходимые документы подготовили заблаговременно. Несмотря на ссылки на Конституцию, ни один из указов ГКЧП не был конституционным. Дело было не только в том, что Янаев не имел права принимать полномочия Горбачева (ведь президент был дееспособен): даже Горбачев не обладал полномочием вводить чрезвычайное положение без согласия союзного и республиканских парламентов. Кроме того, отсутствовали и причины для объявления чрезвычайного положения: 18 августа 1991 года не было ни стихийных бедствий, ни техногенных катастроф, ни массовых беспорядков. Единственная критическая ситуация, которая пришла на ум авторам документов, касалась спасения урожая, но и в сельском хозяйстве положение было не лучше и не хуже обычного. Впрочем, Янаев и члены ГКЧП уже поставили свои подписи, а это значило, что Рубикон перейден и пришло время действовать. Янаев и Павлов уединились в кабинете и. о. президента и пили до рассвета. Владимир Крючков провел остаток ночи, встречаясь со своими замами, начальниками управлений. Идея ГКЧП принадлежала ему, и его подчиненные принимали непосредственное участие в составлении нужных путчистам документов и в первых тайных приготовлениях. Пришло время задействовать весь аппарат КГБ. В половине четвертого утра Крючков созвал высших чинов КГБ и объявил им о сворачивании перестройки. Демократическое руководство не владеет ситуацией, сказал он, имея в виду Горбачева и его либеральных советников, и пришло время ввести чрезвычайное положение22.
Первые новости о введении чрезвычайного положения (на срок до шести месяцев) были переданы по советскому радио и телевидению в шесть часов утра 19 августа. Теле– и радиостанции работали в таком режиме, как если бы в стране объявили траур по высшему руководителю. Когда умирали генсеки – Брежнев (1982), Андропов (1984), Черненко (1985), – радио и телевидение транслировали в основном классическую музыку и балет. Hе означал ли показ “Лебединого озера” кончину очередного лидера? Наверняка это никто не знал. Прозвучало лишь заявление о болезни Горбачева, не подкрепленное, однако, медицинским заключением23.
Горбачев, проведший в Форосе бессонную ночь, узнал о собственном смещении благодаря небольшому радиоприемнику, сохранившемуся у него по недосмотру заговорщиков. “Какое счастье, что он оказался с нами! – записала в дневнике Раиса Горбачева. – По утрам, бреясь, Михаил Сергеевич обычно по нему слушал ‘Маяк’. Взял его с собой в Крым. Стационарный приемник, имеющийся здесь, в резиденции, ни на одном диапазоне не дает приема. Маленький ‘Сони’ работает”. Ночь выдалась тревожной. “К нашей бухте подошло несколько больших военных кораблей, – писала Раиса Максимовна. – ‘Сторожевики’ необычно приблизились к берегу, постояли минут пятьдесят, а затем отошли, отдалились. Что это? Угроза? Изоляция с моря?” Ни она сама, ни ее муж не знали ответа на этот вопрос24.
Появление необычно большого числа патрульных кораблей возле дачи Горбачева было одним из немногих фактов, которые ЦРУ могло предоставить президенту Бушу в довесок к официальным советским сообщениям. Еще одно донесение гласило, что самолет Горбачева не покидал Крым. Американцы знали, что Горбачев там, однако никто не мог сказать, что с ним.
Вечером 19 августа президент Буш надиктовал текст заочного обращения к Горбачеву:
Вот я сижу с разноречивыми собранными донесениями и совершенно не знаю, вернетесь ли вы, Михаил. Надеюсь, вы не допустите чего-либо компрометирующего вас лично и в случае вашего возвращения на вас не падет тень. Надеюсь, Ельцин, требующий вашего возвращения, проявит твердость и не позволит силам, стоящим за этим гнусным переворотом, себя одолеть.
Слова его звучали как молитва. И можно было лишь догадываться, будет ли она услышана25.
Глава 5Бунтарь
Вначале седьмого утра Бориса Ельцина разбудила дочь Татьяна. Ночью он прилетел из Алма-Аты, где встречался с Нурсултаном Назарбаевым, и проспал не больше пяти часов. Сначала Борис Николаевич не мог взять в толк, что стряслось, однако когда Татьяна сообщила ему о перевороте, первой реакцией Ельцина было: “Это же незаконно”.
На календаре было 19 августа. Вечером предыдущего дня все мысли Ельцина занимало предстоящее подписание Союзного договора. Он не знал, чего после этого ждать от Горбачева: не попытается ли тот настроить против России среднеазиатские республики, лояльные президенту СССР? Теперь же Ельцин сидел, не отрываясь от телевизора. Стало ясно, что Горбачев не входит в число членов ГКЧП. Подписание договора отменялось. И что теперь делать?
Первой взяла себя в руки Наина Иосифовна Ельцина: “Боря, кому звонить?” Большинство членов российского руководства жили поблизости от дачи Ельцина в правительственном поселке Архангельское-2. В отличие от Горбачева, у Ельцина связь работала. Собравшиеся застали Ельцина в глубокой задумчивости. Никто не сомневался, что произошел переворот. Судя по составу ГКЧП, у заговорщиков в руках оказались все инструменты власти. Правительство России осталось “бумажным тигром”: у него были министерства и ведомства, но отсутствовал контроль над армией, КГБ и внутренними войсками. Демократически избранным мэрам Москвы и Ленинграда (с сентября 1991 года – Санкт-Петербурга) теоретически подчинялась местная милиция, но и только. Мысль начать с ГКЧП переговоры быстро отогнали. Руководство России решило положиться на свой народ.
Ельцин и члены правительства стали готовить обращение: “В ночь с 18 на 19 августа 1991 года отстранен от власти законно избранный президент страны”. Российское руководство объявило действия ГКЧП незаконными и призвало “граждан России дать достойный ответ путчистам и требовать вернуть страну к нормальному конституционному развитию”. Борис Ельцин, премьер-министр Иван Силаев и спикер парламента Руслан Хасбулатов призвали к всеобщей забастовке до выполнения следующих требований: предоставление Горбачеву возможности обратиться к стране; немедленный созыв внеочередного Съезда народных депутатов СССР. Обращение было написано от руки и перепечатано дочерью Ельцина. Основные тезисы продиктовали по телефону российскому вице-президенту Александру Руцкому, находившемуся в Москве. Заместитель московского мэра Юрий Лужков сел в машину и уехал в столицу с копией обращения. Президент поручил ему поднимать москвичей.
Было около девяти часов утра, и Ельцину предстояло решить, что делать. Оставаться на даче или ехать в Москву? “Мы опасались, что нас здесь [в Архангельском-2] ‘накроют’”, – вспоминал премьер-министр Силаев. Это было несложно, но не меньшей была и угроза, что российских лидеров арестуют по дороге. Охрана сообщила, что у поселка появились вооруженные сотрудники КГБ, а к столице идут танки, и предложила тайно доставить Ельцина на лодке по Москве-реке до дороги, а оттуда машиной до Москвы. Президент отказался. Он решил открыто ехать в Белый дом – так окрестили москвичи огромное здание российского парламента – и руководить сопротивлением оттуда. В глазах Наины Иосифовны стояли слезы. Когда Ельцин надел бронежилет и стал готовиться к отъезду, она пыталась отговорить его: “Что дает этот ваш бронежилет? Голова-то открыта. А главное – голова… Слушай, там танки, что толку от того, что вы едете? Танки вас не пропустят”. Ельцин ответил: “Нет, они меня не остановят”. И тогда Наина Иосифовна по-настоящему испугалась. Сам Ельцин несколько иначе вспоминает свой ответ. “Надо было что-то сказать, – писал он в мемуарах, – и я сказал: ‘У нас российский флажок на машине. С ним не остановят’”. Из ельцинских воспоминаний не совсем понятно, какой флаг он имел в виду: РСФСР (красное полотнище с вертикальной голубой полосой слева, под которым он несколько недель назад давал президентскую присягу) или триколор (официальный флаг Российской империи, а позднее – Февральской революции 1917 года). Именно трехцветный флаг стал символом ожиданий народа в дни путча.
Несколько часов спустя Ельцин взобрался на один из танков, окружавших Белый дом, и зачитал воззвание к народу. Его помощники развернули трехцветное знамя. “Этот импровизированный митинг не был пропагандистским трюком, – делился воспоминаниями Ельцин. – После выхода к людям я испытал прилив энергии, громадное внутреннее облегчение”. Теперь Ельцин возглавлял сопротивление заговорщикам, якобы намеревающимся спасти Советский Союз. Россия восстала против собственной империи1.
Для большинства заговорщиков бессонная ночь 18 августа сменилась не менее тревожным утром. Едва пробило пять часов, как председатель КГБ Владимир Крючков отдал приказ отправить командующему Московским военным округом Николаю Калинину бланки распоряжений об аресте. Премьер-министр Валентин Павлов требовал схватить тысячу оппозиционеров. Крючков был настроен не столь радикально: его список насчитывал около семидесяти имен, включая либерально настроенных помощников Горбачева Эдуарда Шеварднадзе и Александра Яковлева. Имелся также краткий список из восемнадцати фамилий, куда входили активисты союза “Щит” – отставные офицеры, которых заговорщики считали наиболее вероятными кандидатами на роль организаторов массовых протестов. Имя Ельцина в кратком списке не значилось.
Президент России не входил в число личных друзей Горбачева, и путчисты рассчитывали привлечь его на свою сторону. Крючков направил спецгруппу КГБ “Альфа” к даче Ельцина с приказом “обеспечить условия для переговоров” российского президента с советским руководством. Это означало арест; однако вскоре Крючков передумал. Он надеялся, что Верховный Совет СССР придаст перевороту законный вид и старался избегать опрометчивых действий. Немотив