виться еще и сотрудничество с террористами. Бандитами и убийцами. Что вы скажете по такому поводу, господин дипломат? Так что еще раз говорю: довольно валять дурака — открывайте кейс как положено, в противном случае мне придется его сломать!
— Не знаю и знать не хочу, кому предназначены деньги! Других вещей там нет. — Наклонившись вперед, дипкурьер коснулся двумя пальцами отворотов своей брючины и легонько сжал их. Тут же открылась другая, внутренняя крышка кейса, под которой лежали аккуратно сложенные пачки стодолларовых банкнот.
— Однако… — Левенсон явно был доволен. — Для начала совсем неплохо. А вы не стесняйтесь — вынимайте денежки! Их вам, должно быть, за работу заплатили?
— Совершенно верно, — дипломат немного оживился. — После передачи денег мне обещано пятнадцать тысяч долларов…
— Хватит играть в прятки! — сурово приказал Левенсон и кулаком надавил на незаметную кнопочку на левом подлокотнике кресла.
Тут же открылась входная дверь. В комнату вошел Стабиньш с фотоаппаратом через плечо и два свидетеля. Они внесли портативный магнитофон, небольшую пишущую машинку и компьютер.
Левенсон нетерпеливо повторил:
— Я, кажется, уже сказал вам — выньте деньги и покажите нам, что под ними! И быстро! Я не люблю повторяться!
Дипломат одну за другой вынул небольшие пачки денег, под которыми лежали аккуратные целлофановые мешочки с серо-белым порошком.
Левенсон взял одну и понюхал:
— Так я и думал — марихуана. Замечательно! Не так ли, коллеги? — Он был очень доволен.
— Здорово сработано! — с восхищением воскликнул Стабиньш. — Здорово! Можно начинать фиксировать?
Дипкурьер совсем растерялся и сник. Блеск и элегантность как рукой сняло. Теперь он больше походил на облезлого бездомного кота, пробавляющегося на помойках.
Левенсон поднял кверху руку, требуя особого внимания.
— У меня еще есть несколько вопросов. Где вам назначена встреча с человеком, который должен придти за деньгами и наркотиками, и в какое время?
— Здесь же, в гостинице, но только в номере 594, а не 564. Ко мне должны придти. Больше я ничего не знаю, честное слово — ничего.
Казалось, дипломат вот-вот расплачется.
Левенсон с минуту размышлял.
— Давайте сюда все свои документы. Если будете хорошо вести себя, мы вам поможем. Я достаточно ясно говорю? — И уже совсем иронично: — Да, на всякий случай пароль тоже назовите.
— «Фирма скупает черных козлов», — скороговоркой пробормотал дипломат, озираясь по сторонам, словно боясь, что услышит еще кто-нибудь.
— Отлично, отлично! Мы предполагали нечто такое. А какой отзыв?
— «По очень высоким ценам». Причем нельзя упустить ни слова.
— Да, цена будет высокой, — тихонько засмеявшись, сказал Левенсон. — За все дела придется заплатить, и немало…
Глава пятьдесят втораяЛЕВЕНСОН И РОЗНИЕКС ИДУТ ДОРОГАМИ ГЕТТО
— Здесь были ворота гетто. Мне показал это место отец, когда я был еще ребенком, — печально рассказывал майор Левенсон. — Тут не было надписи «Arbeit macht frei», как в Освенциме, где из людей сначала высасывали все силы на нечеловеческих работах, а потом сжигали в газовых камерах. Здесь меньше заставляли работать, зато больше людей уничтожали сразу. Здесь была фабрика смерти ускоренного типа. Рижское гетто известно во всем мире. Евреев из рижских квартир выселяли и сгоняли сюда. Вещей разрешалось взять столько, сколько могли унести с собой. Мужчин отделили от жен и детей. Люди жили по три-четыре семьи в одной комнатушке. А вокруг гетто — колючая проволока. Еду выдавали — сто граммов хлеба из муки, перемешанной опилками, на одного человека. Да их никто и не считал людьми, а материалом, подлежащим уничтожению. В охране, к сожалению, было много латышей… добровольцев…
Розниекс шагал рядом и внимательно слушал. Он буквально физически ощущал тяжесть, давившую плечи и мешавшую свободно дышать. Ему казалось, что вокруг пахнет кровью, что он слышит отчаянные крики.
— Соотечественники моей матери уничтожили соотечественников моего отца, — Левенсона даже передернуло. — Абсурд, но правда. Пьяные бандиты устраивали тут соревнования по стрельбе — отнимали у матерей младенцев, подбрасывали их в воздух и стреляли по ним. Раненных детей добивали головой об стену. Матерей, которые бросались на защиту своих детей, безжалостно избивали, некоторых до смерти, а красивых женщин насиловали по нескольку бандитов сразу. Осенью людей большими партиями гнали в Румбульский лес. Тех, кто не мог идти, расстреливали по дороге. В Румбуле мужчин заставляли рыть траншеи, а их жен и детей раздеться донага. Потом их ставили у края ямы и расстреливали из пулеметов. Тех, кто уцелел, приканчивали из пистолетов и винтовок. Рассказывают, что в Бикерниеках расстреливали мужчин, которых сначала использовали на тяжелых работах. Потом, когда «дело» было сделано, колючую проволоку сняли и повесили надпись «Judenfrei» — свободно от евреев. Вот так в Латвии уничтожили семьдесят пять тысяч евреев, вина которых состояла лишь в том, что они были евреями. И это была их единственная вина. Здесь расстреливали не только латвийских евреев. Сюда привозили евреев для уничтожения из других стран Европы. Трудно сказать, где было больше зверств — в Освенциме, Треблинке или в Рижском гетто, — Левенсон тяжело вздохнул и замолчал на несколько минут. Розниекс понял, что ему очень трудно говорить об этом.
— А перед тем в синагогу на улице Гоголя согнали евреев и подожгли, заживо сожгли людей. Там сгорел мой дед и много других родственников.
— Что тут скажешь? — отозвался Розниекс. — Инквизиторы средневековья — просто пай-мальчики по сравнению с нашими оборотнями.
— И в этой зондеркоманде был знаете кто? Наш Эдгар Эглон и еще Зигмунд Озолиньш — отец Яниса Озолиньша, нынешнего мистера Узолинга из Канады. Так-то вот, коллега Розниекс!.. Обо всем, что здесь происходило, я не раз слышал от своего отца. Он — один из той неполной тысячи человек, которым здесь удалось спастись. Фашисты убили всех моих родственников со стороны отца, и я никогда им этого не прощу. Мой отец — ему тогда было всего двенадцать лет — стоял голым на краю ямы вместе со своей матерью и двумя сестренками. Он был приговорен к уничтожению. Его ранили, и он упал в яму. Его мать упала на него. Умышленно или нет — сейчас никто не скажет. Потом мужчины их засыпали песком. Ночью он выбрался наружу. Ямы тогда копали неглубокие — некогда было, да и закапывать приходилось очень многих. Неизвестно, откуда у человека может найтись столько сил, чтобы выбраться из такого ада. И он пошел куда глаза глядят. Шел он долго, в основном по ночам, а днем прятался. Он панически боялся людей, потому что никому больше не верил, зная, что любой его может убить или сдать фашистам. Он замерзал, несмотря на то, что в первую же ночь ему удалось украсть кое-что из одежды, развешенной для просушки. На каком-то хуторе он забрался в свинарник, поел из корыта и отогрелся. Но в другой раз ему не повезло — на него напала собака и укусила за ногу. Нога распухла, сильно болела. Вскоре он уже не мог идти — терял силы, к тому же у него поднялась температура. Так и упал на тропинке, ведущей к одному хутору. «Бога нет, — тогда думал он. — Он всех нас предал». Потом потерял сознание. В бреду он видел мать, которая его нежно целовала. А когда открыл глаза, увидел лохматую дворнягу. Она лизала ему лицо.
— Мальчик, ты болен? — склонившись над ним, спрашивала маленькая светловолосая девочка. Ее открытое и доброе личико светилось состраданием.
Отец ничего не мог ей ответить, только слезы катились по его щекам. Он хотел подняться, но это оказалось ему не под силу. Руки и ноги не слушались.
— Жди меня здесь, — прочирикала девочка, позвала собаку и убежала.
«Кого она приведет? — думал со страхом отец. — Шуцманов, немцев или добрых людей?» И тогда он начал молиться — так, как учили его в хедере. Долго ждать не пришлось. Девочка привела молодого сильного крестьянина — светловолосого и широкоплечего. Легко, словно мальчик ничего не весил, он взял отца на руки и молча отнес к себе домой. В дверях их ждала светловолосая молодая женщина с младенцем на руках. «Бог все же есть», — подумал тогда отец.
Отца уложили в комнате на кровать. Какая-то пожилая женщина отпаивала его травами. А когда он поправился, поместили в специально для того вырытый и выстланный досками погреб. На ночь он приходил в дом. Девочка носила ему в погреб еду и питье. Однажды соседка увидела, как девочка несет еду в погреб, и принялась расспрашивать мать, почему малышка Лайма так часто ходит в погреб и что-то носит туда? Соседка — жена волостного секретаря — была большая сплетница.
Той же ночью Имант — так звали отца девочки — отвез моего отца на лошади на хутор своего брата. Там он и жил до тех пор, когда пришли красные и немцы отступили.
После войны отец закончил ремесленное училище, потом институт и стал работать учителем. Почти каждое воскресенье он навещал своих приемных родителей.
— А что дальше стало с девочкой Лаймой? — с интересом спросил Розниекс.
— Она жива и здорова. Это моя мать. Вместе с отцом они живут в Тель-Авиве. Они любят друг друга, живут в большом согласии. У меня есть еще младшая сестра.
Они медленно шли по улице Лудзас, которую когда-то называли Дорогой смерти евреев. По обе стороны улицы небольшие деревянные домишки — запущенные, давно не видавшие ремонта, наполовину развалившиеся, кругом грязные дворы, заваленные разным мусором и дровами, заготовленными на зиму. А во дворах — такие же неухоженные люди, тут же бегают дети, собаки, кошки.
— Вот здесь, — Левенсон взял Розниекса под руку. — Зайдем, посмотрим?
Он повел Розниекса через грязный двор, в глубине которого стоял скособоченный и давно не крашенный одноэтажный деревянный дом. В нем кто-то громко ругался пьяным голосом. Через открытую дверь они увидели за столом двух мужчин и женщину. Они пили водку.
Левенсон успел заметить закопченные стены, местами заплесневелый от сырости потолок и довольно скудную обстановку.