— И эта свежая, еще не высохли краски, — снова пытался завязать разговор Стабиньш.
Но Карлик молчал.
Стену украшали еще несколько небольших картин — натюрморты и пейзажи. И в них тоже виден был самобытный почерк автора, его необычный взгляд на вещи.
Стабиньш поднялся с табуретки, отошел подальше, чтобы лучше разглядеть каждую картину.
— Вот они какие! — с подлинным восхищением сказал он. — Шедевры! Почему тебе не бросить всю эту кодлу и не заняться только искусством? — Он снова сел. — Ведь у тебя так здорово получается! — В его голосе слышалось неподдельное участие. — Своими картинами ты мог бы зарабатывать кучу денег. Зачем тебе этот дамоклов меч над головой?
Карлик горько усмехнулся.
— Вы верите в то, что сейчас сказали?
— Хм, — задумчиво буркнул Стабиньш.
— Одни уже завязали и вышли из игры… заплатив за это жизнью… — продолжал Карлик.
— Ты говоришь про Тома и Ванду?
Долго пришлось ждать ответа, он был короткий и ясный:
— Вам лучше знать. У вас должность такая.
Карлик ничего не сказал и в то же время сказал очень много. Гораздо больше, чем рассчитывал Стабиньш. «Значит, квартирные кражи все-таки тесно связаны с убийством Тома и Ванды. Более конкретно Карлик ничего не скажет», — решил Стабиньш.
— Разве ты не мог бы смыться за бугор?
— Существует не только Интерпол! — глухо буркнул Карлик.
— А, понимаю. Интер-вор тоже.
— Если бы только это, — печально кивнул Карлик. И спохватился: — Я ничего не сказал.
«Мощная организация, — подумал Улдис. — С международными связями. А что же еще?»
— Возможно, я мог бы тебе помочь, если бы ты мне доверился.
Карлик вдруг занервничал.
— У вас сейчас куда больше наших сук и стукачей, чем ваших у нас, и я не хочу, чтобы меня замочили ни на воле, ни в зоне. Поэтому ничего больше не скажу. Хватит и этого.
— Хм-да, — откашлялся Стабиньш, снова поднялся и стал мерить комнату большими шагами. «Выхода нет, — рассуждал он. — Карлик прав. Не оттого он не хочет открыться, что своих защищает, и не потому, что панически боится. Это отговорка. У воров такой закон: кто других выдаст, тот заклеймен на весь век, и это хуже смерти. Нигде ему жизни не будет. Но и это не главное. Тут кроется что-то еще, более важное».
— Я знаю, что домушники решительно против мокрых дел, — медленно делал новый заход Стабиньш, все же пытаясь еще что-нибудь выведать. — А тут целых четыре мокрых, и главное — Том. Я знаю, что он был для тебя не только подельником, но и близким другом, и тебе его жаль…
Карлик встал у окна, повернувшись к Стабиньшу спиной.
— Вы и это знаете, начальник, — проворчал он. — И что из того? Ну жаль, жаль, — снова занервничал Карлик. — Но это мое личное дело, и мне самому решать, как дальше действовать.
— И один пойдешь против банды?
— Я же сказал — это мое дело!
— Но ведь ты категорически против убийств, против мокрых дел.
Карлик внезапно успокоился.
— Мокрые дела бывают разные, — стал объяснять он. — Бывают такие, которые как бы можно оправдать. Разве человечество не оправдывает массовые убийства в войну? Кое-кто оправдывает даже убийства на национальной почве, на почве веры, расовой ненависти или каких-то там территориальных споров. Я думаю, что такие убийства гораздо подлее, когда один народ истребляет другой из вражды и презрения или из-за клочка земли. — Карлик опять странно усмехнулся. — Вы слышали, начальник, о всемирной солидарности воров? Воры-профессионалы всего мира живут дружно. Для них не существует национальности, расы, ворам безразлично — белый ты, черный, желтый или серо-буро-малиновый. Русский ли ты, латыш, еврей, цыган, турок или негр. — Карлик, видимо, решил как можно дальше отойти от темы разговора и повернуть его в другое русло.
— Какая-то правда в этом, наверно, есть, — не стал возражать Стабиньш. — И все же убийство любого рода, под любым предлогом, — это величайшая подлость, — пытался он вернуться к теме разговора.
— А смертная казнь? — не сдавался Карлик. — Вы же ее признаете? По сути это ведь та же кровная месть дикарей, к тому же не только за убийство, но и за лишение чести женщины, как в средние века, даже за отнятие имущества. Как говорится — что в лоб, что по лбу.
— Видишь ли, Юрий, вопрос о смертной казни очень сложный. Я тоже иногда думаю, что нельзя насильственно лишать человека жизни, каков бы ни был повод, какова бы ни была цель. Убийство, каким бы оно ни было, не может быть нравственным, благородным.
— Я не признаю насилие ни в каком виде, я ненавижу насилие, — с жаром говорил Карлик. — Насилие сделало меня таким, какой я сейчас…
Воцарилось молчание.
— Ты звонил в полицию! — немного погодя уверенно заявил Стабиньш.
— И что из того? — не стал отрицать Юрий.
— Ну то, что ты хотел Тома с Вандой спасти и сообщил, когда и где должно произойти убийство!
— И что из того? — уперся Карлик.
— Ты знаешь, кто убийцы!
— И вы хотите сделать меня своим стукачом, постоянным прислужником? Я сказал уже — ничего не выйдет.
Стабиньш раздумывал, потом произнес:
— Волей-неволей мне придется тебя огорчить. В квартире на улице Бруниниеку ты был зафиксирован на видеоленте. Тебя, Юрий, можно сразу узнать, и не только по руке, росту и кашлю. Ты был там вместе с Томом. Я хоть сегодня мог бы тебя арестовать, но не буду этого делать. Ты сам должен решить, как жить дальше. Но не это главное в нашей игре, главное то, что эту ленту показывали всему оперативному составу полиции. И если у ваших там есть свои люди, как ты сейчас утверждал, то тебе грозит опасность от своих, ты становишься для них опасен. Будь осторожен, тебя может постичь участь Тома и Ванды. В этом наши с тобой интересы совпадают — ликвидировать банду, и чем скорее, тем лучше.
Карлик сидел согнувшись, втянув голову в плечи, и напряженно вслушивался в ночную тишину. Потом отрывисто сказал:
— И чтобы меня за это ликвидировали в зоне?
— Думай, на то и голова у человека, думай, — отчеканил Стабиньш. — Ты сам хозяин своей судьбы. Я ничего от тебя не требую и не настаиваю на том, чтобы ты нам помог. У меня к тебе сейчас совсем другая просьба. Подари мне какую-нибудь маленькую картину, какую тебе не жалко. Так просто — на память.
— На память? — переспросил Карлик. — На тот случай, если меня в живых не будет?
— Ну что ты, Юрий! Я так не думаю. Я все просчитаю, взвешу, обдумаю, как тебе помочь. Может, что-нибудь и придумаю.
Улдис действительно был полон решимости помочь этому человеку выбраться из трясины, в которую его затянуло не только по его собственной вине.
Карлик повернулся, отошел от окна и сел на табуретку против Стабиньша.
— Вы помните, полковник, некую Ягодку, ну, шалаву, которая вместе с Калачиком и Черным проходила по делу об убийстве и ограблении старого нумизмата Стразда в Юрмале?
— Конечно, помню! И что?
— Эту Ягодку можно пощупать. Больше я ничего не скажу!
Ничего больше Стабиньшу и не требовалось, этого было достаточно. Он понял, что для Карлика это единственный хоть сколько-то прикрытый ход. Никому и в голову не придет. Скорее подумают, что Ягодку выдал Калачик, но Карлику это безразлично.
— Спасибо тебе, — Стабиньш тепло пожал Юрию руку и пошел.
Обратно он шагал медленно, не торопясь. Под мышкой у него была завернутая в газету небольшая картина — лесной пейзаж: узкая асфальтовая дорога, вьющаяся среди леса, которая кончается асфальтовой площадкой — что-то вроде стоянки. За площадкой неестественный холм на ровном месте, два вроде бы телеграфных столба и узкое длинное строение из красного кирпича, высокая труба — не труба, скрытая за очень старой ветвистой сосной. Что это, фантазия Карлика или загадка, которую Стабиньш должен разгадать?
Глава двадцать седьмая ТОЛИК, ПО КЛИЧКЕ МАЛЫШ
Когда конвоир привел Анатолия Панова, по кличке Малыш, он был совсем сонный. Демонстративно потянувшись, он водрузил свое могучее, здоровое тело на привинченную к полу табуретку, вынул пачку сигарет и, не спросив разрешения, закурил.
— Ну что, начальник, — бросил нахальный, дерзкий взгляд на Стабиньша, который сидел против него по другую сторону стола. — Чего ты от меня хочешь, начальник, что не даешь человеку как следует выспаться? Я твоим ментам уже сказал — эта лайба не моя. Про тот «вольво» я ничего не знаю. Моя тачка — «мерседес». Его привез немец — отремонтировать и продать. Чего еще ты от меня хочешь? Я уже сказал, что не знаю, как зовут немца. Назвался он Куртом. А может, он Фриц или Ганс. Я его ксивы не видел, паспорт не проверял. Мне это без надобности. Безразлично. Хоть бы сам дьявол. Он просил отремонтировать машину — отремонтировали, просил продать. Если бы продали — мне барыш. А про «вольво» как есть ничего не знаю. Моя хата с краю, ничего не знаю, — тараторил он без передыха, будто хотел сказать — отпусти меня, спать охота. Однако за его показной бравурностью и меланхолическим равнодушием Стабиньш угадывал напряженное внимание и готовность в любой момент отразить атаку. «Значит, знает кошка, чье мясо съела», — думал Стабиньш. Он пристально оглядел могучие плечи Толика, широкую грудь под моряцкой майкой-тельняшкой и татуировку на мускулистых руках — женщина на орудии с горящим факелом в руке, что означало: с юных лет тюрьма — дом родной.
— Когда освободился? — миролюбиво спросил Стабиньш, точно пришел в тюрьму поговорить с ним о его семейных делах. — Ты уже успел жениться и жена на восьмом месяце, уже купил кооперативную квартиру со всеми удобствами в новом доме, и новый «фордик-скорпио» есть, супер-машина.
— Я же сказал, сколько можно говорить? — терял терпение Толик. — Занимаемся бизнесом, разве вы сами не видели, покупаем, ремонтируем, продаем, солидный получается барыш. Живем как можем. Теперь не запрещается.
— А жена твоя — ее девичья фамилия Калачникова, — продолжал Стабиньш в том же тоне; не обращая внимания на нетерпение Толика, открыл папку и, как бы проверяя, медленно перевернул несколько листов.