Отец, наверно, не сразу узнал дочь: они не виделись почти четыре года. Он глянул на Ималду, отвернулся, прошел несколько шагов вперед, потом, словно одумавшись, оглянулся и бросился обратно.
— Доченька! Доченька! — отец стоял в кабинке, упираясь ладонями в разделявшую их стену. Ималда тоже встала, их лица соприкоснулись бы, если бы не стеклянная преграда. В глазах у отца стояли слезы, он постарел, очень постарел, волосы совсем поседели — тогда у него виски лишь слегка серебрились — а морщины, которые были только в уголках глаз, теперь пролегли ниже и избороздили лицо глубокими шрамами, сделав его старческим и дряблым. Ималда вдруг поняла, что первые слова она разобрала по движению губ: отец продолжал что–то говорить, но звука она не слышала. Наконец оба сообразили, в чем дело, и сели одновременно, все еще близко склоняясь к разделявшему их стеклу — так, что иногда даже касались его головой.
Микрофон был вмонтирован высоко, репродукторы — сбоку, на них не стоило обращать внимания.
— Папа!
— Доченька! Как здоровье, дочка, как ты себя чувствуешь?
— Все в порядке, папа!
— Береги себя! У нас тут сидит один психиатр, я с ним говорил о тебе. Он сказал, чтобы ты ни в коем случае не прекращала принимать лекарства. С твоим доктором Оситисом он знаком лично, считает его хорошим специалистом.
— А как ты, папа?
— Да что я! Треть срока уже позади, осталось–то всего ничего с хвостиком. Как пройдет еще столько же, меня уже смогут освободить и как вольноотпущенного отправить на стройки народного хозяйства. К счастью, первое учебное заведение, которое я закончил, был строительный техникум. Вот и стараюсь ткнуть это в нос всем начальникам, чтобы в нужный момент вспомнили. Строители очень нужны, в республике не выполняется план по строительству — как только отсижу две трети, вылечу отсюда, как пробка. А там уже — полная свобода, говорят, многие после срока остаются там жить и работать. Сможешь приехать ко мне в гости.
— Мне бы хотелось, чтобы ты вернулся домой.
— Это не так скоро, но во всяком случае, я, конечно, вернусь. Работать–то я умею, и это знают, это ценят…
В голосе отца Ималда уловила те же, немного принужденные нотки, какие появлялись, когда он разговаривал по телефону. Как в тех случаях, когда говорил: «Спасибо, что позвонили… Будет сделано…», так и в тех, когда: «Надо подумать, может, и удастся помочь, но это не телефонный разговор…»
— В чем заключается твоя работа, папа?
— Сначала был пильщиком в столярке. Там самые разные пилы — ленточные, круглые, маятниковые. Фрезерные станки там тоже были. И рейсмус. Это такая машина, которая строгает доски с обеих сторон. Летом освободилось место в сушилке, и администрация направила меня туда. Очень хорошая должность, — практически сам я ничего не делаю. Мне подчиняются грузчики, они загружают вагонетки распиленными досками и вкатывают их в сушильные камеры. А мое дело — только следить за соблюдением температурного режима.
В кабинках слева, видно, ссорились — женщина тараторила без остановки, а мужчина время от времени нервно облизывал губы.
В кабинках справа сидели парень и совсем старенькая, сгорбленная старушка. Парень нахально разглядывал Ималду, кратко и рассеянно отвечая на вопросы старушки.
Ималда вдруг заметила, что они с отцом уже отстранились от стекла, сидят так же спокойно, откинувшись на спинку стула, как и другие.
— Ты, может, не поверишь, — отцу хотелось выглядеть веселым, — но я начал заниматься спортом. Играю в настольный теннис, меня включили в состав команды отделения. По утрам — все равно зимой или летом — выбегаю во двор на физзарядку… У нас тут довольно неплохая библиотека…
Установившийся было контакт пропал. Ималде даже захотелось, чтобы время свидания скорее закончилось. С болью она уловила неестественную интонацию отца. Он ей лжет, может, она вообще тут не нужна, лишняя? «Отец, зачем ты обманываешь меня? Что плохого я тебе сделала?» Она не знала, что именно ей хотелось бы от него услышать, каким увидеть, но чувствовала, что называть его «папой», как называла всегда, уже не сможет, а заменит это ласковое обращение словом «отец».
— У нас есть бригада охраны общественного порядка. Я являюсь заместителем начальника штаба, а начальником — бывший прокурор Арон Розинг. Мы отлично сотрудничаем. Кроме того, много общественной работы: я член совета отделения и председатель комиссии по качеству. — Неуместное хвастовство встало между ними как еще одна стеклянная преграда, но отец ее не замечал. Он не мог ни остановиться, ни свернуть в сторону, как не можешь свернуть, когда с крутой горы несешься на лыжах и вдруг замечаешь впереди препятствие, из–за которого неизбежно упадешь, — Перевоспитываем, рекомендуем на представление к награждению значком «Передовик труда». Обязанностей, как говорится, невпроворот, и все очень важные.
«А мамы больше нет! — чуть не выкрикнула Ималда. — Нет больше мамы! В сущности и нас уже почти нет! Ни тебя, ни меня, ни Алексиса!»
— За это время я многое передумал и многое понял. И ты, доченька, постарайся меня понять. Все, что я совершил, фактически произошло из–за матери, тебя и Алексиса. Звучит, наверное, жестоко, но это правда. Я хотел обеспечить ваше будущее. Думаю, такое желание свойственно любому нормальному отцу. Будущее всегда нам неясно, туманно, потому и стараемся подстраховаться от неожиданностей, но каждый делает это в меру своих возможностей. А я свои возможности просто–напросто переоценил…
«Невероятно, но мне вроде бы ни к чему оправдываться. Все мы там, в верхах были очень похожи, подбирали друг друга по своему образу и подобию. И по уровням, по уровням, конечно! Я делал только то, чего от меня ждали на верхнем уровне, что мне приказывали — не важно, откровенно или намеками. В зависимости от того, как предписывали правила. Мне просто не повезло, что именно моя голова оказалась над водой в тот момент, когда сверху приказали кем–нибудь пожертвовать в назидание другим. А что изменилось на сегодняшний день? Говорят, молодежь очень уж демократизируется. С ума вы посходили? И как вы рассчитываете справиться с работой? Я еще посмотрю, как вас, великих демократизаторов, самих задемократизируют в землю! А страна? Что станет со страной? Об этом вы подумали?»
— Не будь у меня семьи, не стал бы я покупать машину, строить дачу. Кстати, не знаешь, кто теперь там живет?
Ималда покачала головой, слова отца ее словно оглушили, с ужасом она следила за ходом его мыслей, стараясь понять, насколько он сам верит в то, что говорит.
— В сущности, конечно, это не имеет значения… Да, если бы я был одиноким… Ведь у меня было все: служебная машина с шофером — поезжай куда захочешь и когда захочешь. Зачем мне понадобилась еще и личная? У меня была хорошая зарплата — один я и не в состоянии был бы все истратить, ты же знаешь, что я не люблю излишеств. В конце концов…
«Мертвец. Я мертвец. Я видел это в глазах твоей матери, когда председатель суда зачитывал приговор. Но началось все не тогда — еще раньше я замечал нечто подобное во взгляде Алды, только не понимал, что это значит. Даже сочувствия, какое выражают у могилы усопшего, я от нее не видел, а только констатацию факта — мертвец. Да, я покойник. И на воскресение в судный день мне нечего рассчитывать… А ведь оставалось так немного… совсем немного… еще чуть–чуть приподняться — и до меня уже никто не дотянулся бы…»
— Куда бы я ни поехал, всюду меня ждали — застольем встречали и застольем провожали. Местные это делали скорее для себя, ведь я, можно сказать, не пил. Несмотря на то, что наш замминистра, опохмеляясь на другой день, всегда злился на мало пьющих: «Надо еще подумать, можно ли такому хрену доверить руководство коллективом!» В кабинетах, бывало, стояли сейфы без документов, но не было ни одного без бутылок с коньяком. Дача? Да мне в любое время выделили бы две–три комнаты в Юрмале, если бы я попросил… Все, что я ни делал, я делал для блага семьи!
«Неправда, отец. Если и правда, то самая чудовищная, какая только может быть. Мы не голодали, были одеты и обуты. Но если нам с Алексисом чего хотелось, так только одного — чтобы ты был с нами, Особенно Алексису тебя недоставало, я же, сам знаешь, всегда старалась быть ближе к маме.
Ты, наверное, уже и не помнишь, как мы все были довольны, когда однажды поехали к Гауе — просто посидеть у реки. Я заметила, как мама тогда потеплела к тебе. Да и тебе самому понравилось, ты обещал, что каждое воскресенье будем выезжать куда–нибудь, но уже через неделю забыл о своем обещании. Мы с Алексисом деликатно напомнили, но ты махнул рукой, потом клялся, что очень скоро обязательно поедем, но и потом у тебя не нашлось времени. В сущности, ты уже давно не жил с нами, лишь твоя оболочка являлась домой есть и спать. Если бы вместо тебя приходил кто–то другой, то наверняка больше замечал бы нас.»
— Если говорить откровенно, особенно–то упрекать мне себя и не в чем. Я ведь знаю, что другие нахапали больше и тем не менее живут–поживают на воле. Они были хитрее и занимали более высокие посты, потому и отделались — кто просто выговором, кто «строгачом». Некоторых переставили пониже, но они снова вынырнули, как поплавки. Только в другом месте, как узнаю из газет. Никто ведь по–настоящему не знал, что можно себе позволить, а чего нельзя — получишь по рукам. Исчезла граница между «дозволено» и «запрещено»; однако с помощью запретного всегда удавалось добиться большего, да и работа продвигалась лучше. Хочешь верь, хочешь нет, но я был удивлен, когда за мной пришли.
«Предыдущее руководство ориентировало нас на личные контакты, и мы, конечно, их налаживали. Мы предоставляли коньяк и финские бани, нам — минеральные удобрения и запчасти. Пострадавших не было, а расходы на коньяк для предприятий окупались. Не я один так поступал, так делали многие и считались хорошими работниками. Я тоже проскочил бы с выговором, если б первым не угодил под новую метлу. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Как мне приказывали, так я и работал. Я тоже по–новому, как теперь говорят, работал бы, если бы меня вовремя сориентировали.»