— Ты не хочешь меня понять, — обиделся Николай. Встал и неуверенно протянул на прощанье руку, наверно, боялся, что бывший коллега не захочет ее пожать.
В дверях он все же обернулся и сказал:
— Хочешь того или не хочешь, но там с ними все равно станешь пустым местом, ибо теряешь веру в то, во что надо верить… А без веры нельзя… Начинает казаться: все равно ничего не изменишь — руки коротки… Да и в самом деле часто коротки. Ты только не рассказывай мне, что можешь взяться за любого, за кого следует взяться! Извини… А вообще–то… Там, действительно, ничего ужасного не происходит…
Николай еще что–то хотел добавить, но передумал и быстро вышел в коридор.
Когда недели две спустя полковнику потребовалось на должность Николая назначить другого человека, он решил подобрать кого–нибудь из выпускников милицейской школы. Ему принесли кипу личных дел. Он начал внимательно их просматривать, стараясь подыскать наиболее подходящую кандидатуру.
Большинство биографий были короткие — работа на заводе, служба в милицейском дивизионе, учеба в школе милиции; были и такие, кто служил в другом месте, даже в авиации, были из дежурной службы ночной милиции — почти профессионалы — этих приберет к рукам уголовный розыск, были и такие, которых обычно объединяют словом «прочие».
Именно среди них полковник отыскал двадцатидвухлетнего лейтенанта. Судя по личному делу, опыта милицейской работы у лейтенанта не было, но полковнику показалось важным, что парень еще до школы милиции закончил бухгалтерское отделение учетно–кредитного техникума, характеризовался как принципиальный и честный человек: у штампующих характеристики словарный запас еще скуднее, чем у телекомментаторов хоккейных игр.
В зале уже с полчаса играл оркестр. Звуки, приглушенные плотными портьерами, проникали и в кухню. С началом танцев работы у посудомоек поубавлялось, темп замедлялся, а сегодня они почти скучали.
Репертуар оркестра обычно не менялся: не только Ималда, наверно, любой работник ресторана мог предсказать, какая будет следующая мелодия. Что касается первой части программы, — абсолютно точно, так же — и с программой варьете, которая начиналась после паузы. Что–нибудь новое можно было услышать, лишь когда начинались танцы: слегка разомлевшие гости иногда заказывали музыку по выбору своей дамы или в честь юбиляра. За заказ музыкантам платили особо и полученные деньги они собирали, потом сумму делили между собой поровну. Меньше пятерки за заказ не давали, некоторые, правда, не скупились и на десятку. В конце вечера музыкантам доставалась вполне кругленькая сумма.
«Сейчас заиграют «Опавшие листья», — подумала Ималда, прислушиваясь к сдержанным аплодисментам танцующих. Посетители еще не совсем освоились, вечер только начинался. Однако прогноз ее не сбылся — раздались не первые аккорды «Опавших листьев», а немного грустная мелодия. Начал кларнет.
— «Сулико», — пояснила Люда, заметив удивление Ималды. — Ты, наверно, эту песню и не знаешь… «Где же ты моя Сулико?..» — дальше слов песни она, видно, не знала и затянула свое «тара–ра–ра…», что напевала на любой мотив.
Следующее музыкальное произведение тоже было не из обычной программы. Солист зажигательно спел популярный когда–то шлягер Леонида Утесова про Одессу, шаланды и район Молдаванки.
Потом опять кларнет — и опять «Сулико».
— Они там что, с ума посходили? — пожала плечами Люда. Потом приставила палец к виску: — Видно, у них того: шарики за ролики…
В тот же момент портьеры слегка раздвинулись и в кухне показалась голова одного из официантов.
— Идите сюда!.. Скорее!.. — махал он посудомойкам рукой. — Цирк да и только!
Люда быстро сняла фартук.
— Стой тут! — приказала она, когда Ималда тоже вышла из–за портьер в зал, где уже стояли официанты, наблюдая за «дуэлью» столиков.
— Бой быков! Пенсионерам и детям дошкольного возраста вход свободный! — нарочито громко прошептал кто–то из официантов.
За одним из столиков сидели пятеро мужчин и одна женщина — судя по одежде, моряки с рыболовного судна. Веселые лица раскраснелись — значит, уже пропустили по две–три рюмочки. Пока звучала песня «Сулико», мужчины кидали на стол по рублю, затем один собрал деньги и держал наготове. Как только оркестр перестал играть, он подошел к тромбонисту, отдал ему деньги и прошептал что–то на ухо.
Из–за кулис выбежал солист, схватил микрофон и запел:
Шаланды, полные кефали,
В Одессу Костя приводил,
И все биндюжники вставали,
Когда в пивную он входил.
Я вам не скажу за всю Одессу:
Вся Одесса очень велика…
Но и Молдаванка и Пересыпь
Обожали Костю–моряка…
В противоположной стороне зала из–за столика вскочил высокий мужчина и повелительным щелчком пальцев подозвал официанта. Слов не было слышно, но судя по жестам, официанту он что–то приказывал; официант сначала пытался уклониться, но все же взял ассигнацию и направился к руководителю оркестра.
Тот тоже отрицательно замотал головой, но ассигнация, видно, гипнотизировала его и, в конце концов, уступил.
Кларнет опять грустно затянул «Сулико», по залу прокатилось хихиканье.
Моряки снова начали сбрасываться.
Хуго не отрываясь смотрел на южанина — противника моряков. Было непонятно, что так привлекло в нем Хуго — то ли полувоенный френч — такие до середины пятидесятых годов носили руководящие работники, — то ли седоватые усы а ля Иосиф Виссарионович, то ли кустистые брови, из–под которых сверкали жгучие карие глаза. А может, Хуго заворожили богато уставленный закусками стол и ваза с бархатистыми персиками и виноградом в самом центре стола? Или жена южанина и две его дочки–подростки — в одежде их не было предмета, изготовленного где–нибудь ближе, чем Париж? Ну разве что какой–нибудь из многих перстней, сверкающих каменьями на пальцах жены.
Хуго сам не свой закрыл лицо руками, приговаривая под звуки «Сулико»: «Какое кошмарное время… Не приведи бог…»
То ли испугавшись чего–то, то ли чтобы другие не заметили навернувшихся в его глазах слез, Хуго убежал за портьеры.
Я вам не скажу за всю Одессу:
Вся Одесса очень велика…
Полувоенный френч снова защелкал пальцами, повелевая официанту подойти, но поздно — у входа в зал выросла фигура Леопольда.
Ему, конечно, уже все известно!
Подойдя к оркестру, он что–то сказал руководителю. Тихо–тихо, но так повелительно, что тот чуть не заглотнул мундштук саксофона. Однако песню так сразу не оборвешь, и саксофонист добросовестно продолжал, остальные музыканты смотрели на него с сочувствием.
А Леопольд, могучий и всесильный, зашагал в глубь зала. Легким жестом он остановил направлявшегося к кавказцу официанта и подошел сам.
Музыка заглушала его разговор с кавказцем, однако решительность, с какой Леопольд развернулся и пошел прочь, позволяла сделать вывод, что сказанное им имело характер ультиматума.
Карие глаза полумилитариста под кустистыми бровями выражали желание все в зале уничтожить, испепелить.
— Браво! Бис! — закричали моряки, громко аплодируя оркестру.
Вдруг наступила тишина.
Мужчина в полувоенном френче поднялся из–за стола.
Кожа на его лице от негодования тряслась.
За ним послушно встали его дамы и направились к выходу. Как покорное стадо овечек.
Мужчина одним взмахом руки смел со стола половину посуды. Осколки фарфора и хрусталя впились в нежную мякоть персиков, холодные закуски на ковре перемешались с горячими, с бульканьем пролился коньяк из графина, который хоть и повалился набок, но остался целехонек. Потом, словно передумав, графин завертелся на полу и ударившись о ножку фруктовой вазы, со звоном разбился вдребезги.
Кавказец швырнул на кучу осколков одну за другой две сторублевки, потом, поколебавшись совсем немного, бросил еще одну.
И на глазах у всех, никем не задержанный, покинул зал.
Даже Леопольд не сразу сообразил, как быть. Пожалуй, следовало бы догнать наглеца, но что скажешь такому?
— Собрать немедленно! — крикнул он Вовке так, что тот весь аж съежился.
— А милиция где? — раздался чей–то возмущенный голос за столиком в углу зала. К нему несмело присоединялись другие.
— Сейчас, сейчас! — смешно выворачивая носки туфель, устремился за хулиганом Леопольд.
— И ничего такому заразе не сделаешь! — подытожила Люда. — Скажет, что уронил нечаянно… Заплатил за все чин–чином, по крайней мере сотню дал лишку… А если кто пожалуется в милицию, то сотенку придется отдать… Пропали наши кашалоты — не проглотить и не выплюнуть!
Ситуацию решили спасти артисты варьете, начав программу минут на пятнадцать раньше. Свет в зале погас и эстраду начали обшаривать лучи прожекторов.
— Ты видала программу? — спросила Люда Ималду.
— Нет.
— Тогда останься и посмотри. А то даже неудобно: кто–нибудь из знакомых спросит, что у нас тут показывают, а тебе и сказать будет нечего.
Зазвучал ритм чарльстона и на эстраде появились длинноногие танцовщицы в ярких платьицах. Уровень исполнения у них, конечно, выше, чем в художественной самодеятельности, но балетную школу танцовщицы явно прошли, как говорится, коридором.
Раздались довольно умеренные аплодисменты — но им и этого достаточно; танцовщиц тут же сменил певец, своим бархатным голосом он моментально покорил сердца дам, и они вознаградили его щедрыми хлопками. Затем певец раскланялся во все стороны и Ималде показалось, что этому его обучил Хуго.
Профессионально–ремесленническая четверка снова вышла на эстраду — с полечкой, но уже в других платьицах, открывающих упругое молодое тело. На улице такого, конечно, не увидишь, а на пляже девицы выглядели бы черечур прикрытыми.
Но публику это устраивает — она в восторге.
Песня.
Танец.
Эквилибрист.
Песня.
Девушка в черном, облегающем тело платье, оно искрится в свете прожектора. На эстраде желтый круг света, словно полная луна на темном небе.
Saut de chat! Attitude! Jeté battu!
Слова эти никем не были произнесены, но они словно кнутом ударили из прошлого. У Ималды даже ноги свело, как раньше, после большой нагрузки в балетной студии.