ену напротив входной двери заслоняли два тяжелых шкафа с посудой, а на стене против окон висели огромные картины. Парусники, стоявшие на якоре в какой-то восточной бухте; дервиши с развевающимися знаменами протискиваются через громадные ворота, трубят в горны, бьют в барабаны и танцуют, что явно не производит никакого впечатления на стоящего у стены дома груженного поклажей осла. На картине тявкают собаки, убегают дерущиеся дети, у женщин закрытые лица, а на головах — глиняные кувшины; старый араб сидит на обвалившихся каменных ступенях и курит наргиле; праздные торговцы пряностями клюют носом среди своих наполненных специями чаш, жесткие тени от ослепительного солнца — и над всем этим довлеет жар Востока.
Рядом висела картина, изображавшая мечеть. Нищий в лохмотьях, с большим тюрбаном на голове, погрузившись в себя, сидит на корточках перед входом. На небольшом расстоянии от него стоят маленькими группами горделивые, привлекательные, воинственно глядящие люди. Голуби спокойно клюют на земле зерна. Немощные старики с длинными бородами, опираясь на свои палки, ведут неспешную беседу.
Как завороженный, смотрел Мануэл на эти картины. «Так могли бы выглядеть декорации ко многим историям деда», — подумал он.
Сели за стол, слуги принесли еду, и Мануэл вернулся в реальность. За столом ели, разговаривали о том о сем, украдкой обменивались взглядами, потом Мануэлу пришлось рассказать, нравится ли ему в Коимбре, как обстоят дела с учебой и не мучит ли его тоска по родине.
— Да, иногда, — сказал он. — Тоска по прогулкам с дедом через виноградники.
— Я тоже скучаю по старому Мигелу Торрешу да Силва, — начал купец, — он был мне как отец, я ему многим обязан и от него многому научился. Наша первая встреча случилась очень давно. Впоследствии мы часто встречались, или заранее договорившись, или благодаря счастливому стечению обстоятельств. Мне вспоминается, как мы однажды, оба в фесках на голове, случайно оказались на одном и том же корабле, отплывавшем в Португалию, и всю ночь не сомкнули глаз — так жадно он интересовался всем новым. Я не являюсь хорошим рассказчиком. Он относился с пониманием к моим разрозненным впечатлениям, внимал всякой смешной ерунде, дошедшей до моего слуха, смысл которой мне был непонятен. Он улыбался, но слушал терпеливо, задавал то тот, то другой вопрос, иной раз долго раздумывал, прежде чем высказаться самому. У него повсюду были глаза и уши, из услышанного он сочинял свою песню, вывязывал ту или иную из своих историй, а когда был в ударе, мог сочинять из ничего. Этому можно было позавидовать! «Такое бывает только в шатрах кочевников или в кофейнях Востока», — говорили те, кому посчастливилось застать его в эти моменты.
Купец остановился, подумал, откинулся назад и продолжил:
— Я никогда не мог разобраться в нем, раскрыть его замыслы, редко понимал, когда действительность переходила в вымысел. Да будет так! Он мне много помогал, его советы я ценил на вес золота. Когда уже никто не знал, как быть дальше, он никогда не затруднялся с ответом, да что я говорю — с поучительной историей.
После паузы купец тихо добавил:
— К сожалению — не важно, сколько ему было лет, — он слишком рано умер. Такие, как он, всегда умирают слишком рано. Одному своему другу, арабскому купцу из Марокко, с которым мы уже много лет находимся в дружеских и деловых отношениях, я пообещал, что твой дед ему, а точнее сказать, его больной дочери укажет путь из гибельного тупика. С начала ее болезни прошло не так много времени, поэтому я рассказал ему о твоем деде. Насколько мне известно, он немедленно послал своего доверенного в Португалию, однако, когда тот причалил в Порту и стал наводить справки, по всей видимости, было уже поздно. Я совершенно уверен, старик смог бы помочь.
Мануэл сидел как громом пораженный. Должен ли он рассказать о том арабе, которого встретил его дед, когда незадолго до смерти опять остановился в Порту?
С большим трудом ему удалось подавить волнение. Стараясь, чтобы никто ничего не заметил, он украдкой бросил взгляд на другой конец стола, где сидела Мария. По ее прекрасному лицу порхала улыбка. Вскоре служанка, слава богу, позаботилась о перемене, принеся тарелку со свежими фигами. К ним подали кофе. Купец раскурил трубку. Мануэл сидел молча, не решаясь задавать вопросы.
— Я никогда не забуду, как мы много лет назад плыли из Сеуты в Порту. Бушевал ужасный шторм, море бурлило, палубу захлестывали волны, и что не было закреплено, то каталось вдоль и поперек по трюму. Только после полуночи шторм постепенно затих. Твой дед был первый, кто устремился наружу, к свежему воздуху и первым звездам. Я последовал за ним. Заметив мое тяжелое внутреннее состояние, он сказал мне: «Иной раз достаточно одного долгого взгляда на ночное небо. И тогда неспокойной душе с одной из звезд приходит спасение». Мы стояли на юте у бортового леера нашего португальского трехмачтового парусника. Я был, как уже сказано, не в лучшем состоянии. Мои торговые дела шли не самым удовлетворительным образом, и я не знал, что делать. Внезапно старый Мигел стал рассказывать о странствиях Одиссея и высказал при этом нечто весьма примечательное. Я не забыл это по сей день. «Этот грек, — сказал он, — этот грек никогда не выпускал из виду свою цель. Он не знал дороги, он блуждал. Но поскольку он знал свою цель, он в конце концов нашел и дорогу к ней». Ах, мне кое-что пришло на ум!
Купец встал. Из одного из шкафов с деревянными решетчатыми дверцами он достал маленький, сложенный в несколько раз платок.
— Я хочу тебе кое-что подарить. Впрочем, подарить — неправильное слово. Передать то, что предназначалось твоему деду, а теперь принадлежит наследнику.
Он положил шелковый платок на стол, осторожно развернул его и передал Мануэлу маленькую фаянсовую плитку размером не больше ладони. Плитка была богато украшена орнаментом бирюзового цвета, арабскими буквами и числами.
— Эту роскошную плитку вложил мне в руку садовник моего арабского купца, человек, который самым точным образом мог назвать каждое растение в своем парке — поэтому чертами лица он напоминал чудаковатого ученого. От него ничего не скрывали — наоборот, он пользовался полным доверием всей семьи. Он отдал мне эту «азулежу» с просьбой доставить ее моему высокочтимому рассказчику историй. Не спрашивайте меня, зачем и почему и что он ожидал от этого, что за этим крылось, что означают письмена и числа. Но следующее безусловно: эта мавританская плитка — драгоценная вещь, и так как она была предназначена Мигелу Торрешу да Силва, его внук и наследник его историй будет дорожить ею.
Эти слова прозвучали почти патетически, и Мануэл почувствовал, что было на душе у купца.
Смущенно смотрел он на плитку, держа ее в руке.
— Спасибо, я буду дорожить ею, — тихо сказал он. — Поскольку вы так хорошо знали моего деда, разрешите мне один вопрос. Какую помощь ждали от него? Он был винодел, в Порту высоко ценились его вина. И он был чудесный рассказчик историй. Мы, дети, ловили каждое его слово, как, впрочем, и старики, в трактире или при других обстоятельствах. Но ведь он не был врачом.
— Ты прав, врачом он не был. Но его истории были целебны. И кто знает, может быть, они до сих пор таковы.
Мануэл Торреш да Силва, внук Мигела Торреша да Силва, рассказчика историй, штудировал арифметику и геометрию, пытался понять «Ars magna» Раймунда Луллия, который еще в XIII столетии в своем математическом труде пытался выяснить последние истины универсума. Многие из его современников считали этого любящего удовольствия сумасшедшего сельского жителя гениальным. Джордано Бруно был в таком восторге от него, что непоколебимо верил, будто в универсальной алгебре Луллия прячутся методы решения тайн многих метафизических истин.
Но намного важнее было для Мануэла изучение различных книг, в которых могли бы быть сведения о значении плитки. Стены многих зданий в Коимбре, да и во всей стране, были как снаружи, так и изнутри облицованы изразцами. Но он никогда этим раньше не интересовался, безразлично проходил мимо, да и не попадались ему на глаза такие, где кроме орнамента были еще слова и числа. Арабская надпись на его плитке гласила: «Бог ведет, кого хочет». Но что означали числа, узнать было негде. Одна двойка, одна восьмерка и одна четверка. Двойка содержится в восьмерке четыре раза. Сумма всех чисел равна четырнадцати. «Четырнадцать дней необходимо луне, чтобы из стадии новолуния перейти в стадию полнолуния, — раздумывал Мануэл. — Или нужно эти три цифры прочитать как одно число? Тогда это будет двести восемьдесят четыре».
Мануэл должен был думать об отце Марии, торговце сукном, и о том, что он узнал от него о своем деде. А он думал о Марии.
Когда он на следующий день вернулся вечером домой после университетских занятий, то нашел подсунутое под дверь письмо.
«Меня безумно интересуют истории. Если хочешь, приходи в пятницу вечером, когда стемнеет. Я буду ждать у ворот. Мария».
— Мне бы хотелось спросить вас кое о чем. Мануэл подождал, пока остальные студенты покинут аудиторию.
— Мне показалось, что ты сегодня не в форме. Это связано с твоим вопросом?
Рибейро опять сел.
«Он замечает все», — подумал Мануэл.
— Мне очень жаль.
— Это не упрек. Иногда другие вещи важнее. Что ты хотел узнать?
— Я не знаю, важно ли это, но мне хотелось бы знать, имеют ли числа «два», «восемь» и «четыре» особое значение.
— Ага, знаменитые двести восемьдесят четыре, — повторил Рибейро, как будто речь шла о давно и хорошо знакомой личности. — Кто тебе это дал?
Мануэл ничего не понимал.
— Смотри! — Учитель встал, подошел к доске. — Как часто в таких случаях нам помогает Пифагор! Он разделил числа на различные категории. О простых числах мы уже говорили. Кроме того, он открыл числа, которые назвал совершенными и которые до сих пор так и называются. Их сущность в том, что они равны сумме собственных делителей. Или, скажем по-другому: сумма собственных делителей, включая единицу, равна самому числу. Наименьшее совершенное число, таким образом, шесть, поскольку оно делится на один, на два и на три. А один плюс два и плюс три дают в сумме шесть. Следующее совершенное число — двадцать восемь. Это означает, что большинство чисел или превосходят границы совершенства, или не достигают их. Но сейчас это для нас не важно. Совершенство вообще крайне редкая вещь. Кроме того, он выявил ряд так называемых дружественных чисел, то есть таких, где сумма собственных делителей одного числа равна другому числу. И это как раз твой случай. Назови мне числа, на которые делится двести восемьдесят четыре.