Так повёлся обычай, в соответствии с которым по весне, с вхождением Солнца в знак Овна, различные племена — Фемискира, Ликастея, Кадисия, Титания, Горная Седловина, Ирт, Иссон, Эхал, обитательницы гор, высящихся с юга от Амазонского моря, и жительницы степей, расстилающихся к северу, все роды, населяющие безбрежные просторы от Гипаниса до Танаиса, и те, что обитают в Армении и Каппадокии, и те, чьи дома стоят на Керавнском Кавказе и близ Меотийского озера, — все они собираются у Курганного города Ликастеи, там, где река Борисфен впадает в Амазонское море.
Этого радостного праздника с нетерпением дожидаются целый год. И не только ради возможности юным дочерям Кобылицы обзавестись потомством (хотя и это не может не радовать), но также в связи с возможностью встретиться с сёстрами, матерями, подругами, наставницами и детьми, живущими в разлуке. В эти дни обнимаются даже воительницы из враждующих родов. «Ито апаркейн, — приветствуют друг друга дочери Кобылицы. — Архэ кена тал», что означает: «Зрела я табуны, тобою гонимые. Число их подобно числу звёзд на небе».
И это не преувеличение: в ту пору степь заполняется табунами, а разгорающиеся по ночам бесчисленные походные костры и впрямь уподобляют её усыпанному несчётными звёздами небу. Всюду высятся юрты, конические палатки из козьих шкур, служащие жилищами степным кочевым народам.
Ясное дело, к месту столь великого сбора устремляются торговцы, однако к самому Курганному городу допускаются лишь те купцы мужского пола — ликийцы, фригийцы и эллины, — которые уплачивают дань. В частности, на них возлагается обязанность обеспечивать фуражом амазонских лошадей. Кормушки, доверху наполненные зерном — рожью, пшеницей и ячменём, вытягиваются в линии по два стадия[9], а усыпанная соломой земля на мили кругом благоухает навозом. Повсюду раскладываются особые грабли втрое больше обычной длины, предназначенные для того, чтобы разгребать вспыхнувшую солому: она занималась и от костров, и просто от солнца. Пожары начинались часто, но, заслышав крик тревоги, тушить огонь разом принимались все, от великих цариц и прославленных воительниц до сопливых девчонок. И всякий раз очередная победа над огнём становилась поводом для ещё более буйного ликования.
На «Саурас», великий сбор родов, прибывают и представители соседних племён, но никому из них не позволяется появляться в городе с оружием, проносить еду (кроме строго оговорённого дневного пайка) или участвовать в состязаниях. Однако торг не возбраняется, и во время подобных празднеств удачливые купцы делают целые состояния на лошадях, мехах, кожах, золоте, меди и железе.
Не менее мощной приманкой, нежели алчность, является вожделение. Многие являются на «Саурас», влекомые исключительно похотью. Крупные торговцы знают, что неодолимый зов плоти заставляет подчас забыть о выгоде, и потому предпочитают во главе караванов отправлять к Курганному городу старцев, давая им в помощники мальчиков моложе десяти лет. Но женщины в разгар церемоний вовлекают в спаривание и их. Тут, разумеется, не обходится без шуток. Особенно преуспевают в высмеивании старших подруг девицы, которым ещё не позволено допускать мужчин к своему лону. Именно они чаще всего распевают неприличные песенки, подобные этой:
Да упасут меня боги от смешных старичков!
Нет уж, лучше самой свою «дымку» лохматить.
Толку нет никакого от их мягких стручков,
Да и силёнок у них на подружку не хватит.
Словами «дымка» и «стручок», которые считаются фривольными, обозначаются соответствующие женский и мужской органы.
Ни одной из тал Кирте не позволено вступать в близкие отношения с мужчиной, пока она не убьёт трёх врагов. Исключения делаются лишь для провидиц, коим бывают ниспосланы жизненно важные для свободного народа вещие озарения.
Когда воительница узнает, что носит ребёнка, она отнюдь не скрывает этого, но до самых родов живёт обычной жизнью, не требуя к себе ни особого внимания, ни особого ухода. Любая слабость порицается и презирается, а потому роды происходят как бы между делом. После них женщина сразу же возвращается к привычным занятиям — охоте и войне. О самих родах говорить не принято. Вынужденное бездействие во время схваток именуется в честь Дочери Ночи, сестры Гекаты и Немезиды, «эйдос», то есть «стыд», но следует помнить: постыдны не сами беременность и роды, а излишние разговоры по поводу, коему подобает молчание.
Воительница, приближающаяся к моменту разрешения от бремени, подстригает и укладывает волосы на боевой манер, приобретая вид столь грозный, что её начинают сторониться даже собаки и птицы. Рожает она всегда в одиночестве, в ночи под открытым небом, а для облегчения схваток использует траву, именуемую горшечником, артемидией или травой девственниц, что, согласно поверью, должно обеспечить ей покровительство Артемиды Повитухи и Гекаты, владычицы Перепутий. Пуповину новоиспечённая мать отрезает на обоих концах, после чего обматывает ею талию новорождённой, если это девочка, или выбрасывает, если появился мальчик. Послед, в случае рождения девочки, скармливается беременной кобыле, именуемой «инакайне»: будущий жеребёнок станет носить на себе девочку, когда та подрастёт.
Окажись рядом с роженицей другая воительница, та уходит, дабы не смущать сестру своим присутствием. Гордость требует, чтобы новоиспечённая мать появилась среди соплеменниц с совершенно невозмутимым видом, как ни в чём не бывало. О том, чтобы сказать «я родила», не может быть и речи. Даже сами слова «ребёнок» или «младенец» произносить не принято.
«Найден свёрток», — сообщает амазонка и вручает этот «свёрток» своей матери. После чего она расстаётся с дочерью на целых семь лет. Ей не дозволяется иметь с нею никакого дела — ни разговаривать, ни прикасаться к ней, пока девочка не примет участие в первых конных состязаниях.
Матерям нашего народа не разрешается воспитывать своих дочерей (сыновей и вовсе либо продают, либо отдают в другие племена). Так же, впрочем, как не позволяется и владеть каким-либо имуществом, включая лошадей или военную добычу. Разумеется, амазонка ездит верхом, одевается, носит оружие и пользуется какой-то утварью, но всё это считается собственностью старшей в роду, бабушки, прабабушки или ещё более старшей прародительницы. Гордость таких родоначальниц заключается не в обладании многим, но в способности многое дарить. Дочь, конечно же, знает, кем рождена на свет, и называет мать именно матерью, но смысл этого слова на языке свободных людей гораздо ближе к понятию «старшая сестра» и произносится далеко не с таким почтением, как «бабушка», — точнее, как принято говорить, «мать матери».
В целом же семейные узы имеют для тал Кирте меньшее значение, чем для других народов, ибо в первую очередь воительницы ощущают себя принадлежащими к роду и племени. Взаимоотношения между матерью и дочерью подчиняются строгим правилам, главным из которых является взаимная отстранённость. Женщина гордится тем, что обучает и пестует чужих детей, а дочь, со своей стороны, в первую очередь стремится заслужить внимание и похвалу посторонних. По представлениям свободного народа, естественная любовь близких не остаётся, как говорят, «внутри юрты», но распространяется «наружу» — на всех соплеменниц. Как-то, забавы ради, я подсчитала имена, которые употребляют тал Кирте для обозначения родственных связей. Таковых оказалось более двухсот. В нашем языке есть двадцать вариантов понятия «сестра», сорок — понятия «тётя» и «двоюродная тётя», а уж обозначениям разной степени близости кузин, племянниц, кузин племянниц, племянниц кузин, дочерей племянниц кузин, матерей кузин племянниц и сестёр кузин племянниц — и вовсе нет числа.
Каждая амазонка не только знает поимённо всех соплеменниц и известна им всем, но ещё и состоит со всеми ими в той или иной степени кровного родства. В детстве, если я совершала проступок, скажем проходила между старшей и костром или позволяла себе насмешки в адрес раненых или больных, меня тут же, с любовью, но и строгостью, брала в оборот какая-нибудь тётя кузины сестры или сестра кузины тёти. Точно так же и я, выросши, считала себя обязанной следить за поведением дочерей племянниц моих кузин и тому подобных родственниц, которых, всех без различия, считала «родной кровью».
Таким образом, несмотря на то что связи между родными матерями и дочерьми никогда не бывают слишком тесными, ни одна амазонка (если использовать это, чуждое самому свободному народу, эллинское прозвище) даже вообразить себе не может, что такое отстранённость, отчуждение или одиночество. Все они представляют собой единую семью.
Такое общественное устройство есть подражание сообществу лошадей, где даже в многотысячных табунах все знают каждую и каждая знает всех. Само собой разумеется, что наших лошадей мы знаем столь же хорошо, как и друг друга. Чужаки поражаются способности шестилетних девочек, войдя в загон, в темноте безошибочно находить свою лошадь среди сотен других, не подзывая её к себе даже шёпотом. Кому-то это кажется колдовством, но никакой магии тут нет. Лошадь просто-напросто узнает подругу-ребёнка по шагам и подходит к ней без зова. Во владениях свободного народа вы никогда не найдёте лошади с клеймом или с меткой на ухе: на наш взгляд, это просто дикость.
Когда Тесей явился к Курганному городу и принялся расхваливать образ жизни, принятый в Афинах и других эллинских городах, то в основном он упирал на понятие свободы, то есть на право каждого гражданина Афин стать тем, кем пожелает. У Антиопы это вызывало смех. Даже если оставить без внимания тот факт, что в «свободных» Афинах ни одна женщина, кроме гетеры — то есть, иными словами, шлюхи, — не имеет права выйти на улицу без разрешения её господина-мужчины, провозглашаемый Тесеем порядок, по её словам, являлся для людей не благом, но безумием и несчастьем.
— Кто более счастлив, шторм или океан? — вопрошала она. — Такое разграничение бессмысленно, ибо шторм есть океан, а океан есть шторм. Я прошлась по улицам городов и, заглядывая в глаза каждого встречного незнакомца, не увидела в них ничего, кроме одиночества. По всему чувствовалось, что эти люди являются чужаками не только для меня — это как раз неудивительно, ведь и я была для них чужестранкой, — но и друг для друга. Подумать только, они знали друг друга не лучше, чем меня и чем я, чужестранка, знала их. Но если так, то они не знают и самих себя, ибо как можно знать себя, не зная тех, кто находится рядом? Как быть сестрой, не имея сестры? Однажды, в окружённом стенами городе, называемом Эдесса, я наткнулась на улице на умершего человека. Невероятно, но его сограждане переступали через мёртвое