Как и их лошади, амазонки не едят хлеба и не пьют вина. Основная их пища — это мясо, а основное питьё — кобылье молоко. Девочками они пьют его парным, а повзрослев — перебродившим, в виде кумыса. Свой рацион они разнообразят козьим молоком и сыром, мёдом, ягодами и тростниковым сахаром. Почувствовав упадок сил, амазонка вскрывает вену своей лошади и пьёт кровь, после чего зашивает рану, как починила бы порванную тунику. Они грызут глину и мел, а добытых на охоте антилоп и зубров обгладывают до костей.
Близость этих всадниц с их лошадьми невозможно переоценить. Любая амазонка легко различает тысячи животных в огромных табунах, а каждая лошадь знает не только свою всадницу, но и своё место, своё положение в табуне. В лошадином сообществе, как и в людском, есть свои предводители, и боевые кони держатся особняком, как аристократы.
В разном возрасте амазонки относятся к лошадям по-разному: старшие — с обычной непринуждённостью, воительницы — с собственнической гордостью, а совсем юные девушки — с самозабвенным обожанием. Всё золото Вавилона не заставило бы их оторваться от своих четвероногих друзей, и эта любовь возвращается им сторицей. Их язык — это язык поз и жестов, к которым порой добавляются звуки, на слух эллина неотличимые от тех, которые производятся и самими лошадьми. Понятие «объездки» в такой среде просто немыслимо, поскольку животные сами ищут общества девушек и их не разлучить ни огнём, ни водой.
По мере того как войско продолжало путь, нам всё более становилось понятным, что для наших покровительниц Дикие Земли и вправду представляют собой не «пустыню», но местность, каждый стадий которой густо населён не только животными и птицами, но также богами и призраками. Бывали моменты, когда войско вдруг словно по команде затягивало священный гимн, хотя поблизости не было ни храма, ни алтаря — вообще ничего, что на цивилизованный взгляд могло бы считаться святилищем.
Когда я интересовался, в чём дело, Селена поясняла, что, например, вот в той низине мать-Кобылица, ударив по земле копытом, породила первый источник, а куски чёрной пемзы на той возвышенности есть не что иное, как следы ударов стрел Зевса, коими он низверг в Тартар Крона. Это место амазонки миновали, распевая «Падение титанов»:
Пробил час ухода великих.
Молодые грядут в их чертоги вселиться;
Побеждённым, стеная, надлежит удалиться,
И никто никогда не узрит их лики.
В пути эллины и амазонки почти не общались и на ночлег становились по отдельности. В это время года дни в степи нестерпимо знойные, а ночи, напротив, весьма холодные. Амазонки спят по две или по три, в приземистых палатках из лосиной кожи, постелив на землю волчьи или овечьи шкуры, что служат им и сёдлами, и плащами, и одеялами.
Из всех греков и амазонок кроме меня и Селены лишь ещё двое прикладывали усилия, чтобы усвоить язык другого народа. То были Тесей и Антиопа. Правда, они, добровольно соблюдая самоограничение, напрямую разговаривали друг с другом нечасто, но зато ни он, ни она не упускали случая потолковать с теми, кто владел обоими языками, например с Селеной. На третью ночь мы с братом стали свидетелями того, как на сей счёт повздорили знатнейшие из нас, Тесей и Ликос.
Когда воины расселись вокруг костров из сухих навозных лепёшек, Тесей, не помню уж в связи с чем, заметил, что жёлудь по-амазонски означает «маленькая ручонка», поскольку степным жительницам кажется, будто дубовый лист похож на ладонь с пятью пальцами. Подобная непосредственность очаровала нашего царя, и он заявил, что именно таким и должен быть естественный язык.
Ликос, со своей стороны, объявил, что этот язык является «естественным» в той же степени, что рычание или мычание, ибо по своей примитивности недалеко ушёл от звуков, издаваемых животными.
— Это и прекрасно! — с воодушевлением откликнулся Тесей. — Амазонки бережно относятся к языку, ибо стремятся к тому, чтобы наименование любой вещи соответствовало магии её духа.
Сидевшие вокруг костра переглянулись.
— В конце концов, эти женщины действительно прекрасны, — заметил со смешком Филипп.
— Все чары этих сук находятся у них между ног, — фыркнул Ликос. — Впрочем, это относится и ко всем прочим женщинам. Именно это, и ничто другое, притягивает к ним нас, да и других мужчин тоже.
Тесей посмотрел на своего соотечественника чуть ли не с жалостью.
— Я тут спросил эту девушку, Селену, — терпеливо промолвил он, — что имеют в виду её соотечественницы, говоря о «мечтах». В ответ она указала на степь, называемую ими «арал ната», то есть «наше море». Я понял, что она имеет в виду не только равнину и небо, хотя этот термин относится и к ним, но, скорее, некую «внутреннюю» равнину и небо — при том даже, что для неё, как мне кажется, внутреннее и внешнее неразделимы. «Всё, что мы делаем и говорим, — сказала она, — возникает из этого моря. Мы прислушиваемся к его голосу. Это и есть “мечтание”».
— Пустословие! — проворчал Ликос.
— Но ты ведь видел, как эти женщины часами стоят, как лошади, под открытым небом? — возразил Тесей. — Разве это не чудо?
— Они немые, как пни, — отрезал Ликос, — поэтому и стоят, как пни.
— Они стоят вдвоём, безмолвно и неподвижно, не касаясь одна другой и даже не переглядываясь, хотя, несомненно, между ними существует некая связь. И вот к ним приближается третья. Она не заговаривает ни с той, ни с другой, просто останавливается неподалёку от своих сестёр. Две первые вроде бы не обращают на это внимания, хотя в действительности сердечно её приветствуют. Приветствуют молчанием и неподвижностью, которым теперь предаются уже втроём.
— Они что, чокнутые?
— Они «мечтают».
— Этак, мой царь, можно сказать, будто и макрель «мечтает». Или взять морских левиафанов... Эти девицы, спору нет, ловкие и отважные, плавают себе в своём море и желают быть выброшенными на сушу не больше, чем неразумные морские твари. Но что это за море, Тесей, как не море невежества? Океан варварства и пучина мрака. Эллинский язык есть слава человечества. Он возвысил нас от плуга, а его отражение — разум — есть то, что отделяет нас от всего низменного и животного. Чего ты добиваешься от нас, Тесей? Чтобы мы улеглись в море «мечтаний», словно боров в лужу? Если эта девка очаровала тебя так, что ты не можешь без неё обойтись, возьми её! Сделай своей невестой и забери домой. Никто тебе слова поперёк не скажет. Только прошу тебя, не пытайся обратить нас всех в дикарей. Избавь нас от этого варварского вздора!
Можете не сомневаться — содержание этого спора стало со временем известно Антиопе. Не знаю уж откуда, но она, как и подобает предводительнице, узнавала обо всём, что происходило в её воинском стане. Огорчилась ли она? В то утро, случайно подойдя к Селене, чистившей своего коня, я сначала не заметил стоявшую по другую сторону лошади Антиопу, а когда увидел её, то буквально по губам прочитал обращённую к Селене фразу:
— Разве мы дикари?
И тут Антиопа увидела меня. Я покраснел и, заикаясь, пробормотал извинение. И она, адресуясь уже прямо ко мне, повторила свой вопрос:
— Ваш вождь Ликос назвал нас дикарями. Выходит, Селена — дикарка? И я тоже?
В то утро к колонне присоединился подошедший с севера отряд мужчин-кочевников, обитавших в горах Каказа, близ Штормовых врат. Новоприбывшие принесли весть о том, что люди Боргеса угнали ещё один табун, а девочек, пытавшихся защитить его, зверски убили. Они не только сняли с них скальпы, но ещё и обезглавили, ибо у народа Железных гор в обычае делать из черепов поверженных врагов чаши и носить их, выставляя напоказ, на своих поясах.
Настроение амазонок резко изменилось. Беззаботность пропала без следа, движение ускорилось, и многие заранее стали накладывать на себя и своих коней боевую раскраску. Больше всего меня удивило то, что оружие и предметы снаряжения получили новые названия — «военные имена». Боевой топор, именовавшийся «пелекус», начали называть «арапата», то есть «душегуб»; кони стали «орлами»; щиты — «стенами». Каждый предмет обрёл индивидуальность: мы замечали, что амазонки разговаривают с копьями и железными остриями, словно те являлись разумными, одушевлёнными существами. Каждая стрела была теперь наделена личностью и разумом: воительницы заключали с ними договоры, упрашивая о покровительстве, и жертвовали им полоски своей кожи или выжигали на теле их изображения.
Каждая амазонка тоже сменила имя на «военное» и стала обращаться к себе в третьем лице. Селена сделалась «Мелой», то есть «Черной», в знак чего вымазала лицо, грудь и плечи снадобьем, представлявшим собой смесь лосиного жира, мела и древесного угля. Если к ней обращались по имени «Селена», она попросту не слышала. Нельзя было и называть её «Чёрная», заговаривая с ней напрямую. Следовало использовать исключительно третье лицо: «Не ответит ли Чёрная на вопрос?», «Не проголодалась ли Чёрная?»
Если до недавнего времени амазонки были щедры на слова, то теперь, напротив, сделались чрезвычайно скупы и обменивались по большей части взглядами и жестами. Тоже, надо заметить, весьма сдержанными.
Среди наших воинов у амазонок появились подражатели. Некоторые принялись убирать волосы на их манер, а иные даже наносить шрамы на тело, но Тесей счёл необходимым запретить подобное варварство, а несколько афинян, ослушавшихся его, понесли примерное наказание.
К вечеру четвёртого дня мы наткнулись на кострище с остатками скифской трапезы: убегающий враг уже не охотился, но, торопясь уйти от преследования, стал убивать и есть угнанных коней. Амазонки, в свою очередь, увеличили численность высылавшихся вперёд патрулей. Выезжали уже не по две-три, а по пять-шесть, причём не юные девочки, а полноправные воительницы.
Мы с Элиасом ехали впереди эллинского отряда, в авангарде, которым командовал Петей, но, как ни спешили, угнаться за передовыми разъездами амазонок нам не удалось. Не только мы сами, но и наши кони выбились из сил и нуждались в отдыхе и воде. Найдя овраг, песок на дне которого показался нам влажным, мы принялись рыть и смогли в конце концов докопаться до воды. И вот, в тот самый момент, когда наши воины начали поить коней, из темноты появилась всадница.