Но, поскольку речь шла о наших доходах, мы оба прекрасно понимали, что лучше уж Саймону вести неинтересные курсы, чем вообще никаких. У меня загорелись щеки. Повернувшись к стене, я как-то отстраненно удивилась: неужели я сейчас заплачу? По затылку пробежали мурашки. Я крепко сжала руки. В жизни мне пришлось пережить многое, и моей обычной реакцией на плохие новости было встряхнуться и начать работать еще усерднее. Но сейчас я и с кушетки не могла встать без посторонней помощи. Мне всегда удавалось заработать на жизнь. Я отказалась от должности, которая вела к получению постоянного места на кафедре, и Саймон поддержал это решение. Мне хотелось заниматься исследованиями, руководствуясь собственными научными интересами, и вовсе не улыбалось зависеть от расписания, придерживаться строгих графиков публикаций и довольствоваться редкими творческими отпусками. Для меня всегда было загадкой, как палеоархеолог может проводить больше времени в лаборатории или аудитории, чем в поле. Предметы нашего изучения не обитают в пробирках. Я могла получить представление о том, как люди жили сорок тысяч лет назад, исключительно там, где они жили. Проблема заключалась в том, что, хотя нас никогда не беспокоило то, что мы едва сводим концы с концами, в Лондоне жить таким манером оказалось трудно.
Музейный грант был достаточно щедрым, но деньги шли на проект и не оседали в моих карманах. Во время работы на раскопках я не находила времени на прибыльные популярные лекции или юридические освидетельствования мест захоронений, которыми иногда подрабатывали мои коллеги. И стоимость жизни в Лондоне радикально изменилась. Поначалу я чувствовала себя вполне комфортно, но теперь Лондон был вовлечен в стремительный вихрь мировой экономики. Буквально за несколько лет жизнь в городе стала по карману разве что банкирам, адвокатам и иностранным инвесторам. Академические зарплаты и гранты были сокращены, а в некоторых случаях вообще ликвидированы. Администраторы нашего отдела часто говорили мне и моим коллегам, не являющимся постоянными сотрудниками, что мы должны сказать спасибо за то, что нас еще не уволили. «Посмотрите на спонсоров бизнес-школы, – говорили они. – И подумайте, каким образом археология может окупиться».
Когда Саймон еще постоянно работал в Бристоле, он в качестве инвестиции купил скромную квартиру с двумя спальнями в Ислингтоне. Поскольку после его ухода с должности я зарабатывала больше, чем он, то сказала, что сама покрою ипотеку, чтобы мы могли переехать. Отчасти для того, чтобы показать, что я согласна поселиться в Лондоне, хотя, честно говоря, думала об этом жилье скорее как о базовом лагере. Мы считали, что Лондон – единственное место, где мы оба сможем найти работу и финансирование, к тому же отсюда удобно было путешествовать. Но многие наши коллеги покинули Лондон из-за экономического давления. Наш ипотечный долг был огромным по любым меркам. Как многим в Нью-Йорке, Сиднее или Ванкувере, денег нам хватало в обрез, как мы ни старались экономить и ограничивать себя. Большая часть моей зарплаты уходила на оплату коммунальных услуг. И доход Саймона был нам необходим, чтобы просто не остаться голодными.
Я глубоко вздохнула – теперь это было все труднее. Ребенок занимал часть пространства, которым раньше пользовались легкие.
– Ты в порядке? – мягко спросил Саймон.
– Да. – Я попыталась улыбнуться, но не могла взглянуть ему в лицо. – Я больше беспокоюсь о тебе. Как ты еще будешь развлекаться, если перестанешь преподавать?
Почувствовав, что я пытаюсь взглянуть на ситуацию юмористически, он с облегчением усмехнулся. Но мой небрежный тон только скрывал беспокойство, которое заполнило мое сознание.
Больше всего мне хотелось выйти на пробежку. Так я привыкла сжигать стресс. Основательная часовая пробежка всегда возвращала мне присутствие духа и помогала отвлечься от ненужных мыслей. Но теперь, с ребенком, я превратилась в неповоротливую тушу. Адреналину некуда было деться. Только сердце забилось сильнее. Слышит ли это Саймон?
Я встала и начала неуклюже ходить по комнате.
– Просто хочу размяться.
Саймон внимательно следил за мной. Когда сердцебиение успокоилось и я решила, что стук больше не слышен, то наклонилась и поцеловала его в щеку.
– Все будет хорошо.
– Если я буду по-прежнему болтаться в университете, то что-нибудь себе найду.
– Замечательно.
– Я сделаю все, что могу.
– Знаю.
К густому аромату лаванды прибавилось какое-то новое ощущение. Лицо и шея у меня вдруг покраснели и зачесались. Что это, аллергия? И что значит «все, что могу»? Раньше я ни минуты не сомневалась, что смогу обеспечить нас. Но теперь, когда я ничего не могу, что он сможет сделать один? Я ненавидела себя за эти мысли, но была не в состоянии прогнать их.
Я оглядела квартирку, стараясь не расчесывать кожу ногтями от волнения и внезапно нагрянувшей аллергии. В углу крошечная кухня. В задней части квартиры – единственная спальня размером со шкаф, а в гостиной ничего не помещается, кроме небольшого обеденного стола и кушетки. Квартира находилась на втором этаже бывшей конюшни, над гаражом, где пылился допотопный «Пежо». Я все же пошла закрыть дверь на тесное крыльцо, надеясь, что мне станет чуточку легче.
Саймон положил свою дорожную сумку с одной стороны от дверей, а кроссовки с другой. Чтобы закрыть двойные створки, мне пришлось сдвинуть и то и другое, а для этого нагнуться, уткнувшись носом прямо в эту кошмарную лаванду. Мой пояс с инструментами свалился с крючка на стене и волочился по полу. Из кармана выпала моя драгоценная лопатка. Я стала искать, куда бы повесить ремень, но на одном крючке висела моя каска, а на другом кто-то из предыдущих временных жильцов оставил ветровку. Это было уже чересчур. Ничего нельзя положить! Места катастрофически не хватало. Во Франции это вечная проблема – нет места для хранения вещей. И не только во Франции – на всем этом континенте, с его узкими зданиями и нежеланием что-то менять и начинать заново. Я сделала ошибку, приехав сюда. Нужно было остаться в Канаде или переехать в США. Что-что, а просторный шкаф у меня бы был. Когда-то риск, связанный с переездами и изучением нового, казался захватывающим, но сейчас мне было не до веселья. И чертова лаванда продолжала вонять. Мне снова не хватало воздуха, легкие боролись с ребенком за пространство. Схватившись рукой за грудь, я поняла: нужно что-то делать.
– Саймон!
– Да?
– Я не могу так жить!
– «Так» – это как?
Я внимательно оглядела разгром в комнате.
– Я должна сегодня ехать на раскопки, но мне нужно разгрести весь этот бардак здесь. Я не могу оставить это так.
– Но тебе придется оставить. Мы едем домой.
– Ты поможешь мне разобраться в воскресенье, прежде чем мы уедем?
Саймон посмотрел на свои кроссовки на полу, а затем снова на меня. Было ясно, что он не видел того, что видела я, но предпочел не спорить.
– Хорошо… Что ты надумала?
– Съездить в «ИКЕА».
По краю территории семьи шла граница. Она не была помечена ничем видимым, но не была и воображаемой. Она обозначала землю на расстоянии, равном примерно одному дню в пути во всех направлениях от лагеря. Чтобы понять, что она существует, нужно было иметь нюх, достаточно острый, чтобы учуять запах барсучьей струи и волчьей мочи вокруг. Но Дочь точно знала, где она проходит. Для нее это была граница семьи.
Дочь не могла оставаться на этой земле, но также не могла себе представить, что будет делать без семьи. Когда они были вместе, то просыпались голодными, и смыслом каждого дня было утоление голода. Она не думала о том, куда идти, ею двигал не выбор, а инстинкт. Большая Мать могла задать направление, но обычно их передвижениями управляли времена года, путь указывали звериные следы, а погода диктовала скорость, с которой можно идти. Сейчас ничего этого не было. Без семьи ей не за кем было следовать.
Дочь присела на корточки у реки и стала ждать рассвета. Когда серая полоска зари разошлась по всему небу, Дочь полностью осознала, насколько безвыходно ее положение. По земле разлилось утро; ярко-зеленые побеги начали пробиваться сквозь лесную подстилку, но краски выглядели тусклыми, а облака – плоскими. Грязь холодными комьями налипла на ее ногах. К туману прибавился мелкий дождь, который капал ей на лоб и увлажнял кожу. Дочь вжалась в камни рядом с бродом. Спрятаться было негде.
Когда окончательно рассвело, она двинулась в путь. Дождь прекратился; семья могла выйти из хижины, и было рискованно оставаться так близко к лагерю. Большая Мать воспримет это как угрозу. Дочь пошла вниз по течению реки и спустилась к воде. Этой дорогой они ходили на рыбалку, поэтому решила именно так дойти до границы семейной земли. Как только она пересечет ее, там и останется. На самом близком расстоянии от семьи, чтобы не бросить вызов Большой Матери. На самом далеком расстоянии, на какое она когда-либо ходила одна.
Дочь часто останавливалась передохнуть. Завидев подходящий круглый валун или удобное на вид бревно, она опускалась на них своим крупным телом и растирала ноги. Ее мышцы были лучше приспособлены для коротких перебежек, длинных прыжков и мощных толчков. Долгая ходьба утомляла ее. Сидя на камне, Дочь обхватила руками ногу и стала рассматривать свою лодыжку. Икра была круглой и изогнутой, жирная кожа натянута, как лучшая шкура. Дочь думала только о Большой Матери, о том, как старуха однажды одобрительно похлопала девушку по толстому бедру и сказала: «Сальце» – это означало: «Держи кости в этом славном мясе». А во время отдыха Большая Мать часто гладила Дочь по голове и бормотала: «Вар», что означает «держи голову приклеенной к телу».
Дочери казалось, что ее ноги похожи на стволы деревьев. Вниз от каждого громоздкого бедра шел толстый узел мышц, а затем твердое колено. Икры изгибались, и крепкий голеностопный сустав закреплял основание ее тела. Потирая ступни, Дочь тревожилась, что лодыжки могут похудеть. Ее организму требовалось огромное количество пищи для выживания. Без семьи она не сможет охотиться и есть мясо. Ее ноги скоро станут как самые тонкие веточки на деревьях. Их подломит любой ветерок.