– Je vai sav oirun bébé[4], – сказала я медсестре на стойке регистрации.
– Comment vous sentez vous?[5]
– Bien, – сказала я. В смысле «хорошо». Так оно и было.
Медсестра устроила меня в палате. Немного посуетилась на предмет того, кому я должна позвонить. Я уже достаточно насолила Энди и, хотя он лежал в другом крыле этой же больницы, понимала, что должна дать ему спокойно полечиться. Поэтому я заверила медсестер, что Саймон уже в пути. Я не добавила, что он едет из Англии, а они и не подумали спросить.
Я лежала на кровати в жесткой от крахмала рубашке, вокруг резко пахло антисептиком. Я впервые поняла, что означает выражение «волны боли». Схватки были похожи на погружения под воду. Можно было спокойно поддаваться им, ведь я знала, что все равно вынырну. С помощью пульта дистанционного управления я настроила высоту кровати. Послышался странный звук, как будто лопнул пузырь, и нарушил мое безмятежное настроение. Я не поняла, что это за шум, но при следующем приступе схваток мне показалось, что вокруг моего живота сомкнулись тиски и сжали меня с силой, которой я никогда раньше не испытывала. Мне хотелось хоть на секунду остановить схватки, но они продолжались. Мою голову затуманили самые темные мысли. Я пыталась найти в них просвет.
В перерывах между схватками я старалась подбодрить себя. Пришла медсестра, чтобы проверить, как у меня дела. Анестезии я не хотела. Она потерла мне спину. Я знала, что ожидание боли может усугубить ее, поэтому старалась выкинуть все из головы. Тут снова начинались схватки, как будто две огромных руки хватают меня во всю длину моего тела и выжимают.
Потом проведать меня пришел врач и сказал нечто, из чего я поняла только одно слово – «быстро». Роды продолжались, пока я не почувствовала, что вот-вот умру. В какой-то момент ребенок изменил мое отношение к собственному телу. Я больше не боялась, что мне будет больно, что вывернусь наизнанку или умру. Я хотела одного: чтобы мой ребенок вышел наружу. Неважно как. Это не было любовью. Совсем не то чувство, которое я испытывала к маме или к Саймону. Это было отчаяние.
К моему животу был прикреплен датчик сердцебиения плода, и я слышала ровный пульс. Я начала воображать, что я бомба. Я бы с радостью взорвалась, лишь бы ребенок выбрался. До этого я предполагала, что страх – это всего лишь чувство, предупреждающее тело об опасности. По мере того как усиливались схватки, смерть становилась чем-то близким, а не просто возможным. Она становилась реальностью. Статистическая вероятность того, что я переживу роды, для меня ничего не значила. Страх был настолько силен, что разинул пасть и проглотил меня.
Но в какой-то момент и это ощущение покинуло меня. После особенно сильного приступа схваток мое настроение изменилось. Страх больше не гнездился в теле. Я не боялась смерти. Наоборот, я с ней свыклась. Я ждала ее с нетерпением – возможно, как и все когда-либо рожавшие женщины.
В палате царила паника. Похоже, причиной был датчик сердцебиения, сигналы которого становились все медленнее. Мою кровать окружили люди в халатах. Внезапно датчик издал треск и затих. Сердцебиение остановилось или датчик просто не фиксирует его? Я этого не знала, но медсестра указала на экран.
Я повернула голову, чтобы посмотреть, и диким взглядом искала хоть какую-нибудь вспышку, которая была бы признаком жизни. Вокруг меня что-то происходило, но лишь немногое отложилось у меня в сознании. Влетела еще одна медсестра с какой-то штуковиной, на одном конце которой был шланг, а сзади висел шнур: мне сразу вспомнился бабушкин старый пылесос. Врач подскочил ко мне, отцепил датчик и сунулся головой прямо мне в лицо. Так мы и пялились друг на друга, тяжело дыша, широко открыв глаза и не мигая.
Он видел, что я начеку. Он знал, что я достаточно владею французским, чтобы понять его, но вряд ли это имело значение. В тот момент у нас была прямая линия связи.
Он постучал себя по груди.
– Le coeur a cessé de battre. Сердце не бьется.
Я кивнула – ну да, сердце, сердце.
– Vous avez un essai. Еще одна попытка. Один толчок.
Я прекрасно понимала, что происходит. Слова врача соответствовали тому, что я чувствовала: подползает тьма. Сердце моего ребенка замедлилось или остановилось. У новорожденного повреждение мозга может начаться за несколько минут. Я смотрела на лица, окружившие меня. Одна медсестра держала шланг с чашкой на конце, а другая держала руки на моем животе, как будто готовилась толкать снаружи.
– Dites moi, – сказал врач. – Когда начнутся схватки, скажите мне. И тужьтесь.
Схватки уже начинались. Я кивнула головой, чтобы все знали: началось. Они поняли намек и приготовились. Хорошо обученный персонал, хорошо оборудованная больница, все современные удобства, но все равно все сводилось к тому, что происходило внутри моего тела.
Все молча ждали. Ни тиканья датчика. Ни вскрика. Ни вздоха.
Страх смерти остался позади. Умру или нет, какая разница. Я была храбрее всех на свете.
Схватки усилились. Над моим ухом медсестра заговорила на плохом английском: «Закрыть глаза, руки под колени, тужиться от груди вниз». Две пары рук толкали верхнюю часть моего живота. По звуку я поняла, что заработал шланг. Я собрала все силы, скрипнула зубами и стала тужиться.
Я услышала громкий рев; оранжевый и красный цвета смешались в ослепительных вспышках. Цвета истекали кровью у меня перед глазами. Я тужилась и чувствовала, как он двигается, и я продолжала двигаться, находя в себе мышцы и силы, о которых прежде не подозревала. Я рычала, кричала и тужилась, а время прекратило свой линейный ход. Все, кто жил до меня, каждое изменение в структуре нашего вида на протяжении тысячелетий, каждый изгиб мышц моих предков – все вступило в игру. Я тужилась и тужилась годами, тысячелетиями.
Лицо у моего ребенка было ярким, как полная луна. Пуповина была обернута вокруг его шеи. Доктор размотал один виток, потом другой. Снова тишина и долгое молчание, миг, одинаково бесконечный при любом рождении, потом плач, аплодисменты персонала. Комнату затопила волна облегчения. Медсестра слева от меня наклонилась и чмокнула меня в щеку. Врач держал ребенка, молотившего ногами и махавшего руками. Он положил малыша мне на грудь, и я расплакалась. Это была не радость. Только благодарность за то, что все закончилось.
Меня зашили в местах, где я порвалась, сама этого не заметив. Нас вывезли – сперва малыша в коляске, потом меня. Его повезли в другую сторону. Я хотела спросить куда, но забыла все слова. По венам тек сплошной адреналин. Руки, лежавшие у меня на коленях, как беспокойные когти, дрожали. Цвета в больнице были резкими – ярко-красный огнетушитель, ярко-желтый линолеум, яростные зеленые вихри на занавеске вокруг кровати в палате, в которую меня привезли. Меня уложили на матрас.
Я задыхалась. Чья-то рука протянула мне апельсиновый сок и крекеры. Другая рука похлопала меня по спине и пригладила волосы. Я слышала, как капала вода из дальнего крана.
Привезли ребенка и положили мне на руки. Мне удалось перестать трястись, чтобы удержать его. Мы создали идеальное тело, с мозгом и сложной нервной системой, маленьким пенисом, мягкими деснами и крошечным кричащим ртом. Все, что я чувствовала, это удивление. Мы с Саймоном создали его, а в моем теле он сформировался. Каким образом? Это за пределами моего понимания. До этого момента я думала, что знаю о жизни многое. Глядя на него, я поняла, что не знаю ничего.
Чтобы помочь мне кормить ребенка, ко мне пришла медсестра – специалист по лактации. Для такого маленького мягкого существа десны у младенца были как бритвы. Он так крепко прижался к моему соску, что мне стало больно и я вздрогнула. Медсестра поцокала языком и неодобрительно посмотрела на меня.
– Pardonnez-moi, – сказала я. – Извините. Ça fait mal. Больно.
Женщина нахмурилась в ответ. Франция славится первоклассным послеродовым уходом, но сестрам некогда разводить вежливость. Она схватила мою руку, чтобы я плотнее обхватила малыша, затем толкнула в спину, чтобы наклонить ее под правильным углом. Я слышала, что во Франции уровень грудного вскармливания ниже, чем в других западных странах, и теперь догадалась почему. Она толкала, сгибала и комментировала.
Очевидно, у меня получалось плохо. Мои соски ей не нравились. Лучше бы у меня была большая грудь. Может, мне стоит попробовать сесть в кресло.
От этих поучений я и сама чувствовала себя как ребенок – неуспевающий школьник. Измученная и истерзанная, я все еще ощущала прилипший к коже запах смерти. Я начала плакать, даже не пытаясь скрыть слезы. Медсестра взяла моего ребенка на руки. Как будто делая мне одолжение, она дала понять, что у меня есть минутка, чтобы прийти в себя. Повернувшись ко мне спиной, она качала моего ребенка, шепча что-то успокаивающее в его маленькое ухо.
Моим первым побуждением было вскочить и отнять ребенка. Мое!
Разве она не видела, что я только что сделала? Я создала эту жизнь, и я же сохранила ее. Отдай мне, черт возьми, ребенка и пальто, и я улечу отсюда как герой.
Но я ничего не сказала. Вместо этого я сидела и плакала – в заляпанной кровью сорочке, на механизированной кровати, под уродскими занавесками. Мне давали крекеры и апельсиновый сок и обращались со мной, как будто я больна. Мне ли разевать рот и говорить им, что я герой. Все решили бы, что я рехнулась.
Часть четвертая
Струк не вернулся. Дочь терпеливо ждала, не поднимая шума, и все равно он не вернулся. Она вообразила, что они играют в игру и Струк прячется. Заглядывая за каждый камень и дерево, она шумела, подражая зубру. Но он не смеялся. Не кричал. Не выскочил и не завопил во весь голос: «Бу-у!»
Дочь развела костер на случай, если он заблудился. Бросила в огонь зеленые ветви и в качестве сигнала выпустила в небо черный дым. Если он и увидел это, то не повернулся и не направился в ее сторону. Она кричала и звала, забралась на дерево, чтобы посмотреть как можно дальше вокруг. Уже под вечер Дочь начала выискивать его следы, пытаясь проследить каждый шаг. Струк часто ходил бессмысленными кругами, и эти следы перепутались со следами от повседневного хождения вокруг лагеря. Каждый найденный отпечаток, казалось, в очередной раз говорил о потере.