– Что ты сделал со мой? – закричала она. – Я здесь умру! – Она прорвала ногтями гладкое тело, и кровь потекла по их следам. – Я умру здесь! Умру!
И все же в лице белой девы не было страха, пусть он и дыбился в ее голосе, в руках и ногах, в белых волосах, опадавших на ее новое тело. Лицо оставалось спокойным и бестревожным.
Молли притеснилась к ней – так близко, как осмелилась, моля ее не увечить себя. Но Шмендрик сказал:
– Замри. – И слово это хрустнуло, как осенняя ветка. Он сказал: – Магия знала, что делала. Замри и слушай.
– Почему ты не дал Красному Быку убить меня? – простонала девушка. – Почему не отдал меня гарпии? Все было бы милосерднее, чем запирать меня в этой клетке.
Чародей поежился, вспомнив насмешливое обвинение Молли Грю, но в голосе его прозвучало спокойствие отчаяния.
– Начнем с того, – сказал он, – что облик ты получила весьма привлекательный. Разжиться лучшим, став человеком, ты попросту не смогла бы.
Она оглядела себя: скользнув косвенным взглядом по плечам и рукам, опустив его на исполосованное царапинами тело, встав на одну ногу, чтобы осмотреть подошву другой, подняв глаза к серебристым бровям, скосив их к кончику носа и даже внимательно изучив зеленые, точно море, вены запястий, красивых и радостных, как юные выдры. И наконец взглянула в лицо чародея, и у него еще раз перехватило дыхание. Я сотворил волшебство, думал он, однако печаль остро впилась ему в горло, подобная быстрому крючку рыбака.
– Хорошо, – сказал он. – Для тебя не составило бы разницы, если бы я превратил тебя в носорога, с которого и начался весь этот дурацкий миф. Но в нынешнем твоем облике ты получила возможность подобраться к королю Хаггарду и выведать, что случилось с твоим народом. Оставшись единорогом, ты лишь разделила бы его участь – если, конечно, ты не думаешь, что тебе по силам, снова встретив Быка, одержать над ним верх.
Белая дева покачала головой.
– Нет, – ответила она, – никогда. В следующий раз я и не выстою так долго.
Голос ее был слишком мягок, казалось, все кости его переломаны.
– Народ мой погиб, – продолжала она, – и скоро я последую за ним, в какое бы обличье ты меня ни заключил. Но я предпочла бы выбрать для моей тюрьмы иную форму, не эту. Носороги так же уродливы, как люди, и так же смертны, но, по крайней мере, они не считают себя прекрасными.
– Не считают, – согласился чародей. – Потому-то они и останутся носорогами и ни одного из них при дворе Хаггарда не примут. А вот юная дева без единой мысли о том, что она – не носорог, – такая сможет, пока король с сыном будут пытаться ее разгадать, распутывать клубок своей тайны и добраться до самой сути. Носороги не задают вопросов, а с юными девами это случается.
Небо стало уже жарким и творожистым, солнце растопилось в львиного цвета лужу, а на равнине Хагсгейта ничто не двигалось, кроме затхлого, грузного ветра. Нагая девушка с цветочной метиной на лбу безмолвно смотрела на зеленоглазого мужчину, а женщина наблюдала за ними обоими. Замок короля Хаггарда уже не казался ни темным, ни про́клятым – лишь закопченным, запущенным и дурно задуманным. Скудные шпили его нимало не походили на бычьи рога, скорее на те, что украшают колпак шута. Или, думал Шмендрик, на рогулины дилеммы. Их ведь никогда не бывает всего только две.
Девушка сказала:
– Я еще осталась собой. Умирает лишь тело. Я чувствую, как оно сгнивает вокруг меня. Разве может быть реальным то, чему предстоит умереть? Разве может оно быть по-настоящему прекрасным?
Молли Грю снова накинула ей на плечи плащ чародея – не приличия или благовидности ради, но из странной жалости, из желания укрыть ее от нее.
– Я расскажу тебе историю, – сказал Шмендрик. – Мальчишкой я состоял в учениках самого могучего мага из всех, великого Никоса, о котором я уже говорил. И даже Никос, который мог обратить кота в кентавра, снежинку в сугроб и единорога в человека, даже он не сумел сделать из меня что-то большее ярмарочного махинатора. И наконец он сказал мне: «Сын мой, твое недоумие столь необъятно, а неумение столь непомерно, что я уверен: в тебе обитает сила, превосходящая все, какие я когда-либо знал. Увы, походит на то, что сейчас она действует шиворот-навыворот, и даже я не вижу средства наставить ее на правильный путь. Вполне может быть, что твое предназначение – отыскать дорогу, которая во благовременье приведет тебя к твоей силе; но, говоря по чести, отсюда следует, что тебе придется прожить такое долгое время, какого потребует решение сей задачи. А потому я наделяю тебя даром не стареть, начиная с этого дня, но странствовать по свету, обходя его снова и снова вечным неудачником, пока наконец ты не встретишься с собой и не поймешь, кто ты есть. Не благодари меня. При мысли о судьбе твоей я содрогаюсь».
Белая дева смотрела на него ясными, неувядаемыми глазами единорога – нежными и пугающими на неиспользуемом лице, – но не произносила ни слова. Вопрос задала Молли Грю:
– И если ты найдешь твою магию, – что тогда?
– Тогда чары спадут и я начну умирать, как начал при рождении. Даже величайшие волшебники стареют, подобно прочим людям, и умирают.
Шмендрик покачнулся и клюнул носом, но тут же проснулся снова: высокий, тощий, потрепанный, пахнущий пылью и пьянством.
– Я говорил тебе, что старше, чем выгляжу, – сказал он. – Я родился смертным и пробыл бессмертным долгое, дурацкое время, но придет день, и я снова стану смертным, вот почему я знаю то, чего единорог знать не может. Все, чему предстоит умереть, прекрасно – прекраснее единорога, который живет вечно и остается прекраснейшим из существ мира. Ты понимаешь меня?
– Нет, – ответила единорог.
Чародей устало улыбнулся:
– Поймешь. Теперь ты в одной с нами сказке и должна, хочешь не хочешь, идти за ней. Если ты хочешь отыскать твой народ, если хочешь снова стать единорогом, то обязана последовать за сказкой в замок короля Хаггарда или куда-то еще, куда она предпочтет тебя отвести. Без принцессы сказка считается недействительной.
– Я не пойду, – ответила белая дева. Осторожное тело ее отступило на шаг, холодные волосы опали. И она добавила: – Я не принцесса, не смертная, и я не пойду. Ничего, кроме зла, не случилось со мною с тех пор, как я оставила мой лес, и ничего, кроме зла, не может статься с единорогом в этой земле. Отдай мне мой подлинный облик, и я вернусь к моим деревьям и озеру, на мое настоящее место. Ваша сказка не имеет надо мной власти. Я единорог. Последняя из единорогов.
Не говорила ль она это прежде, давно, среди синевато-зеленого безмолвия леса? Шмендрик продолжал улыбаться, но Молли Грю сказала:
– Верни ее назад. Ты говорил, что сможешь ее изменить. Пускай идет домой.
– Не могу, – ответил волшебник. – Я же сказал тебе, магия не принадлежит мне настолько, чтобы я отдавал ей приказы, – пока. Вот почему я тоже должен пойти в замок, навстречу злой участи или удаче, что ждет меня там. Если я попытаюсь сейчас отменить ее преображение, то, глядишь, и впрямь обращу ее в носорога. И это еще в лучшем случае. Что до худшего…
Он содрогнулся и умолк.
Девушка отвернулась от них и взглянула на замок, клонившийся над долиной. Она не увидела никакого движения ни в одном из окон или меж обветшалых башенок, не увидела никаких признаков Красного Быка. И все же она знала, что он там, угрюмо отлеживается между корней замка, ожидая наступления новой ночи: сильный превыше всякой силы, неодолимый, как сама ночь. Второй раз прикоснулась она ко лбу, к месту, где был некогда рог.
А когда обернулась снова, ее спутники, мужчина и женщина, спали там, где успели прилечь. Головы их лежали на подушках воздуха, рты были приоткрыты. Она стояла над ними, глядя, как они дышат, и одной рукой сжимая на горле черный плащ. И запах моря, едва уловимый, впервые коснулся ее.
Дозорные увидели их перед самым заходом солнца, когда море стало атласистым и слепящим. Дозорные мерили шагами верхушку второй по высоте из башен, прораставших из замка, сообщая ему сходство с рощей старых деревьев, что растут на вытолкнутых землею корнях. Со своего поста эти двое обозревали всю долину Хагсгейта до самого города и острых холмов за ним, а с ней и дорогу, что тянулась по обводу долины к огромным, пусть и покосившимся парадным воротам замка короля Хаггарда.
– Мужчина и пара женщин, – сказал первый дозорный.
Он побежал к дальнему краю башни – перемещение, которое сжало бы желудок всякого, кто увидел его, ибо башню перекосило настолько, что половину неба над головами дозорных составляло море. Замок стоял на утесе, опадавшем, точно клинок, к крошечному желтому берегу, голо иссекшемуся, нависая над зелеными и черными скалами. Мягкие, мешковатые птицы враскоряку сидели на скалах, пискливо хихикая: «Так и сказала, так и сказала».
Второй дозорный последовал за своим товарищем шагом более размеренным, говоря на ходу:
– Мужчина и женщина. Касательно третьего, того что в плаще, я не уверен.
Обоих дозорных облекали домодельные кольчуги – кольца, крышечки от бутылок, сшитые на полузалатанных боках кусками цепочек, – лица же их укрывались ржавыми забралами, – впрочем, и голос, и поступь второго дозорного обличали в нем человека немолодого.
– Тот, что в черном плаще, – снова сказал он. – Не спеши называть его хоть кем-то.
Однако первый лишь вытянул шею под оранжевым блеском опрокинутого моря, да так, что несколько штифтиков его убогого доспеха осыпалось на парапет.
– Женщина, – провозгласил он. – Я скорее усомнился бы в том, что я – мужчина, чем в этом.
– И был бы прав, – сардонически ответил второй, – поелику ты не совершаешь пока ничего, что отличает мужчину, разве что скачешь верхом. Еще раз остерегаю тебя: не спеши назвать этого третьего женщиной. Подожди немного и увидь, что увидишь.
Первый дозорный ответил ему, не обернувшись:
– Если б я вырос, даже не грезя о том, что в мире есть две раздельные тайны, если бы думал, что каждая женщина, какую я знаю, во всем уподоблена мне, я и тогда понял бы, что это создание отлично от всего, что я видел прежде. Я всегда сожалел о моей неспособности порадовать тебя, но сейчас, глядя на нее, жалею, что и себя не порадовал ни разу. Ах, как я сожалею об этом.