— Я сожгла город, Мамору! Целый город! — в отчаянии простонала Талила, цепляясь за его куртку на груди. — Там были простые люди... дети... их дома... Моя магия проклята, они все были правы... Я — проклята.
— Это неправда, — сказал он ей на ухо и, сам того не заметив, принялся гладить широкой ладонью ее по затылку, по гладким, шелковистым волосам. — Ты не проклята, это глупые небылицы старух.
— Я приношу только разрушения... только разрушения и смерть... отец был прав, когда держал меня вдали ото всех, и твой брат тоже, когда надел на меня кандалы... — прошептала она иступленным, полубезумным шепотом.
— Не смей так говорить! — Мамору обхватил обеими ладонями ее лицо и заставил заглянуть себе в глаза.
Талила моргнула, и две крупных слезы скатились по щекам, и он стер их большими пальцами.
— Ты — величайшая драгоценность, — сказал он, не в силах отвести от нее взгляда.
И, склонившись к губам, крепко поцеловал.
***
Вечером они сложили костер, чтобы предать огню тех, кого бросил им под ноги советник Горо. В насмешку. Для унижения.
Талила с сухими, стеклянными глазами стояла рядом с Мамору. Слезы, которых у нее было немного, иссякли еще днем, в его объятиях...
… и об этом она старалась не думать.
— Госпожа Рин вырастила меня, — вдруг обронил он, наблюдая, как самураи с величайшей осторожностью водружают поверх сложенного костра укрытые белым полотнищем останки. — Она хотела уйти из поместья, но я уговорил ее остаться. Хотел отблагодарить за то, что она для меня сделала. Я отправил туда Юки, потому что думал, что там будет безопасно.
У нее свело горло, и Талила поняла, что не может выдавить из себя ни звука. Впрочем, она все равно не знала, что ему сказать.
«Это не твоя вина»?..
Перед глазами пронеслись образы горящего города. Это, быть может, точно так же была не ее вина. Но винить себя Талила не перестанет. Как и Мамору.
Такахиро с поклоном протянул ему факел, и он ступил вперед и бросил его в основание костра. Сухие ветви, уютно затрещав, быстро занялись, и налетевший ветер швырнул пламя во все стороны, и уже вскоре столп огня взвился в небо и рассыпался вокруг сотней искр.
Постепенно все разошлись, и у едва тлевших углей остались лишь они вдвоем.
— Идем, — Талила, воровато оглянувшись по сторонам, позволила себе мимолетно прикоснуться к его руке. — Идем, ты должен отдохнуть. Завтрашний день будет ничем не легче.
— Иди, — он дернул плечом. — Я еще постою.
— Тогда я тоже останусь, — заупрямилась Талила и скрестила руки на груди.
Она была готова поклясться, что на его губах промелькнула усмешка.
— Мы отомстим за них, — спустя время сказала она.
— Я знаю, — равнодушно кивнул Мамору.
Это все, что им оставалось. Мстить.
Когда погасли последние красные искры в углях, он нехотя повернулся к пепелищу спиной и скользнул взглядом по гарнизону. Советник Горо ждет от них завтра ответа, и все время, пока трещало и шипело пламя, он раздумывал о том, чтобы не послать Императору отрубленную голову уже его советника. Желание было почти непреодолимым, и даже то, что посланники и переговорщики считались неприкосновенными, не сдерживало Мамору.
В чем разница между советником Горо и госпожой Рин? Почему ее можно было убить, а его — нет?..
Мамору прошел мимо разожжённых костров, вокруг которых собрались его люди, прямо в шатер, и, помедлив, Талила направилась за ним. То, что случилось утром, казалось ей каким-то наваждением. Сном.
Она потеряла над собой контроль, расплакалась у него на руках — уже одно это заставляло кончики ушей пылать от стыда. Но после… Наверное, Мамору тоже собой не владел, ничем иным она не могла объяснить, что сделал он.
«Ты — величайшая драгоценность».
А губы до сих пор обжигал его поцелуй.
На который она ответила. Неумело, сквозь слезы и рыдания, но ответила.
И за это теперь ей было стыдно вдвойне.
Их прервал шум: полководец Осака вернулся с самураями, чтобы позаботиться об останках, привезенных советником Горо. Едва заслышав чужую поступь, Талила отпрыгнула от Мамору сразу на несколько шагов и принялась суетливыми движениями одновременно вытирать щеки и губы. Он же степенно поднялся на ноги, оправил куртку и встретил своего полководца спокойным взглядом.
И время с той минуты ускорило ход. Пока часть самураев занималась погребальным костром, Мамору и Талила вместе с полководцами сидели над картой Империи. Промедление было дня них подобно смерти. После поступка советника Горо стал предельно понятен настрой Императора. Предателей он собирался уничтожить любой ценой. И любыми методами. Он уже разорил, а может, полностью разрушил родовое поместье Мамору. Вырезал всех, кто был ему дорог. Да еще и бросил их головы ему под ноги в насмешку.
И назидание.
Но главным для них было действовать с холодной головой. И не поддаваться эмоциям, которые в тот день у всех лились через край. Цена ошибки была слишком велика, чтобы ее допустить.
Но думать рационально и отстраненно могли не многие. Увиденное повлияло на всех, даже на умудренных жизнью воинов, которые на своем веку встречали всякое.
Но одно — разить врага на поле боя.
Совсем другое — напоказ отрубать головы старухам и служанкам. Это — пощёчина, это — оскорбление их всех.
Такие мысли крутились в уме Талилы, пока она торопливо шагала вслед Мамору по лагерю. Но, когда они оба вошли в шатер, все размышления куда-то испарились. Им на смену пришла звенящая, тревожная тишина.
Резкими, рваными движениями Мамору расстегивал пояс. Он швырнул — впервые! — ножны на футон и потянул воротник куртки, словно он его душил.
Застыв у полога, Талила молча за ним наблюдала, пока он круто не повернулся к ней лицом, и тогда она опустила взгляд в землю.
«Я — воин. Я — самурай, — напомнила она себе, тяжело сглотнув. — Не сопливая девчонка. Идет война, и я не стану... не стану переживать ни о чем, кроме наших врагов».
— Нам нужно поговорить, — сказал он, и Талила почувствовала, как тревога подступила к горлу.
Она смогла лишь деревянно кивнуть и, повиновавшись его жесту, опуститься на свой футон напротив него.
— О том, что ты сказала утром.
Талила мысленно выругала себя, когда ощутила острую горечь разочарования. Какая-то глупая, очень глупая часть нее желала услышать: «о том, что я сделал утром».
Ее отец был прав. Женщинам не место на войне. Она позорит себя, его, свое имя, свой мертвый род.
— Ты не проклята, Талила. Как не проклят и твой дар.
Ей показалось, своими словами он ударил ее под дых. Воздух с резким шипением вышел из легких, и она раскрыла рот, пытаясь вдохнуть, но не смогла: скрутивший горло спазм помешал.
— Моя магия слишком важна и ценна. Я помню, — все же просипела она и опустила голову, позволив чёрным волосам скользнуть ей на лицо и закрыть его от прожигающего взгляда Мамору.
И потому она не увидела, как он дернулся, словно его тоже кто-то ударил.
— Это так, — тяжело произнес он. — Но не в этом дело. Ты... ты не хотела никому причинить зла. Вот что главное.
— Откуда ты знаешь? — она посмотрела на него сквозь темные пряди волос и вновь уперла взгляд в футон. — Может, хотела. Может, потому огонь не удалось унять, пока он не сжег все дотла.
Мамору нахмурился.
— Потому что я знаю тебя, — просто обронил он, и Талила издала звук, похожий на задушенный всхлип.
— Не знаешь, — прошептала она сухими губами. — Не знаешь. Чем я отличаюсь от Императора, которого ненавидят и презирают за его жестокость? Я одной своей ладонью уничтожила целый город... вместе с невинными людьми...
— Это не так. Я знаю о жестокости Императора все.
Что-то в его голосе заставило Талилу поднять голову и отвести от глаз волосы. Выражение лица Мамору напоминало застывший камень. Они почти не говорили о его печати с того дня, как она ее уничтожила. Но сейчас он имел в виду именно ее.
Он скривился, заметив ее взгляд.
— Ты меня жалеешь.
— Нет! — вскинулась Талила, но обманывать у нее всегда получалось скверно.
— Но, видишь ли, эта жалость — и есть то, что отличает тебя от него. И от многих, многих других.
В носу защипало, и Талила сдвинула брови, пытаясь сдержать слезы. Плакать второй раз за день она не будет.
— Но это не понять со стороны. Для всех я буду проклятой убийцей. Той, которая разрушила их дома, сожгла город. Той, которой будут пугать непослушных детей, чтобы не баловались… — прошептала она горько и вновь опустила голову.
Волосы поползли вниз, но закрыть ее лицо им не позволила рука Мамору. Он завел тяжелые пряди ей за уши и бережно коснулся двумя пальцами ее подбородка, чуть приподняв.
— Это цена, которую платим мы все. Быть может, о тебе не сложат легенды. Но какое это имеет значение, если ты все равно спасешь этих людей?
— Попутно убивая других... — едва слышно прошептала она.
Мамору позволил горькой улыбке тронуть свои губы.
— Мир полон крови. И, увы, никто не сможет проложить путь к свободе, не ступая по ней.
Он скользнул взглядом по ее лицу: покрасневшие от сдержанных слез глаза, едва вздрагивающие губы.
Она молчала, и он понял, что ей отчаянно не хватает простого утешения. Но разве было право у него, воина, обмануть ее словами о «бескровной победе»?
— Когда закончится война, — произнёс Мамору тише, мягче, — кто-то увидит в нас защитников, кто-то — палачей. Но есть ли у нас выбор?
Талила подняла глаза. В их глубине таилось столько боли, что у него болезненно сжалось сердце.
— Ты никогда не будешь похожа на моего брата, — произнес он твердо. — Важно не только, что мы делаем, но и почему. Ты защищаешь людей, а не губишь их ради власти.
Она невольно дотронулась до ладони Мамору, будто искала точку опоры, и он ответил на ее прикосновение и сжал ее пальцы в своих.
Талила на миг отвернулась, и прежде чем он успел понять, что происходит, она потянулась вперед и коснулась его губ. Поцелуй получился коротким и ослепляющим. Она придвинулась ближе и крепко сжала воротник его куртки, и Мамору почувствовал, как мышцы застыли от накатившего тепла, и мир вокруг исчез — осталась только она.