У нее чуть глаза на лоб не вылезли, но Талила все же сдержалась. Вот, значит, что говорили во Дворце. Божественное семя...
Она бы расхохоталась, но не могла себе позволить и крепко закусила изнутри щеки. Среди подданных ходили совсем другие выражения...
— Почему ты думаешь, что я смогу?.. — спросила она ровным голосом.
Император усмехнулся.
— В тебе есть магия огня. Ты сильнее прочих. Гораздо сильнее, и, не будь ты такой глупой женщиной, могла бы занять достойное место возле меня. Почти рядом, лишь на одну ступень ниже, — и он наградил ее выжидательным взглядом.
Талила растерялась вполне искренне, потому что готовилась к насилию и принуждению с первого мгновения их встречи, но все пошло не так, как она думала. Император решил действовать иначе, решил начать с ласки, а не с запугивания.
Наверное, она молчала слишком долго, потому что он не выдержал.
— Что же ты ничего не говоришь? Даже взглядом сверкать перестала, неужели размышляешь? — и расхохотался неведомо почему.
Она сощурилась и посмотрела на мужчину, который по-прежнему стоял от нее в трех шагах. По его приказу убили ее отца и родню. И пусть отец сам был дважды предателем и замышлял заговор, это чего-то да стоило. Ее саму пытали. Ее мужа неоднократно пытали. Он мучил людей десятками, сотнями; он был готов положить целое войско, лишь бы достичь своих безумных целей. Он не ценил и не щадил никого, он не был способен на снисхождение, на сочувствие... Он не умел любить, он не умел прощать, он даже не задумывался о тех, кого погубил...
И этот человек думал, что мог переманить ее, пообещав поставить ниже себя на ступень? Стоять подле монстра, подле чудовища из детских сказок...
Она и сама была чудовищем в глазах многих, одернула себя Талила. Ничего удивительного, что Император предложил ей это.
— Я бы лучше умерла, чем стала с тобой рядом, — тяжело обронила она.
— Глупая женщина, — он покачал головой и шагнул вперед, и она мгновенно подобралась, потому что поняла, что время разговоров подошло к концу.
Настало время действовать.
— Поставьте ширму! — велел Император самураям, даже не взглянув на них.
Все его внимание было сосредоточенно на Талиле. Она же замерла в ожидании, не дыша. Только следила боковым зрением, как воины повиновались его приказу и развернули створки, которые надежно скрыли ее и Императора. Сами же самураи выстроились позади ширмы; они не могли видеть, но слышали все, что происходило в комнате.
Талила скривилась от отвращения, когда Император подошел к ней и резким движением сорвал пояс-оби. Шелковые ленты осели на татами вокруг них. Мужчина заметил ее гримасу, и его лицо ожесточилось. Черты стали грубее, приобрели хищное, отталкивающее выражение.
— Что, мой брат был с тобой нежен? — Талилу опалил его шепот, и она не сдержала еще одну гримасу.
Император дернул ее на себя, схватив за воротник кимоно, и затряс, словно тряпичную куклу. Она старательно смотрела ему на переносицу, не решаясь заглянуть в глаза. Боялась, что выдаст себя, что не справится с черной лютой ненавистью, что клокотала в душе и текла по венам вместо крови.
Движения Императора стали рваными, хаотичными. Он рычал, стаскивая с нее слои кимоно. Он спешил и вырывал с корнем многочисленные завязки и шнурки, он трепал и одежду, и Талилу из стороны в сторону, и она болталась в его руках, молчаливая, покорная, смирившаяся...
Только вот ему это не нравилось. Покорных и молчаливых у него было столько, что не сосчитать. А вот женщиной, в которой горел огонь, он еще не обладал.
И потому...
— Сопротивляйся! — прикрикнул он, и хлесткая пощечина обожгла лицо Талилы.
Она дернула головой и бросила на Императора взгляд исподлобья. Удар распалил его. Завел. В глазах зажегся интерес, от которого ее чуть не стошнило, и предвкушение.
Силой Талила заставила себя вытянуть руки вдоль корпуса. Приказала никак не реагировать на пощечину.
— Ну, что же ты! — он ударил ее еще раз, по другой щеке, и на этот раз она слизнула с губы капельку выступившей крови.
Император носил на пальцах печати Империи.
— Где твоя дерзость, продажная девка?! Где твой острый язык?! — он шагнул, и она инстинктивно ступила назад.
Воспользовавшись этим, он ногой прижал к татами подол ее кимоно, и с тихим треском шелк порвался из-за натяжения, и почти весь наряд Талилы осел на пол. Она осталась в одной исподней рубашке.
— Давай же! — она позволила третьему удара свалить себя на татами и отползла подальше от Императора.
Взревев от азарта, он рухнул на колени и рванул свою одежду, спеша избавиться и от кимоно, и от штанов.
Глухое отвращение разъедало душу Талилы, когда она смотрела на этого человека, ничтожнейшего из ничтожных.
Ненависть, которую она тщательно в себе лелеяла, которую пестовала, словно дитя, требовала выхода. Она давно чувствовала знакомое жжение в плечах и руках, но после того как Император начал ее бить, пульсация достигла пика. А теперь, когда он полз к ней, забившейся в угол, беззащитной — как он думал — и упивался этим так сильно, что его естество упиралось в штаны, отвращение невиданной силы захлестнуло Талилу под горло.
Она с трудом могла дышать, когда смотрела на него. Но не от страха, как мог бы подумать Император.
Нет, совсем не от страха.
Он дернул ее за лодыжку, и она вновь позволила растянуть себя на татами. Мужчина навис над нею, опираясь ладонями по обе стороны головы, и на лицо ей упала капелька слюны, что вылетела из его перекошенного рта.
Талила задыхалась, ее тошнило.
Сила рвалась наружу, желая защитить хозяйку. И не только ее собственная сила. Впервые она почувствовала своего ребенка. Он не толкался, нет; был еще слишком мал. Она не знала слов, которыми могла бы объяснить, но она ощущала его незримое присутствие рядом с собой. Она была не одна.
— Сейчас ты узнаешь вкус настоящих, мужских ласк, — прохрипел Император, и она почувствовала, как его теплая, вспотевшая ладонь сбирает в кулак ткань ее ночной сорочки, а потом заставляет согнуть ногу и касается внешней стороны бедра...
Талила решилась и, наконец, заглянула чудовищу прямо в глаза, но не увидела в них ничего. Они были стеклянными, смотрели сквозь нее. Император ее не видел, пребывая в мире собственных фантазий и иллюзий.
Он не видел в ней человека, не видел женщины. Так, еще одна игрушка, предмет интерьера, низкий деревянный стол...
Ее чуть не стошнило, когда Император склонился, и его влажные губы облизали ей шею. Талила зажмурилась и сжала кулаки, напрягшись всем телом, но не только от отвращения.
Чужая ладонь беспрепятственно, до синяков сжимала ей плечо, вес мужского тела вдавливал ее в татами, она едва могла дышать.
Закрыв глаза, она представляла, как магия текла по ее венам вместе с кровью, как она собиралась в одном месте, как пульсировала огромным огненным шаром на уровне ее запястий...
— Тебе нравится?! — прозвучал прямо над ухом мерзкий голос. — Тебе нравится, дрянь?! — Император сомкнул ладони на ее шее, желая придушить. — Скажи что-нибудь! — велел он и ухмыльнулся, потому что прекрасно знал, что она не выдавит ни слова.
Когда он ее отпустил, Талила что-то прохрипела. Затем раздался тихий щелчок, на который никто не обратил внимания.
— Что? — Император сдавил пальцами ее подбородок. — Что ты там бормочешь?
— Мне нравится, — Талила сверкнула диким, безудержным взглядом, в котором вспыхнуло пламя. — Мне нравится, что ты сдохнешь сегодня.
Мужчина инстинктивно отшатнулся и открыл рот, чтобы закричать. Самураи, слыша каждое слово, каждый всхлип, опрокинули ширму.
Но было уже поздно.
Талила подняла руки, с которых на татами соскользнули жалкие остатки кандалов.
И спальню охватил огонь.
И треск пламени поглотил последний крик Императора.
Глава 32
Его привязали к лошади, словно мешок с рисом. Так крепко, что он едва мог шевелиться. Мамору отчаянно бился и пытался разорвать широкие кожаные ремни, которые сдавливали ему спину, руки и бедра, но они лишь сильнее впивались в его тело, оставляя вдавленные, длинные отметины. Под конец он выбился из сил и рухнул на лошадиную шею, чувствуя, как под копытами сотрясается земля.
Дворец Императора и войско остались далеко позади.
Как и его жена.
Он ждал стрелы в спину и был удивлен, что ее не получил. Но Талила слишком сильно была нужна его младшему брату, и одна только мысль приводила Мамору в бешенство, заставляла содрогаться всем телом.
Он привык к боли от ранений или во время пыток. Но к тому, чтобы сердце раздиралось на части, чтобы не хватало воздуха в легких, чтобы ребра сдавливали огненные тиски — к такому он не привык.
Талила пожертвовала собой, чтобы его спасти.
Это убивало.
Хотелось кричать, но он не мог. Он закрывал глаза и видел жену — как она стояла в том проклятом зале, как говорила, как смотрела... Кожа на щеке горела от ее последнего прикосновения, и Мамору рычал, потому что грудь разрывалась от нахлынувших чувств.
Как она могла?! Как посмел полководец Осака ее отпустить? Как она посмела ослушаться его прямого приказа? Почему подумала, что его жизнь — важнее ее?
И даже ненавидимый образ Императора померк в его сознании. Всем, совершенно всем завладела сейчас Талила, и о младшем брате Мамору вспоминал лишь только как о препятствии на пути возвращения к жене.
Он был зол и растерян и временами захлебывался от собственного бессилия и ярости. Вина давила на плечи сильнее любых ремней: за то, что попался, за то, что не уберег, за то, что жена была вынуждена сделать то, что сделала, потому что он был слаб. Он никогда не чувствовал себя беспомощным, даже когда на его спине красовалась уродливая печать подчинения. Даже тогда.
Но сейчас... Именно горькая беспомощность сдавливала ему горло. Он ничего не мог повернуть вспять и ничего не мог изменить, ни на что не мог повлиять, и единственное, что ему оставалось — вернуться за женой.