Дозорные возглавляемого полководцем Осакой войска заметили одинокого всадника издалека. Его сразу же взяли под прицел нескольких луков, пока не стало понятно, что к ним скакал их господин, которого уже не надеялись увидеть.
Осака бросился ему навстречу и содрогнулся, когда увидел, что Мамору привязали к лошади. Он успел к нему самым первым и потому разрезал ремни до того, как к ним присоединились другие самураи, рванувшие встречать господина.
Впрочем, то, как выглядел Мамору после недель, проведенных во дворце Императора, без слов говорило, что он пережил.
Он выпрямился в седле и с наслаждением повел плечами, но это чувство длилось не больше мгновения. Затем он встретился взглядом со своим полководцем.
— Я не смог остановить госпожу Талилу, — было первым, что сказал Осака. — Я... я готов принять смерть от вашей руки.
Они уже возвращались к разбитому лагерю. Самураи обступили Мамору со всех сторон, сморя на него как на величайшее чудо. На их лицах не было улыбок, и никто не осмеливался ярко проявлять чувства, потому что все понимали, что на самом деле означало возвращение их господина.
Что Талила осталась во дворце.
— Поднимай войско, — велел Мамору, отмахнувшись от слов своего полководца.
Убить и умереть они успеют всегда. Сначала он спасет свою жену. А уже потом — подумает, что делать и с ней, и с полководцем, который забыл, кому служит и чьи приказы должен выполнять.
— Поднимай войско, мы возвращаемся за ней.
Мамору бросил беглый взгляд на горизонт, на котором разгорался алый закат — символ грядущей битвы. Солнце почти зашло, и на небе сияли багряные росчерки, похожие на кровавые отметины.
Полководец Осака подался вперед, желая заговорить. Вернувшийся из плена господин выглядел так, словно был готов взойти на погребальный костер. Он хотел сказать, что Мамору нужно передохнуть — пусть и немного, пару часов. Нужно поспать, поесть, сменить тряпки, которые нельзя было назвать одеждой, на броню. Но когда Осака заглянул ему в глаза, все слова застряли в горле.
— Да, господин, — вытолкнул из себя полководец и склонил голову.
Когда они, наконец, остановились, и Мамору соскочил на землю, ему пришлось долго простоять, держась за гриву лошади, пока он не почувствовал, что может сделать шаг. Ноги были словно чужими. Как и руки. Как и все тело, но это не имело никакого значения. Самураи вокруг него обменивались радостными взглядами, каждый хотел подойти и лично убедиться, что слухи про возвращение господина из плена правдивы. Шепот расходился по лагерю волной, и в другое время Мамору поговорил бы со своими людьми; с теми, кто остался ему предан.
В другое, но не сейчас, потому что он был сосредоточен совсем на ином.
— А Такахиро, господин? — и лишь однажды он откликнулся, когда спросили о вернейшем его самурае.
— Я видел его утром. Он был жив, — глухо ответил Мамору.
Их держали вместе, в соседних клетках в подземных темницах. И когда его самого выволокли из нее незадолго до появления во дворце Талилы, он успел обменяться с Тахакиро взглядами.
Тогда Мамору думал, что его вытащили из клетки, чтобы казнить.
Оказалось, гораздо хуже.
Ему принесли одежду, броню и оружие. Даже сухие лепешки нашлись и холодный, слипшийся рис. Небо к тому моменту начала темнеть, кровавые отсветы ушли с горизонта, уступив место вечерним сумеркам.
— Господин, не лучше ли обождать до утра? — спросил у него кто-то, и Мамору едва не приказал отрубить наглецу голову.
— Лучше, — проскрежетал он, совладав с собой. — Но мы не станем.
Чтобы немалое войско снялось с места, необходимо немало времени, но как раз времени у Мамору и не было, и потому он приказал ужать все приготовления. И спустя два часа, как он вернулся, они смогли выдвинуться к дворцу.
Как мог, он отвлекал себя от навязчивых мыслей. Сцепив зубы, старался не думать о том, что давно наступил вечер, и в эту самую минуту Император, быть может, идет по коридору к Талиле. Или уже находится с ней в одном помещении...
Не думать было невозможно. И не винить себя — тоже. За то, что не смог, что не защитил, что его жена оказалась лицом к лицу с ублюдком, а его нет рядом, чтобы ей помочь. И магии у нее тоже нет, ведь Талила ради него согласилась надеть кандалы. Несколько раз Мамору ловил себя на том, что начинал задыхаться, и тогда ему приходилось останавливаться и оттягивать в сторону воротник, хотя больше всего хотелось расцарапать грудь и вырвать сердце, чтобы не болело.
Хуже всего становилось, когда перед глазами всплывали моменты их близости и то, какой Талила была уязвимой. Он боялся сделать что-то не так, сделать ей больно. Он боялся напугать ее. А теперь она оказалась в руках человека, который упивался страданиями других. Которого возбуждали слезы и мольбы о пощаде, который умел только ломать.
Зубы крошились, когда он стискивал челюсть, и внутри все звенело даже не от напряжения, а от крика, от рева, который он сдерживал, потому что на него смотрело войско, и он должен быть в их глазах хладнокровным лидером, чтобы повести за собой.
Ночь выдалась безоблачной, и их путь освещали не только факелы, но и круглобокая луна, висящая необычайно низко над землей. Они мчались вперед, и с трудом Мамору уговаривал себя не рвать поводья и не подхлестывать лошадь. Им всем потребуются силы, чтобы пережить эту битву.
А потом вдали, там, где стоял на холме императорский дворец, что-то вспыхнуло. Раз, другой, третий... Первая вспышка сорвала у Мамору короткое проклятье. Над столицей, прямо над высоким гребнем дворцовых крыш, распустился алый цветок света.
Сперва никто не понял, что послужило тому причиной. Казалось, это падающая звезда оставила свой яркий росчерк на небосводе. Но затем ослепляющий огонь взвился ввысь, словно началось извержение вулкана, и лаву с колоссальной силой выбросило в воздух.
Огромный столп пламени был способен достать до луны, настолько он был высоким и мощным. Поражающим. Он заставил всех замолчать на несколько мгновений, и никто был не в силах отвести взгляда, хотя очень быстро начали слезиться глаза.
— Этого не может быть... — сквозь шум скачки донесся до Мамору ошеломленный голос полководца Осаки.
Наверное, не может.
Но это было. Прямо перед ними в небо ударяло пламя.
Мамору развернул коня к полководцу, и красный отсвет пожарища мазнул по его лицу, выделяя резкие скулы и выхватывая из тьмы напряженные глаза.
— Она уничтожила оковы, — прошептал он и ударил пятками, и жеребец ринулся вниз по склону.
Позади них все погрузилось в тишину, а впереди, там, где горел гигантский столп света, уже слышался гневный гул вынужденного пробуждения столицы.
Мамору склонился к гриве коня и позволил алому зареву вести их к столице. С каждым ударом копыт он твердил мысленно только одно: «Держись, Талила. Я близко».
И пламя над дворцом, словно откликнувшись, взвилось еще выше.
Мамору было тринадцать, когда он впервые побывал в настоящей битве. С тех пор сражений было столько, что он давно перестал их запоминать.
Но это не сотрется из его памяти никогда.
Когда огненный столп разрезал небо над столицей, город погрузился в хаос. Казалось, с людей слетели все маски, и они отдались инстинктам. Первобытным. Диким. Необузданным.
И это касалось не только императорского войска, не только несчастных жителей столицы, которым не повезло. Нет. Разума лишились и люди, которых вел за собой Мамору. В суете ему некогда было отслеживать, но он видел, что четверть войска повернула вспять, когда зажглось небо над императорским дворцом, и никакие крики военачальников не смогли их остановить.
Мамору продолжал гнать жеребца вперед. Потому что те, кто служил Императору, были еще большими трусами. Спасать свою шкуру бросились многие, и столица осталась практически без защиты. Из стройных рядов, что стояли под стенами, не осталось и половины. Люди бежали прочь, ослепленные пламенем и страхом. Они не разбирали дороги и ничего не видели перед собой. Они топтали тех, кто слабее, и старалась не встречаться с теми, кто был сильнее. О помощи ближнему и речи не шло, всех волновала лишь своя шкура.
Мамору презирал их, но, к собственному удивлению, не мог винить.
Потому что дикое, первозданное пламя испугало и его. А ведь он знал Талилу, знал ее магию. И знал, что она не стала бы уничтожать императорский дворец и убивать людей лишь потому, что захотела. Или пребывала в плохом настроении.
Да как, великие Боги, она вообще смогла освободить свои силы? Вновь уничтожила оковы? Но ведь на этот раз он ей не помогал, кандалы не были ослаблены.
Неужели его жена настолько сильна?..
Но это не укладывалось в голове, ведь месяцы назад, когда она впервые оказалась во дворце, Талила страстно и отчаянно мечтала освободиться и всем отомстить. Ее питала черная ненависть, а сильнее этого чувства было мало что. И тогда она не смогла. Как бы ни стискивала кулаки, как бы ни вздувались вены у нее на висках, как бы она ни дрожала, не способная сдерживать рвущие душу чувства — кандалы Талила не разрушила.
Но сегодня же...
Что-то изменилось. И где-то на подкорке вертелась недостойная мысль, которую Мамору гнал прочь. Что изменилось все к худшему.
Им все же пришлось обнажить катаны, ведь императорское войско, хоть и лишившееся половины самураев, все еще стояло у стены и охраняло столицу и дворец. Но назвать то месиво битвой не поворачивался язык. Воздух звенел от криков: обычные жители в страхе покидали свои дома и искали укрытия внизу холма, но там подступала армия, возглавляемая Мамору.
Вокруг было светло как днем, ведь по неведомой причине пламя, что разрезало небо на две части, не угасало. Огонь поднимался и поднимался ввысь, словно на месте императорского дворца разверзлась земля, и появилось жерло вулкана. Вокруг разлетался пепел, и по воздуху плыл удушающий запах гари. Жар, что шел от пламени, обжигал. По лицам стекал пот, губы пересыхали, щеки алели ярче огня. Мамору жестко усмехался, когда вспоминал свою обритую наголо голову. Хорошо, что так случилось, иначе огонь подпалил бы ему волосы, как уже подпалил брови и ресницы.