Дышать становилось невозможно, каждый вдох давался так тяжело, словно они толкали на гору огромный камень. Из груди вырывались хрипы.
В суете и царившем вокруг хаосе, разбавляемом воплями, разобрать, где друг, а где враг — получалось с трудом. Мамору давно потерял полководца Осаку. И также давно лишился коня. И он едва ли назвал бы момент, когда это произошло. Однажды он моргнул и осознал, что стоит на земле и сражается с теми, кто попадался ему на пути.
Мамору шел вперед, прорубая себе путь. Не было больше мыслей о захвате столицы. Даже ненависть к Императору, вспыхнувшая с новой силой утром, притупилась, потухла. Все, о чем он мог думать — это о жене.
И о том, что с ней происходило.
На его лице была кровь: своя и чужая. Он лишился части брони, потерял где-то нож, и при нем осталась лишь катана. Он слышал вокруг себя крики. Люди страдали и умирали, но Мамору не оборачивался, не оглядывался по сторонам. Он шел вперед. Он даже не атаковал первым, только защищался или уворачивался, потому что берёг силы.
Целый мир вокруг перестал его интересовать, сузившись до лица жены.
Ту страшную ночь он не забудет никогда. Ночь, в которую дотла выгорел императорский дворец — со всей его роскошью и богатствами. Убранные шелком стены, фарфоровая посуда, вышитые золотом ширмы, столы из редкого дерева, мягчайшие подушки, украшения, шкатулки, ломящиеся от одежды встроенные в стену шкафы, просторный зал, где восседал на троне император — огонь поглотил и уничтожил все.
Остался лишь пепел да обгоревшие балки.
Незаметно для них всех подкрался рассвет. Мамору преодолел три яруса крепостных стен и очутился во внутреннем кольце — на территории роскошного сада, в глубине которого и был разбит огромный дворец.
И опустившиеся на землю серые сумерки словно развеяли огонь, потому что пламя, наконец, погасло, и все вокруг погрязло в густом, горьком дыму. Он нещадно резал глаза, слезы текли по щекам, смешиваясь с грязью и кровью, оставляли за собой светлые длинные полосы на покрытом пеплом лице. Из-за дыма ничего нельзя было увидеть и на шаг вперед, и порой Мамору спотыкался обо что-то. Он старался не думать, обо что именно.
Смолкли и крики, и треск древесины, и звон мечей. Странное безмолвие царило вокруг. И когда ему навстречу из серой, плотной завесы шагнул женский силуэт, Мамору даже не удивился.
Он знал, что найдет ее. Просто знал, и, если бы кто-то спросил, он не смог бы объяснить. Но сердце вело его всю эту страшную ночь, заставляя прорубать себе дорогу и стискивать зубы, пережидая боль, страх, разъедающую глаза и легкие горечь.
Талила брела, пошатываясь. На ощупь, словно слепая. Растрепанные черные волосы окутывали ее плащом, спускались по спине и груди. Она набросила на себя какую-то накидку с чужого плеча, под которой угадывалась некогда белоснежная ночная рубашка из шелка. Теперь же по цвету она напоминала пепел; подол был оборван в нескольких местах, испачкан, и кусок волочился за Талилой по земле. На ее запястьях не осталось и следы от кандалов; лишь старые светлые шрамы опутывали их как напоминание о прошлом.
Мамору хотел броситься жене навстречу, но ноги не шли. Он прирос к тому месту, на котором стоял, и мог только смотреть на нее. Впервые он перевел дыхание, впервые позволил себе остановиться дольше, чем на несколько секунд. Из безвольно повисшей руки выскользнула катана, и стук заставил Талилу вскинуть голову, которую до того она держала опущенной.
И она увидела мужа.
И не сразу узнала. Сперва она мазнула по Мамору равнодушным взглядом, как по незнакомцу — одному из многих самураев, что повстречались ей на пути. Затем вернулась к нему, присмотрелась повнимательнее, и глаза дрогнули, когда пришло осознание. Талила вскрикнула — тихо, тонко, потому что на большее уже не хватало сил. И побежала.
В грудь мужа она врезалась, впечаталась щекой и обняла его так крепко, как не обнимала никогда. Руки Мамору взметнулись прижать ее, погладить по макушке, стиснуть плечи.
— Ты жив, ты жив, — шептала она, словно это было величайшим чудом.
Это. А не она сама.
Мамору скользил ладонями по ее лицу. Хмурясь, замечал ссадины и царапины — такая малость по сравнению с тем, что творилось вокруг, но ему не было дела. Каждый синяк его жены стоил дюжины сожжённых дворцов.
Только вот сжег их совсем не он...
Талила смеялась и плакала, зажмурившись. Она улыбалась, нежась в его руках, не замечая ни пепла, ни дыма, ни запаха гари. Ничего не замечая. И Мамору обнимал его, и сердце болело, потому что еще никогда жена не казалась ему настолько хрупкой. Он видел на ней следы, оставленные пребыванием во дворце, пребыванием рядом с Императором, и жалел, что не может убить его сам. Он многое отдал бы за то, чтобы воскресить его. И убить еще раз.
— Мамору, — позвала Талила, когда первые эмоции стихли, и к ней вернулась способность связно говорить.
— Прости меня.
Он опередил все, что она хотела сказать. Склонился к ней и заглянул в лицо, продолжая удерживать его в своих ладонях.
Никогда прежде он не извинялся. Она просила прощения — когда нарушила его приказ, когда осмелилась пойти против его слова.
Но не Мамору.
— Прости меня. Я должен был тебя беречь.
Талила растерянно моргнула. Когда она шла, чтобы обменять себя на мужа, она думала, что извиняться придется ей — если они оба выживут. Но, кажется, Мамору считал иначе.
Она хотела ответить, очень сильно хотела ответить что-то связное и разумное, но почему-то всхлипнула. Затем еще и еще, а потом слезы хлынули по щекам, и она перестала видеть что-либо вокруг себя.
— Я... его... убила... — все же смогла прорыдать она пропахшей гарью и потом куртке Мамору.
И услышала его тихий смех, прямо над своей макушкой.
— Я догадался.
Талиле хотелось, чтобы время остановилось. Хотелось вечно стоять в кольцо его крепких, сильных рук. Но вскоре ее начало трясти мелкой, противной дрожью — напряжение, копившееся внутри, требовало выхода. Мамору сжал ее крепче, стащил с себя куртку и набросил ей на плечи, плотно запахнув на груди.
Талила вскинула голову, пытаясь сфокусировать взгляд на муже. Перед глазами все плыло, и язык заплетался. Но она все же сделала глубокий вдох и пробормотала, прежде чем провалилась в черную дыру.
— Ты станешь отцом.
***
Когда она открыла глаза, то сразу же осознала, где находится, и что произошло. Пробыть в сладком беспамятстве ей не позволило ее же собственное сознание.
Талила пришла в себя в помещении. Кажется, даже в доме, ведь она лежала на мягком футоне, вокруг были татами, и она видела задвинутые седзи, когда скосила глаза. Небогатая, но добротная комната.
Сил подняться не было, ее не слушались ни руки, ни ноги. Все тело было ватным, словно принадлежало какой-то другой женщине. Талила смогла лишь повернуть голову и увидела, что в самом углу сидела незнакомая девчонка. Сидела и смотрела на нее со страхом.
— Где я? — прохрипела Талила, мучаясь от жажды.
Девчонка задушено пискнула и выскочила прочь.
Ей ничего не оставалось, кроме как уставиться в потолок над головой. Она помнила, как упала на руки Мамору. Сказала ему, что он станет отцом. И лишилась сознания — в тот самый миг!..
Ледяной пот прошиб Талилу, и она поспешно накрыла ладонями живот. И вновь едва не разрыдалась от облегчения, когда почувствовала знакомую выпуклость. Он начал расти совсем недавно. Да и то, расти — слишком громкое слово. Стал чуть менее плоским.
Кажется, она пролежала целую вечность в одиночестве и успела передумать множество неприятных мыслей, когда седзи, наконец, вновь раздвинулись, и в комнату вошел ее муж. В свежей, чистой одежде, без грязных разводов на лице. Из-под высокого воротника кимоно виднелась светлая ткань — кусочек повязки.
Наверное, прошел день, а может, и два. Сколько же она пролежала в беспамятстве?
Талила попыталась приподняться на локтях, чтобы не валяться растекшейся лужей перед мужем, но он опередил ее, строго мотнув головой. Подошел и опустился на татами рядом с ней.
Что-то изменилось в его лице. Что-то неуловимое. В том, как он смотрел на нее, появилось нечто новое, и, кажется, Талила догадывалась, что послужило причиной.
— Пить… — выдохнула она кое-как и облизала сухим языком пересохшие губы.
Брови Мамору взметнулись вверх. Он резко обернулся к дверям и бросил.
— Принесите воды!
Затем сердито и недовольно покачал головой. Но когда повернулся к ней, его взгляд смягчился. Ладонью он ласково провел по ее покрытому испариной лбу и отвел от лица прилипшие тонкие прядки.
Кувшин с водой принес незнакомый Талиле самурай. Смотрел тот на нее с диким ужасом — не хуже девчонки, которая сбежала из комнаты, стоило ей очнуться.
Мамору бережно приподнял ее, придержав за плечи, и помог ей напиться. Он ничего не говорил все это время, и Талила с изумлением поняла, что боится. Боится, потому что она уже просила прощения за то, что нарушила его приказ.
Но ведь она еще и обманула его, умолчав о ребенке.
— Лекарь сказал, ты могла умереть, — тихо, сдавленно произнес Мамору, словно ему грудь сковало обручем. — Вы могли, — добавил он еще тише.
И это сказало ей все.
— Ты проспала неделю, Талила.
Неудивительно, что она чувствовала себя такой слабой и с трудом могла пошевелить рукой. Даже приподняться на локтях у нее не вышло.
Затрепетав ресницами, Талила посмотрела на мужа. Момент слабости прошел, и его лицо вновь стало привычно суровым и замкнутым. И даже мягкость ушла из взгляда.
Сменившись на стылую боль.
— Ты... сердишься?.. — решилась спросить она.
Мамору усмехнулся. Помедлив, покачал головой.
— Нет.
— Это хорошо... — выдохнула она и откинулась на футоне.
— Ты не должна была этого делать, — сказал он жестко. — Не должна была рисковать двумя жизнями ради моей одной.
— А ты бы что сделал? — спросила Талила и обожгла его сердитым взглядом. — На моем месте? Оставил бы меня в плену? Позволил бы умереть?