– А ваша комната вас устраивает?
– Комната очень хорошая.
После долгой паузы он снова обратился ко мне.
– Мисс Льюис, я вот что хочу сказать… То есть сообщить вам… – Он посмотрел на меня. – Я очень доволен вашей работой с детьми. Хочу, чтобы вы знали: я рад, что вы здесь.
– О, – сказала я, немного ошарашенная его словами, – благодарю вас.
– Разрешите задать вам вопрос, мисс Льюис, – продолжал он. – Что привело вас к тому, чтобы стать няней? Я хочу сказать, мне казалось, вы бы должны уже были выйти замуж за какого-нибудь хорошего парня в Америке.
Мои щеки вспыхнули.
– Пожалуй, это довольно длинная история, – ответила я.
Он понимающе кивнул:
– Что ж, я рад, что сегодня вы выбрались в город. У вас есть какие-то планы?
Я покачала головой:
– Нет, ничего особенного. Я просто думала пройтись по магазинам, сэр… То есть лорд Ливингстон, сэр… То есть…
Да что такое со мной? Дома, в булочной, я могла прекрасно говорить с любым состоятельным человеком. Однажды к нам зашел даже сам губернатор, и я сама его обслуживала.
Я достала из кармана письмо родителям.
– И еще хочу отправить письмо домой.
Он выхватил у меня конверт.
– Не нужно тратить свой драгоценный день на стояние в очереди на почте. Пусть его отправит Хэмфри. – Он перегнулся через сиденье. – Хэмфри, обеспечь, чтобы письмо мисс Льюис было отправлено, слышишь?
Шофер посмотрел на хозяина в зеркало заднего вида.
– Будет сделано, милорд.
– Спасибо, – сказала я.
Он кивнул в окно на череду холмов, окрашенных пурпурным вереском.
– Я путешествовал по миру, мисс Льюис, но не видел ничего прекраснее этих мест.
– Хотелось бы мне написать этот пейзаж, – согласилась я, указывая на луга, колышущиеся от ветра.
– О, вы интересуетесь живописью?
– В общем, да. Изображением растений.
– Вы бы в самом деле написали этот пейзаж?
– Да, пожалуй, – ответила я. – Мне только нужны подходящие материалы – мольберт, холст, краски. Я взяла с собой в Англию только альбом для эскизов.
– Ах, какая прелесть! – улыбнулся лорд Ливингстон. – Ваши эскизы, должно быть, прелестны.
Через несколько минут мы въехали в город. Сначала мистер Хэмфри остановился на вокзале.
– Ну, – сказал лорд Ливингстон, – я на несколько дней уезжаю в Лондон.
– Счастливого пути! – пожелала ему я.
Прежде чем он вылез из машины, с тротуара нам помахала рукой хорошенькая женщина примерно моего возраста. Ее кремовое платье облегало тело, подчеркивая фигуру. Женщина подошла к машине, улыбаясь, словно они с лордом Ливингстоном старые друзья. Он опустил стекло и посмотрел на нее довольно холодно.
– Здравствуй, Тереза.
Мистер Хэмфри наблюдал за ними в зеркало.
– Зайдете сегодня, лорд Ливингстон? – спросила она с улыбкой, но тут заметила меня. – Ой, извините. Я не знала, что вы не один.
Лорд Ливингстон неохотно обернулся ко мне:
– Мисс Льюис, это Тереза Мюллер. Тереза работает в ресторане на этой улице.
– Ну, я пошла, – сказала она и, бросив на него последний взгляд, направилась по тротуару.
– Извини, – произнес он.
Мистер Хэмфри прокашлялся и добавил:
– Его светлость в городе вроде как знаменитость – все его знают.
– Ну, мне пора, – сказал лорд Ливингстон. – Я опоздаю на поезд. – Он протянул руку к своей сумке, потом задержался и снова взглянул на меня. – Мисс Льюис, я хотел сказать… – Он посмотрел мне в глаза. – Видите ли… – Он потер лоб. – Я так сожалею о том эпизоде с монетой.
– Все в порядке, – успокоила его я.
Его лицо разгладилось.
– Надеюсь, вы сможете простить меня.
Я кивнула.
Он вылез, и мистер Хэмфри, который уже обежал машину, чтобы открыть дверь, попрощался с ним.
– Счастливого пути, милорд.
– Спасибо, Хэмфри. – Он оглянулся на тротуар, где раньше стояла мисс Мюллер. – Проследи, чтобы сегодня с мисс Льюис ничего не случилось.
– Будет сделано, сэр.
Вечером в мою дверь постучала миссис Диллоуэй.
– Как провели время?
– Спасибо, хорошо, – ответила я, вспоминая свой день в городке. Я прошла до площади и купила мешочек арахиса, а потом устроилась на скамейке и смотрела, как у фонтана резвятся дети. Потом я зашла в кафе, заказала чашечку кофе и, сидя на мягком стуле, наконец-то дочитала «Годы». – Я бы хотела пожелать детям спокойной ночи, но они, пожалуй, уже спят.
– Да, – сказала миссис Диллоуэй, заходя в комнату и закрывая за собой дверь. – Не возражаете, если мы немного поговорим с глазу на глаз?
– Конечно, пожалуйста. А в чем дело? Что-то не так? Джени не простудилась? Вчера она шмыгала носом, и я беспокоилась…
– С Джени все в порядке. Вы очень добры к ним. Может быть, даже слишком. Вот об этом я и хочу с вами поговорить.
– Не понимаю.
– Мисс Льюис, – сказала домоправительница, – такие няни, как вы, не остаются навсегда. И вы не сможете. У вас вся жизнь впереди. Замужество. Собственные дети.
– Да, когда-нибудь, но…
– Но вы не останетесь навсегда в этом доме, верно?
– Не останусь.
– То-то и оно. Просто я думаю о детях, вот и все. Думаю о том, как они воспримут это известие, если окажется, что ваши намерения… – Она помолчала, словно подыскивая правильное слово. – Не такие, как предполагалось.
У меня мурашки пробежали по коже. На что она намекает?
– Простите, я не совсем понимаю вас.
– Я лишь говорю, что, если вы по какой-либо причине решите покинуть поместье, дайте им время привыкнуть к этой мысли, – объяснила она. – Их мать ушла из жизни внезапно, и потом няни одна за другой появлялись и уходили. Мне было бы невыносимо видеть, что после всего пережитого они вдруг потеряют и вас.
Я кивнула:
– Вы любите их, правда, миссис Диллоуэй?
– Полагаю, что да, – ответила она, глядя на часы на стене. – Ну, уже поздно, почти полдесятого. Я обещала миссис Марден, что до того, как лечь спать, положу мясо мариноваться. Она любит поливать его жиром за целых двенадцать часов до обеда. – Миссис Диллоуэй улыбнулась и повернулась, чтобы уйти. – Спокойной ночи, мисс Льюис.
– Спокойной ночи, – ответила я.
Когда она ушла, я подумала о выбранной ею одинокой жизни и, положив голову на подушку, вздохнула. Миссис Диллоуэй была права. Кто-то должен присматривать за этими несчастными детьми. Эббот уже на пороге взросления, но по-прежнему остается хрупким и чувствительным. Хорошо бы отец уделял им побольше внимания. А Николас, милый Николас, с красивым личиком, своими черными, как вороново крыло, волосами и дерзкой улыбкой, хочет только одного – чтобы его не замечали. Проблемы Кэтрин казались глубже, и я не могла их понять, а мне хотелось помочь ей. Джени была слишком мала, чтобы помнить мать, и это одно могло уберечь ее от сердечных ран, пережитых остальными детьми – их ноша была так тяжела, что горе иногда отражалось в их глазах и отпечатывалось на лицах. И Десмонд. Десмонд. Вернется ли он? Когда?
Их отец – весьма сложный человек. Когда я только приехала, он казался суровым и расчетливым, но теперь смягчился ко мне, чего я не ожидала. Как бы сделать так, чтобы он проявил эту теплоту к своим детям? Как дать ему понять, насколько дети нуждаются в этом? Я зевнула и взяла еще одно шерстяное одеяло с изножья кровати. В этом большом доме ночью всегда было холодно.
Миссис Диллоуэй была права. Я не останусь тут насовсем, но я максимально использую оставшееся время. Из головы не выходило письмо от мистера Прайса. Времени оставалось немного. Нужно отыскать камелию, иначе будет беда.
В течение месяца, пока лорд Ливингстон оставался в Лондоне, весь дом словно испытывал облегчение. Даже дедовские часы в фойе стали словно бы ходить живее, будто время получило выходной. Я не испытывала волнения, когда дети играли в классики среди розовых цветников или когда Джени уронила тарелку с гороховым супом на ковер. Нам всем стало легче дышать.
Каждый вечер перед сном я заходила в оранжерею на третьем этаже. Я не беспокоилась, что споткнусь о цветочный горшок и лорд Ливингстон услышит. Впрочем, мне по-прежнему приходилось ходить туда украдкой, и я работала при свете лампы. Я привязалась к этому месту и поняла, почему его так любила леди Анна. Орхидеи были великолепны. Она поставила у каждого растения табличку с соответствующим ботаническим названием, но я любила неофициальные ласковые имена, которые она дала каждому цветку. Например, поразительная розовая Cattleya звалась «Леди Каталана», а желтую Oncidium, напоминавшую мне стайку дам в пышных бальных платьях, она назвала «Леди Аралия из Байу».
В ночь накануне возвращения лорда Ливингстона из Лондона я поднялась в оранжерею полить цветы, зная, что несколько дней не смогу сюда приходить. Когда дети улеглись спать, я тихонько, как всегда, поднялась по лестнице и, достав из-под ковра ключ, проскользнула внутрь. Я хорошенько полила орхидеи, потом из крана наполнила лейку и прошла к растениям у восточного окна. Когда я поливала лимонное деревце, немного воды попало на подол моей ночной рубашки. Глядя в ночное небо, я вспомнила, как увидела лорда Ливингстона в халате на террасе. И покраснела при этой мысли. В тот вечер он смотрел на камелии. И думал о детях? Или об Анне? Или о своем раскаянии? Я вылила последние капли на пальму в терракотовом горшке и протянула руку к светильнику, но в это время мое внимание привлекло какое-то мелькание за окном. Я всмотрелась в темноту и увидела среди камелий какое-то слабое свечение. Фонарь? Свет сдвинулся на несколько шагов вправо и исчез.
Я поспешила к выходу и, прежде чем отважилась войти в коридор, огляделась, а потом заперла за собой дверь. Мне послышалось какое-то сопение.
На полу сжалась в комок какая-то фигура, и я сразу узнала розовую ночную рубашку.
– Кэтрин?
Прислонившись к стене и прижав колени к груди, она смотрела на меня, и по щекам ее текли слезы.
Я присела рядом.
– Кэтрин, дорогая, что случилось?