Директор смеется. Они отхлебывают кофе.
– Мои коллеги в Метрополитен-музее говорят, вы для них практически член семьи.
– Назовите это долгим ухаживанием. Они положили глаз на мое собрание еще в шестидесятых и выяснили, что я бездетный вдовец. Полагаю, у них большие шансы на успех.
Директор откидывается в кожаном кресле, чтобы впитать едкий юмор Марти. Он как будто оценивает гостя по частям, издали, как сложную картину.
– Не могу передать, как мы рады, что вы согласились дать нам на выставку свою де Вос. Для нас это очень важно. Надеюсь, картина хорошо перенесла дорогу.
Директор впервые позволяет себе покоситься на завернутый в одеяло прямоугольник.
– Я надеялся встретиться с куратором и передать ей картину лично.
– Увы, она у нас временно, как и многие картины. Элинор преподает в Сиднейском университете и в галерею приезжает не каждый день. Последнее время она работала допоздна. Мы спешно ремонтируем помещение к выставке.
– Когда открытие?
– На следующей неделе. Вообще-то, вы прибыли в последнюю минуту. Мы уже почти отчаялись.
– Извините, что заставил вас тревожиться.
– Ничего страшного, – улыбается Макс.
Марти кладет на картину руку. Видит вздувшиеся вены и бурые пигментные пятна, похожие на маленькие планеты. Он понятия не имеет, чья это рука.
– Долго вы пробудете в городе?
– Пока не знаю.
– Мы были бы рады, если бы вы остались до открытия. Будете почетным гостем. А за это время мы показали бы вам здешние достопримечательности. Хотите, кто-нибудь из кураторов проведет вам экскурсию по музею?
– Да, с удовольствием.
По мнению Марти, дурной тон – перепоручать это куратору. От уважения к директору отваливается еще один слой лака. Рука по-прежнему лежит на картине, но Марти интересно, как Макс заведет разговор о передаче. Он ждет, попивая кофе.
– Нам как раз привезли из Нидерландов еще две картины де Вос, и мы бы хотели узнать, не разрешите ли вы провести кое-какие исследования вашей картины. До развески еще несколько дней, и сейчас все доставленные картины находятся в запаснике.
– Исследования?
– Такой редкий случай – сразу несколько картин де Вос в одном месте. У нас есть сотрудница, которая творит магию с инфракрасным светом и рентгеном. Она практически может сказать, что художник ел на завтрак в тот день, когда положил последний мазок. Могу вас заверить, что ни одна ниточка полотна не пострадает. Все включено в страховку.
Макс начинает елозить ботинками под столом. Марти допивает кофе, который чуть обжигает нёбо, зато кофеин распространяется по телу, как тепло от льющегося на голову душа.
– Мне надо посмотреть бумаги. Картина появилась у нас в семье еще до рождения Исаака Ньютона.
Этот исторический факт словно отнимает ветер у парусов Макса Калкинса. Он, тихонько присвистнув, качает головой.
– Чудо, иначе не скажешь. – Затем директор вновь берет себя в руки. – Да, конечно, ознакомьтесь с документами. Посоветуйтесь со своими юристами, если сочтете нужным. Я попрошу главного реставратора зайти и всем этим заняться. – Он складывает ладони островерхим домиком. – А нельзя мне взглянуть одним глазком?
Марти встает, ставит кофейную чашку на край стола, берет картину и вслед за Максом идет в угол кабинета, где на журнальном столике лежат переплетенные в кожу старинные атласы. Марти кладет картину, Макс достает нож для бумаг – крошечный меч с серебряной рукоятью. Марти берет у него нож, разрезает бечевку, разматывает толстое одеяло, под которым оказывается зеленое сукно.
– Бильярдное? – спрашивает Макс.
– У вас наметанный глаз. Я менял сукно на своем бильярдном столе, а старое сохранил как раз для таких случаев.
– Гениально.
Марти откидывает с картины зеленое сукно. Она в великолепном состоянии, думает он. Находилась в узком температурном интервале, исключая время в такси по пути в аэропорт и из аэропорта. Макс придвигается ближе. На нем рубашка с запонками – Марти носил такие, когда был партнером в юридической фирме. Он смотрит на директора – должно как-то отразиться на его лице уважение к истории, к тому, что дряхлый старик вез это сокровище через половину земного шара. «Ты бы нравился мне больше, если бы пил черный кофе и сам поводил меня по галерее в своих пижонских лиловых носках», – думает Марти. Однако на лице директора он видит нечто иное – тихое изумление.
– Вот оно, – говорит Макс. – Вот оно.
МанхэттенСентябрь 1958 г.
Ред Хэммонд звонит сообщить, как он выражается, «вести с полей». Он отправил Марти конверт с визитной карточкой и зернистой фотографией девушки, склонившейся над кухонным столом. Марти вертит карточку в пальцах. «Элинор Шипли, реставрация живописи». Бежевый картон, скромные буквы, номер телефона курсивом. Все со вкусом. Это карточка хорошего реставратора.
Ред говорит:
– По всему выходит, что это женщина.
– Вижу. Что вы о ней узнали?
Однако Ред еще не хочет докладывать результаты. Он хочет рассказывать о неделе наблюдений в Бруклине, как будто только что вернулся из джунглей Малайзии.
– Я решительно не понимаю, что тамошние люди едят. Я чуть с голоду не умер. Ни разу не нашел приличного бейгла. А о параллельной парковке там вообще, похоже, не слышали. Мне иногда приходилось часами кружить возле дома, потому что какой-то идиот не хочет ставить машину по-человечески. А может, там такие маленькие квартиры, что люди хранят одежду в автомобилях. Речь о кладовках на колесах, не о средстве передвижения. Но я вам скажу, по сравнению с Бруклином даже Эджуотер, штат Нью-Джерси, кажется цивилизованным местом.
– Что еще?
– Я поручил какому-то бездельнику присматривать за моим автомобилем, а сам следил за ней. Она ездила в Колумбийский университет, в багетную мастерскую и на встречи с клиентами в кафе и этнических ресторанчиках.
– Что за клиенты?
– Судя по тому, что я смог уловить из разговоров, все это легальные заказы на реставрацию. У нее есть красивая папочка – портфолио с фотографиями отреставрированных картин. Знаете такие папочки, с прозрачными кармашками?
– Знаю. Так у вас нет никаких надежных доказательств?
– Пока нет. Но я через телеобъектив моего «Пентакса» наблюдал, как она пишет у себя на кухне. Встает до света, надевает мужскую рубашку и пишет. Я даже с риском угодить под машину или заработать штраф прошел по магистрали Гованус, чтобы заглянуть в окна ее убогой квартирки. Если хотите знать мое мнение, такие квартиры надо называть меблированными кухоньками. Можно готовить, сидя на краю своей кровати Мерфи. Кстати, кто этот Мерфи и почему в его честь назвали кровать?{21}
Марти разглядывает фотографию девушки, очерченной окном. Она худенькая, бледная, нечесаные светлые волосы доходят до плеч. Глаза опущены, в руке кисточка. Голубая рубашка расстегнута на две пуговицы, утреннее солнце освещает шею и ключицы. Из-за наклона головы лица не видно, на снимке только лоб и непослушные пряди. Во всей внешности чувствуется какая-то безалаберность, которая никак не вяжется у Марти с образом успешного фальсификатора. Расчет, точная комбинация красок, дерзость и смелость – всего этого на фотографии нет. Просто девушка лет двадцати пяти, которая часто забывает умыться. Марти говорит Реду, что вышлет последний платеж, и велит тому ждать дальнейших указаний.
– И еще, – добавляет Ред.
– Что?
– Я слышу, что она говорит с каким-то акцентом, хотя не готов определить с каким. Это может быть южноафриканский, британский или австралийский. Бостонский тоже не исключается.
– Вы настоящий полиглот, Ред, – говорит Марти. – Я вам позвоню.
Он вешает трубку и смотрит в окно. Из нового офиса открывается вид на юг, на силуэты Манхэттена. В ясный день можно видеть Эмпайр-стейт-билдинг. Сейчас почти вечер, и Марти различает отблески света на известняке и граните, на вертикальных полосах нержавеющей стали. Он думает об отвесных стенах, об индейцах-могавках, обо всех этих квебекцах, построивших городу его символ{22}. Из раздумий его выводит Гретхен – она напоминает, что сегодня предстоит еще одна деловая встреча.
После работы Марти проходит восемь кварталов до спортивного клуба, где раз в неделю играет в сквош. Поскольку его коллеги предпочитают теннис и смеются над сквошем, партнеров ему приходится искать за пределами фирмы. Марти приохотил к игре дядя – британский экспат, другие игроки унаследовали любовь к сквошу сходным образом – от спортивных европейских отцов и рьяных англофилов с пульсом в состоянии покоя чуть выше пятидесяти. Подобно его друзьям-радиолюбителям, из которых он мало кого знает лично, эти люди до опасного близки к тому, чтобы прослыть чудаками. Они водят импортные машины с тугими коробками передач, курят «Данхилл», который один из них два раза в год привозит из парижского дьюти-фри, придерживаются смелых взглядов. Марти знает, что должен водить «форд» и пить американское пиво, но пьет ирландские стауты и портеры, водит «Ситроен ДС-19», который половину времени проводит в ремонте. Поскольку он не воевал в Корее и во Вторую мировую, эти непатриотические привычки отчасти вредят его репутации.
Ядро его компании состоит из четырех человек, и они еженедельно играют каждый с каждым, чтобы определить чемпиона. Им всякий раз оказывает Фредерик Крил, швейцарско-немецкий аукционист, директор отдела европейского искусства «Сотбис». Он рослый, крепкий, носит рубашки, сшитые по индивидуальному заказу, и в раздевалку приходит в мокасинах мягкой кожи. Марти беззастенчиво копирует его одежду; Фредерик – барометр элегантного мужского стиля. На корте у него бешеная подача, он отбивает в дальние углы, а его легендарный атакующий удар вниз получил у них название «Люфтваффе». Когда Марти проигрывает Крилу пять или шесть очков, он говорит, его «отлюфтваффили» или «отгиммлерили». Крил умеет выигрывать, не задирая нос, и шутки эти принимает добродушно. Марти думает, что в нем очень правильная пропорция швейцарского и немецкого – нет ощущения, что тебя разбил в пух и прах арийский принц Третьего рейха. Глаза Крила – альпийско-голубые с проблеском слюды – напоминают Марти лед в стакане виски.