– Это и впрямь уникальная картина. Пейзаж, написанный барочной женщиной. Портретная проработка лиц. Единственное известное ее полотно.
– А что известно о ней самой?
– Очень мало. Мы знаем, что у нее умерла дочь, а муж разорился. Это все, что есть в документах.
– И где она? Картина?
– Трудно выяснить. Подозреваю, что она хранится в одной семье много поколений.
Приносят гаспачо. Элли надеется, что Джейк не скажет что-нибудь снисходительное вроде: «Ну вот, холодный суп». Это разрушило бы все, отравило бы всю радость от его то ли флирта, то ли не-флирта. Она даже не может понять, нравится ли он ей. Правда ли он пахнет старым чемоданом и мылом, и если да, может ли она когда-нибудь смотреть на него иначе, чем на заглянувшего в гости дядюшку-путешественника? Ей нравятся его руки, то, как манжет лежит на косточке безволосого запястья. Глаза добрые и живые, улыбка чуть озорная. Однако в нем есть неприятная самоуверенность человека, никогда не знавшего нужды.
– Потрясающе, – говорит он после первой ложки супа. – Вы ее видели?
– Нет. – Элли берет ложку и помешивает суп, чувствуя на себе взгляд Джейка. – Хотя очень хотела бы. Я не могу сказать, что это очень знаменитая картина. Скорее культовая классика. Загадка.
Она сама удивляется, как легко лжет, хотя понимает, что на самом деле уже выдала себя списком. Когда-нибудь, много лет спустя, когда ее диссертация выйдет книгой, Джейк Альперт может наткнуться на эту книгу, прочесть главу о де Вос и понять, что Элли его обманула. Мысль о будущем словно удавкой перетягивает ей грудь. Элли отпивает глоток вина и мгновение смотрит в тарелку с супом, чтобы сосредоточиться.
Джейк говорит:
– Послушайте, у меня вторая половина дня свободная. Может быть, вы согласитесь сходить со мной в кино?
Элли не отвечает слишком долго, так что в итоге вместо радостного согласия получается, как будто она всерьез раздумывает, идти ли:
– А что показывают?
– В «Париже» идет Феллини. «Ночи Кабирии».
Она кладет ложку.
– Я совсем не понимаю Феллини. У меня чувство, будто я смотрю черно-белый сон слабоумного.
Он смеется:
– Как приятно слышать! Я пытался прикинуться более культурным, чем на самом деле. Рейчел таскала меня с собой, и я послушно ходил. Как насчет «Жижи»?{37}
– Мюзикл?
Он кивает.
– Звучит завлекательно.
Они доедают суп. Приносят паэлью в сковородке с ручками, из желтого риса торчат креветки и моллюски. Официант подливает вино, и Джейк тихонько говорит: «Gracias»[4] – манерность, которая за полчаса стала формой нежности.
Когда они выходят из ресторана, на улице хлещет ливень, и, разумеется, у Джейка в портфеле есть складной зонт. Элли идет под зонтом под руку с Джейком, переживая, что от нее после паэльи пахнет чесноком, старается говорить уголком рта и не поворачиваться к спутнику. Тот идет ближе к проезжей части, что, как и поцелуй в щечку, говорит о старинной учтивости и наследственном богатстве. На Бродвее захудалый кинотеатр по-прежнему показывает «Жижи», о чем свидетельствуют выцветшие афиши у входа. Джейк покупает билеты, а Элли тем временем разглядывает фасад с золочеными львами и цветным кафелем в стиле ар-деко. Ей думается, что это та самая жизнь, которую она выдумывала в письмах родителям. Ланч в испанском ресторане, вино из стеклянного графина, богатый вдовец дождливым будним днем ведет ее в кино. Жизнь внезапно становится интересной и яркой, как будто лак проявил приглушенные цвета красочного слоя.
Джейк возвращается с билетами и говорит, что фильм скоро начнется. Они входят в похожий на пещеру вестибюль с вытертым красным ковром, люстрами и потертой буфетной стойкой; пятнадцативаттные лампочки создают ощущение густого тумана. Элли нравится тут все. Они покупают на двоих пакет попкорна и две бутылки колы, потом заходят в темный зал, где немногочисленные зрители в подводном свете смотрят рекламу новых фильмов, голубовато-белый луч проектора колышется у них над головой. Они садятся посередине, одни во всем ряду. Джейк ставит пакет с попкорном на подлокотник между ними и придерживает, чтобы Элли брала. С первых мгновений фильма ее покоряют костюмы, декорации, музыка. Париж в кружевной тени, высший класс, несерьезно относящийся к браку и серьезно – к любви, Морис Шевалье, танцующий в голубом костюме и канотье. Элли смутно осознает сюжет за всей этой музыкальной и зрительной галантереей: девушку готовят в куртизанки, перспективы ее безрадостны, однако мрачные темы кажутся чем-то посторонним, не более чем опорами под прекрасным мостом. Несколько раз Джейк касается ее руки у пакета с попкорном. Элли не знает, что им движет, – возможно, просто одиночество вдовца, которому приятно выйти в свет с молоденькой девушкой. Она убеждает себя не делать далеко идущих выводов. То, что мужчина пригласил тебя в кино, совсем не обязательно означает серьезные намерения. Кажется, что-то похожее говорила ее мать. Интересно, как они вообще спали, Боб и Мэгги Шипли, если отец всегда ночевал на катере? На экране Жижи флиртует и пьет шампанское с мужчиной много старше себя, не догадываясь о собственной неотразимости.
После кино Джейк сажает ее в такси и платит шоферу, Элли не возражает. Джейк целует ее в щеку, благодарит за список, просит прислать счет. Элли едет под дождем, в голове проносятся образы и обрывки мелодий из фильма. У нее всегда бывает это приятное ощущение после хорошего дневного сеанса, как будто она медленно возвращается к обыденному. Не хочется болтать с таксистом о пустяках, и тот, по счастью, молчит. Бруклин серый и влажный, шуршат по асфальту шины, скользят желтые огни фар. Даже квартирка, когда Элли наконец поднимается к себе, выглядит не такой замусоренной. Элли говорит себе: да, это было свидание, – и ставит чайник на плиту. Картина де Вос – внесенная в список для Джейка Альперта – недавно снова переехала к ней, но теперь уже в герметичном ящике. Какие-то сложности со складом в Челси и ключом в булочной, объяснил Габриель, но он уверен, скоро картина продастся. Элли думает, что это часть предстоящей операции. Она ложится на кровать и думает, как удивительно живопись передает свет и тени. Отец Барри называл это звездным светом – то, как пигменты существуют в веках. На Элли накатывает вдохновение, она садится за стол и записывает в блокноте идеи для диссертации. Нужна глава о Гильдии святого Луки и о том, как брали подмастерьев.
Звонит телефон. Элли знает, что это Альперт, потому что больше никто не звонил ей с лета, после того как Мередит Хорнсби вызвала ее на ковер. Она пропускает несколько гудков, потом берет трубку.
– Я чудесно провел время, – говорит он. – Вы бывали в «Клойстерс»?{38} Может быть, сходим туда в воскресенье во второй половине дня?
Впервые Элли дает волю воображению, и жизнь, в которой она встречается с Джейком, предстает как на цветной кинопленке. Он будет ждать на Центральном вокзале, они выпьют в «Устричном баре», она поведет Джейка смотреть коллекцию Фрика. Сделает короткую стрижку, чтобы выглядеть старше, будет красить губы, научится готовить яйца бенедикт. Переедет на Манхэттен, будет снова читать для удовольствия. Они будут ходить на бальные танцы. Все цвета в ее видении расплывчаты, смягчены не дождем, а мягкой голубой дымкой. Рембрандт, снятый на пленку «Метроколор». Элли видит, как составляется ее новая палитра, жизнь, о которой она много лет врала в письмах домой.
– С удовольствием, – говорит она. – Это будет восхитительно.
Она не помнит, чтобы когда-нибудь употребляла слово «восхитительно».
СиднейАвгуст 2000 г.
Марти бредет по университетскому городку в своем походном жилете, в карманах австралийские монеты и купюры, зубочистки, желудь, упаковка антацида. Здешние деньги чем-то ему нравятся – большие золотые монеты, дикие цвета и сцены из буша, экзотические животные на гербе. Сидней легко полюбить. Несколько дней Марти ходил по нему пешком и ездил на такси с карманной картой. Его никогда не тянуло осматривать достопримечательности – это он всегда предоставлял Рейчел, – но ему нравится исследовать незнакомый город, прямые или извилистые улицы, смотреть, куда они выведут. Два дня он бродил по центральному деловому району и зеленым улицам со сложенными из песчаника георгианскими особняками и послевоенными кирпичными домами, вдоль заливчиков и мангровых бухт гавани. Добрался паромом до Манли, посмотрел на стальную синеву Тихого океана через каменные челюсти Северного и Южного мысов. Съел гамбургер с яичницей на холме над пляжем Бондай, запил очень жидким бананово-молочным коктейлем, который показался ему таким же чужим и экзотическим, как тапиока. Марти немного шаркает, да и колени вихляют, но он может поддерживать рекомендованную врачом скорость две мили в час. Устав, он ловил такси и писал короткие заметки в молескине. Лет в шестьдесят, когда он еще водил машину, у него появилась привычка читать вслух названия магазинов и улиц, словно дивясь, как могли появиться «Сиси-бар» или Крумхольц-драйв. Рейчел это доводило до исступления, и Марти вспоминает о ней, поймав себя на том, что сейчас, на заднем сиденье такси, вот так же читает вслух диковинные аборигенские названия: Уулумулу, Уулахра, Киррибили и еще бог весть что. Таксисты смотрят на него непонимающе или снисходительно посмеиваются.
Сиднейский университет выглядит очень англиканским и даже высокоцерковным: здания из светлого камня, окна с частым переплетом. Марти видит эхо Оксфорда и Кембриджа, британской надменности. Он изучает карту университетского городка, которую дал ему охранник у главного входа. Лекторий несколько раз обведен желтым маркером, потому что старым и немощным все надо втолковать как можно подробнее. Утром Марти попросил одну из служащих за стойкой регистрации в отеле помочь ему с интернет-поиском в бизнес-центре. Он сказал ей, что коротковолновый приемник и кардиостимуляторы – понятные ему изобретения, а Всемирная паутина – белый шум. Под его руководством девушка нашла на сайте Сиднейского университета страничку профессора Элинор Шипли, где было расписание ее лекций вместе с адресами корпусов. Марти старательно не смотрел на фотографию в компьютере – он хочет увидеть Элли нового тысячелетия лично.