Последняя картина Сары де Вос — страница 48 из 50

zomerhuis[5] с видом на прибрежные дюны. Когда тепло и настроение подходящее, они перебираются в крохотный домик, расписную деревянную шкатулку у моря. Сара предпочитает каменный дом и удобную кровать, но уступает Томасу с его азартом первопроходца. Они жарят рыбу на углях, купаются в реке, спят на овчине. Томас складывает в аккуратные кучки вереск и грибы-паутинники, которыми Сара красит шерсть. Эти маленькие приношения напоминают ей о Катрейн. Годы идут, а Томас так и остается семилетним.

Иногда она по часу-другому сидит с альбомом, глядя на Северное море. Уже много лет не было такого, чтобы сюжет захватывал ее, требуя воплощения. После похоронной сцены были другие картины, в некоторые она уходила с головой, но потом желание писать растворилось в приятных будничных хлопотах. Сара думает об этом, делая наброски, растушевывая перистое облачко или линию дюн на фоне бледного неба. Странно, что она больше не тяготится беспечностью своих дней. Ее сон глубок и спокоен, словно у деревенской собаки. Она с радостью предвкушает наступление темноты, когда все затихает и Томас рассказывает о своих мальчишеских проделках, о дядьях-моряках и злых незамужних тетках. У летнего домика есть люк в покатой крыше, прямо над кроватью, и Томас любит открывать его ночью, словно говоря жене: смотри, я собрал все эти звезды для тебя. Впрочем, Сара подозревает, что он просто не до конца положил черепицу. Она чувствует, что он приукрашивает свои истории и всякий раз перед сном показывает ей все пять созвездий, какие умеет находить. Для нее это самое верное свидетельство истинной любви.

Она смотрит из окна каменного дома на хрупкий белый мир за окном, на обледенелые ветки яблонь, на покрытую инеем изгородь и не верит, что когда-нибудь и впрямь будет тепло. Из раздумий перед запотевшим стеклом ее выводит Томас – целует в щеку и говорит, что погода меняется. Его слова: «Прокатимся вечером на коньках» – звучат как приглашение к чуду.


Элли едет из Лейдена в арендованном автомобиле. Августовские Нидерланды – воплощение симметрии и кальвинистской строгости, зеленые поля строго квадратны и разрезаны сеткой каналов, нигде ни бугорка. Голландцы любят летом выезжать на природу, жить в кемпингах и времянках не больше беседки. Они переправляются на пароме на остров Тексель или на дюны Зеландии и месяц читают босиком в палатке. Или едут в Германию и Францию с домиками-прицепами и запасом консервов и туалетной бумаги до Страшного суда из страха перед непривычным бытом за пределами родных одомашненных низин. Оправились ли они от желания истребить на корню все дикорастущее, которое обуяло их в семнадцатом веке? И все они хотят быть свободными, босыми, искренними, живущими в единении с природой и ждут не дождутся своего ежегодного паломничества в кемпинг под звездами. Элли хочется поделиться этими наблюдениями с пассажиром-голландцем, но знает, что он обидится, поэтому просто смотрит на красивую местность и думает, как много переменилось в ее жизни за двое суток. Она вылетела из ветреной сиднейской зимы, а теперь ведет арендованный «пежо». Рядом Хендрик, в багажнике – ее подделка.


Шторм улегся вскоре после наступления темноты, из-за облачной полосы вышла полная луна. Томас напильником точит коньки так остро, что ими можно разрезать яблоко. Сара берет орехи, сушеные фрукты и мех с приправленным пряностями вином. Они надевают теплые шапки, варежки и шарфы и, забросив коньки на плечо, выходят на мороз, выпуская изо рта облачка пара. Вся округа заледенела, плющ обратился в сплетение сосулек, петли ворот еле открываются. Сара с Томасом направляются к тому участку реки, где она расширяется в нескольких милях от заброшенного городка. У Томаса это излюбленное место для летней рыбалки – в тамошних каменистых омутах много форели. В лесу намело снега до середины икры. Луна редкими проблесками выглядывает над кронами деревьев. Пробираясь по снегу, Сара смотрит вверх на луну и на звезды в млечном мареве. Она уже несколько месяцев не видела чистого неба.

Они доходят до реки. Лед толстый и почти прозрачный там, где ветер сдул снег, – такой ровный, что видно искаженное отражение ночного неба. Сухой тростник шуршит и потрескивает на ветру. Томас и Сара стоят рядом, он обнимает ее за плечи. Она смотрит на окошко выметенного льда и думает о медлительных рыбах в холодном течении над илистым дном, как те видят их через линзу замерзшей воды: два человека должны представляться им двухголовым чудищем. Томас бросает большой камень, чтобы проверить прочность льда. Звук приятный, глухой. Многие голландцы могут по этому звуку определить, насколько крепок лед. В сильные морозы некоторые пробегали на коньках от Лейдена до Амстердама за считаные часы. Томас и Сара садятся на холодные камни, надевают коньки и отпивают по глотку вина «для согрева». Сара первая съезжает на лед. Руки она держит за спиной и отталкивается одной ногой. Томас едет следом, окликает ее. Она оборачивается, катится спиной, лицо весело раскраснелось.

– Догоняй, старый увалень! – кричит Сара. – Я побегу до самого моря!


Хендрик по затрепанному автомобильному атласу указывает дорогу до Хемстеде. Он говорит, раньше тут были загородные поместья аристократии.

– Теперь здесь старенькие семейные гостиницы и виллы, куда заселяются немецкие нувориши со всеми своими бесчисленными отпрысками.

Элли поворачивает голову и видит у него в руках факс – тот же самый, с которым он ее встретил. Хендрик – странный сообщник в ее нынешнем деле, но она чувствует к нему что-то вроде симпатии.

Когда Элли приехала в частную лейденскую галерею, он стоял у входа, держа факс, словно выигрышный лотерейный билет. После их общения в Сиднее Элли ждала, что Хендрик будет держаться заносчиво, даже враждебно, но он приветствовал гостью с дружелюбной, почти мальчишеской радостью. Анонимный покупатель из Америки предложил за картину «На опушке леса» вдвое больше, чем заплатил за нее музей. Телеграфный перевод пришел несколько часов назад, после того как Хендрик по телефону разыскал владельца коллекции в Швейцарии.

– Когда пришло ваше электронное письмо, что вы едете вернуть картину, я ничего не понял и очень удивился. Но теперь все встало на свои места. Покупатель вам поручил быть его личным курьером. Вы приехали оформить документы и получить оригиналы подписей перед тем, как отвезти картину в Америку. Мой работодатель возвращается сегодня вечером.

Дикция шпиона времен Второй мировой войны никуда не делась, как и жидкая бороденка и четыре серьги в левом ухе, однако на родной почве это отчего-то не казалось демонстративным и нарочитым. Может быть, просто Хендрик ничего больше не стремился доказать. Элли вошла в трехэтажный кирпичный дом на канале, от волнения не замечая люстр и картин. Только в Голландии дверь старинного особняка открывает сотрудник галереи, одетый, как анархист. Элли спросила, безопасно ли оставить картину в багажнике арендованного автомобиля.

– Мы будем смотреть за вашей машиной из окна, – сказал Хендрик. – Мой велосипед пристегнут цепочкой у входа. Чаю сделать?

Он велел ей приглядывать за улицей и ушел ставить чайник. Элли смотрела в окно, ожидая, когда все уляжется в голове. Разумеется, Хендрик удивился, что картину хотят вернуть всего через несколько дней после открытия выставки. Через десять минут он уже расхаживал перед окном, держа в руке чашку с блюдцем.

– Господин ван Фоорт рыщет по швейцарским чердакам, как тигр в поисках поживы, – говорит он, дуя на чай.

После нескольких минут такого разговора он вдруг что-то вспомнил, ушел и вернулся с другим серым листком факса.

– Это пришло среди ночи, для вас.

Хендрик протянул ей листок напечатанной стороной вниз, будто сам не читал.

Элли, все улажено. Надеюсь, вы знаете, что делать с картиной.

Искренне ваш МдГ

Элли видела, что эти строки для Хендрика – загадочная шифровка, и он не спросит, кто такой МдГ. Мир коллекционеров чтит анонимность, возводя ее в ранг чистоты.

– Американский покупатель, видимо, очень хочет скорее заполучить картину, раз не дал ей повисеть на выставке, – сказал Хендрик. – А может, не желает, чтобы публика видела его личное сокровище.

Неужели ван Фоорт не поинтересовался, из-за чего возвращают картину? Или он целиком удовлетворен версией про нетерпеливого американского покупателя? Элли пила чай и собиралась с силами для признания. Она ждала мгновения, когда достанет пятидесятистраничный отчет Хелен Бёрч, главного специалиста Художественной галереи Нового Южного Уэльса, неопровержимо доказывающий, что картина в багажнике арендованного автомобиля – подделка, написанная в двадцатом веке. Весь долгий перелет Элли представляла, как скажет это Хендрику и владельцу галереи. Как покается, возьмет ответственность на себя и спросит, сколько денег они хотят получить в качестве компенсации. Возможно, она употребила бы слова из запечатанного в конверт, но не отправленного заявления об уходе: «Меня сгубили время, обстоятельства и свинцово-оловянистая желтая». В бледном северном свете это объяснение показалось ей фальшивым и мелодраматичным. Правдивей было бы сказать, что она воспользовалась картиной де Вос для проверки собственных нереализованных талантов, что была неосторожна, одинока и зла на весь мир, что хотела какого-то единения, хотела отыскать под лессировками и свинцовыми белилами тот слой, в котором Сара по-прежнему бредет через туман старого лака, сломленная горем, но источающая живописную премудрость. Тысячу часов я пыталась думать руками и головой Сары, отключившись от всего остального. Да, это было бы куда честнее. Но никому в мире не интересен ее самоанализ, а уж Хендрику и подавно. Кому, кроме нее, хочется знать, зачем она это сделала? Это больше не забота Хендрика. И он, и владелец галереи счастливо выведены из уравнения.

Элли внезапно захотелось остаться одной в гостиничном номере и осознать огромность того, что совершил Марти. Тремя строчками смазанного факса он не только устранил подделку, но и дал Элли разрешение жить дальше. Она ощутила, как уходит страх и одновременно накатывает гнев за то, что ей удалось так легко отделаться. Вместо того чтобы каяться в грехах, она принялась расспрашивать, откуда взялся «Зимний пейзаж с детской похоронной процессией».