Проза Булгакова — и прежде всего роман «Мастер и Маргарита» — во многом подчиняется законам поэзии. А по этим законам слово звучащее иногда может быть важнее жесткой логики детали. Да, писателю очень нужны слова древнего мира. Гипподром и гемикрания, кентурион и легат легиона, игемон, когорта, ала — все это добавляет картине достоверности, соблазнительно и ненавязчиво остраняет текст, делая его необычным и удивительным. Но в романе «Мастер и Маргарита» этих слов не так уж много. Их и не может быть много. У Михаила Булгакова высокое чувство меры и вкус. Его текст в «евангельских» главах не должен ошарашивать. Этот текст должен быть простым, как истина. И поэтому еще больше, чем правильное употребление слов когорта или кентурия, писателя заботит гармония между терминами «античного» мира в его романе и русским языком, на котором написан роман.
Писателю нужна спокойная прозрачность родной речи. И поэтому так тщательно параллельно «античному» ряду выстраивается другой ряд; отнюдь не по принципу «современный»; по принципу — русский: ристалище, полк, взвод, или очень обрусевшее: солдат, кавалерия, или даже каменный утес вместо гаввафы и лифостротона… И на какой бы язык потом ни переводили роман — на английский, польский, турецкий или иврит — если переводчик внимателен и перевод хорош, в любом случае русское слово полк будет переведено на родной язык читателя, а слова ала и кентурион так и останутся непереведенными: это не понятия, это термины.
Художник творит язык своего сочинения — тот самый язык, который околдовывает нас, как индийская «мантра», и заставляет испытать чудо вхождения в другой мир как в реальность…
Задача «вызвать ассоциации» с событиями первой мировой и гражданской войн? Думать так — значит очень мельчить роман; не было у автора «Мастера и Маргариты» такой задачи. Но опыт пережитой войны был с ним всегда, как и весь опыт прожитой жизни во всех ее поворотах и прозрениях. И может быть, о римском войске он не стал бы писать — или не стал бы так писать — если бы его память, память человека и художника, не хранила во всей полноте не только трагедию войны, но и ее быт — с этим запахом «кожаного снаряжения и пота от конвоя», с этим «кашевары… начали готовить обед», звуком «стрекотания нескольких сот копыт» проходящей конницы, и очень личное — ощутимую тяжесть пистолета в руке…
Эта память никуда не уходила. Был момент, притом на последних этапах работы над романом «Мастер и Маргарита», когда любимая пьеса «Бег» — пьеса о гражданской войне — внезапно и с такой остротой «опрокинулась» в зеркала романа, что тайная близость Хлудова и Пилата на мгновение стала явной. Это случилось в четвертой редакции романа. И было так.
В конце сентября 1937 года проступило какое-то странное шевеление вокруг давно запрещенного и нигде никогда не ставившегося «Бега». Сначала телефонный звонок из МХАТа. Ольга Бокшанская и Виленкин — то ли каждый по отдельности, то ли, перебивая друг друга, вместе: Театральный отдел Комитета по делам искусств неожиданно и загадочно запрашивает экземпляр «Бега»! Для кого? Неизвестно. Назавтра «удивительный звонок» некоего В. Ф. Смирнова из ВОКСа: «Нужен экземпляр „Бега“». Был этот Смирнов Булгакову некоторым образом знаком и большого доверия не вызывал. (Полугодом ранее, заручившись просьбой из Большого театра, он донимал Булгакова своим собственным либретто, и Е. С. тогда записала раздраженно: «Убийственная работа — думать за других»[486].) Для кого экземпляр «Бега»? — пытается выяснить у Смирнова Булгаков. — Кто спрашивает? «Говорит, что по телефону сказать не может», — записывает Е. С.
По-видимому, свободного или достаточно хорошо читаемого экземпляра ни у Булгакова, ни во МХАТе нет. Напомню, что копировальных машин тогда не было, а каждая перепечатка на машинке — это всего лишь пять экземпляров, из которых по-настоящему удобочитаемы только первые два-три… «Надо переписывать», — решает Булгаков. Е. С., боясь спугнуть надежду, добавляет осторожно: «Хотя и не верим ни во что».
Просто перепечатать пьесу? Е. С. готова. Но, видимо, где-то в глубине творческого воображения писателя давно бьется мысль об этой, в чем-то, по его ощущению, недоработанной или недосказанной вещи. Видимо, пьеса тяготит и зовет его. И вот, вместо того чтобы формально ее перепечатать, Булгаков в течение трех или четырех дней диктует ее заново. Он вдохновенно правит и — как всегда при поздней своей правке — с гениальной беспощадностью сокращает текст, отчего произведение не бледнеет, не упрощается, но обретает бездонную глубину…
Работа идет стремительно.
26 сентября (в день звонка из МХАТа): «Надо переписывать». 27 сентября (после разговора со Смирновым): «Решили переписывать „Бег“… После обеда, как всегда, легли отдохнуть, после чего М. А. стал мне диктовать „Бег“». 28 сентября: «М. А. диктует „Бег“, сильно сокращает… Вечером, на короткое время, перед поездом — Дмитриев с женой. Потом „Бег“ до ночи». 29 сентября: «„Бег“ с утра». 30 сентября: «Целый день „Бег“». 1 октября: «Кончили „Бег“».
Назавтра прислали из МХАТа за экземпляром. День спустя за «Бегом» приехал Смирнов. Чье поручение он выполнял, выяснить не удалось. («…Вошел, не снимая пальто, явно боясь расспросов. Расспрашивать не стали.») Еще день спустя Ольга Бокшанская: «с какими-то пустяками по телефону», — записывает Е. С.; о «Беге» ни слова… «Это означает, что „Бег“ умер», — говорит Булгаков[487].
Живой пьеса — в ее лучшей, окончательной редакции — останется для потомков…
Вот в эту пору, в начале октября 1937 года, Булгаков входит в четвертую — впервые без пробелов и пропусков, впервые под названием «Мастер и Маргарита» — редакцию своего романа. Глава вторая в этой редакции (здесь все еще не «Понтий Пилат», а «Золотое копье») начинается — невольно отражая только что законченный «Бег»:
«В белом плаще с кровавым генеральским подбоем…»
Уже в следующей, пятой редакции Булгаков решительно уберет слово, втянутое из «Бега». В романе недопустимы слишком прямая связь с недавним прошлым и просвечивающий сквозь фигуру Пилата Хлудов.
И напрасно в подтверждение своей мысли Б. В. Соколов ссылается на авторитетность ранних редакций. Ученый булгаковед полагает, что Булгаков мог в контексте «евангельских» глав оставить польское слово ротмистр? Мог сохранить допустимое только в черновом наброске нагромождение терминов ординарец трибуна когорты? Приведенные исследователем примеры еще раз показывают, как жестко и последовательно убирает Булгаков чужеродные для его текста слова…
А ведь мы с вами, дорогой читатель, всё на первых страницах главы, которая называлась «Золотое копье», а потом — «Понтий Пилат». И правке нет конца. Она и будет идти до конца. До конца этой главы… И, столь же мудрая и великолепная, во второй «евангельской» главе — «Казнь»; правда, там, увы, ее будет меньше… И еще меньше — в последних, при всем их блеске, «евангельских» главах. Так что мы никогда не узнаем, что в них не удовлетворяло автора и какие истины воплощения до последнего дыхания искала его творческая мысль…
Претворение разобранных двух-трех страниц — как и вся работа Булгакова в его прозе и в его драматургии — труд, великий и вдохновенный. И не верьте булгаковедам, подозревающим, что Булгаков, переписывая первоначальные варианты своих сочинений, портил их — из приспособленчества и желания скрыть дерзость своего замысла[488].
История текста — путь к пониманию текста…
Судьба одной строки
Булгаковеды любят писать комментарии. Особенно — пояснять русскому читателю разные слова в сочинениях Михаила Булгакова. В «Белой гвардии», например, в «Театральном романе», но прежде всего, конечно, в романе «Мастер и Маргарита».
Стоит писателю упомянуть Кисловодск («Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск…» — тоскливо размышляет Берлиоз), как ученый комментатор тут же пояснит, что это «курортный город на Северном Кавказе в долине правого притока Подкумка на высоте 700–1060 метров».
А если в романе названо Садовое кольцо («…Солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо…»), вам любезно сообщат в примечании, что эта «кольцевая магистраль в Москве» возникла «на месте бывшего земляного вала, срытого после 1812 г.»
Само собой, такие слова, как кентурион или сирийская ала, вызывают целый пир эрудиции.
Известно, что Булгаков работал очень добросовестно и к исторической точности был внимателен. Записи типа: «Легион = 10 когортам = 30 манипулам = 60 центуриям» (а рядом подсчет, сколько человек в каждой единице) или «В Галилее жили и финикияне, сирийцы, арабы, греки» — можно увидеть в самых ранних черновых тетрадях романа. И далее — выписки, выписки, выписки… Целая тетрадь выписок в последний период работы так и названа: «Роман. Материалы». Но обрушивать всю эту информацию на голову читателя не собирался: у художника — другие задачи.
Тем не менее булгаковеды усердно пишут свои постраничные примечания к разным словам. И вот уже вышел целый том таких примечаний — книга Г. А. Лесскиса, с соответсвующим теме солидным и длинным названием: «Триптих М. Булгакова о русской революции. „Белая гвардия“. „Записки покойника“. „Мастер и Маргарита“. Комментарии»(Москва, 1999). Из каковой книги я и извлекла процитированные выше пояснения к словам «Кисловодск» и «Садовое кольцо»[489].
Массивный том Г. А. Лесскиса вызвал уважение читателей и самые положительные отзывы в печати. И в этой книге, представьте, влетело мне.
Конфликт возник из-за красного, цвета крови вина, которое пьет Пилат и которое Булгаков описывает четырежды — в трех главах второй части романа.
Сначала в главе 25-й — там, где мы видим Пилата во время странной грозы, напугавшей все живое в Ершалаиме:
«В это время под колоннами находился только один человек, и этот человек был прокуратор.