Отмечу, что в булгаковедении — в частности, в обстоятельнейшем комментарии А. А. Нинова к «Багровому острову» — можно встретить весьма настойчивые попытки толковать пародийную плоть комедии как сатирическое высмеивание «левого» театра — театра Мейерхольда в первую очередь, а заодно и «левой» драматургии, например, Билль-Белоцерковского[103]. Думаю, это непродуктивное толкование. Стрелы сатирической буффонады «Багрового острова», вероятно, попадали и в спектакли Мейерхольда. Но не в Мейерхольде тут было дело, и театр Геннадия Панфиловича на Мейерхольдов театр не похож.
Видите ли, не любил Булгаков театр Мейерхольда. Причем активно не любил. Это известно из его фельетона «Биомеханическая глава» (1923). Из воспоминаний Л. Е. Булгаковой-Белозерской. Из того, что не дал Булгаков Мейерхольду никакой своей пьесы, несмотря на явные его, Мейерхольда, просьбы.
А театр — не театр Геннадия Панфиловича, а просто Театр, который так беспощадно пародируется в «Багровом острове», — Булгаков обожал. Влюбленно-пародийное изображение Театра в комедии «Багровый остров» — предвестие обольстительно двойственной, любовной и беспощадной сатиры «Театрального романа». Насмешка над театром и гимн театру. («Иссушаемый любовью к Независимому Театру, прикованный теперь к нему, как жук к пробке, я вечерами ходил на спектакли». — «Театральный роман».)
Комедия начинается с Пролога — изображения подготовки спектакля в театре, очень похожем на провинциальный.
Сшиваются куски задников из разных пьес.
«Метелкин. Задник „Марии Стюарт“ лопнул, Геннадий Панфилыч». — «Я, что ли, тебе задники чинить буду? Лезешь с пустяками. Заштопать!» — «Он весь дырявый, Геннадий Панфилыч». — «Возьмешь, стало быть… (Задумчиво.) „Иоанн Грозный“ больше не пойдет… Стало быть, вот что. Возьмешь ты, вырежешь подходящий кусок…»
Потом собирают «Багровый остров», и — ремарка: «Сверху сползает задник — готический храм, в который вшит кусок Грановитой палаты с боярами…» «Володька, черт! — кричит Метелкин. — Ну что спустил? Не готический, а экзотический! Давай океан с голубым воздухом!» Задник уходит вверх, и, «мрачно шумя», спускается океан…
Собирается бутафория из разных пьес.
«Он в чем живет? Царь-то ихний?» — осведомляется директор театра у автора. «В вигваме, Геннадий Панфилыч». — «Вигвам, Метелкин, нужен». — «Нету вигвамов, Геннадий Панфилыч». — «Ну хижину из „Дяди Тома“ поставишь…» «Да-с. Вулкан? Э… А без вулкана обойтись нельзя?» — «Геннадий Панфилыч! Помилуйте. Извержение во втором акте!..» — «Авторы! Авторы! Метелкин! Гор у нас много?» — «Гор хоть завались. Полный сарай». — «Ну так вот что: вели бутафору, чтобы он гору, которая похуже, в вулкан превратил».
Метелкин, уходя, кричит невидимому, но постоянно присутствующему «Володе»: «Володя, крикни бутафору, чтобы в Арарате провертел дыру вверху и в нее огню! А ковчег скиньте!» И вот уже едет по сцене («Вулкан налево, налево двинь!») вулкан, сделанный из горы, и изрыгает дым…
Чтобы потом, когда откроется занавес и начнется Акт первый, на сцене воцарилось «волшебство»: «Горит в солнце, сверкает и переливается тропический остров. На ветках обезьяны, летают попугаи. Вигвам Сизи-Бузи на уступе вулкана, окружен частоколом. На заднем плане океан. Сизи-Бузи сидит на троне в окружении одалисок из гарема. Возле него стоит в белых перьях сверкающий Ликки-Тикки, Тохонга и шеренга арапов с копьями».
И так же естественно, как то, что Арарат превращается в вулкан Муанганам, а хижина дяди Тома в вигвам царя Сизи-Бузи — в действие и в самую ткань пьесы «Багровый остров» вплетаются реплики из ходового репертуара театра.
«Ужас, ужас, ужас!» — выкликает, подобно Тени отца Гамлета, «проходимец при дворе» Кири-Куки.
«Я пригласил вас, товарищи, с тем, чтобы сообщить вам…» — говорит Геннадий. «Пренеприятное известие…» — подсказывает из Гоголя артист, играющий Сизи.
«Иди, душа, во ад и буди вечно пленна! О, если бы со мной погибла вся вселенна!» — неожиданно декламирует из трагедии Сумарокова «Димитрий Самозванец» тот же Сизи, проваливаясь[104].
Даже из «Севильского цирюльника» выдает в конце концов Дымогацкий, «осатаневший» от разрешения пьесы и полученных в качестве аванса червонцев: «Что, мой сеньор? Вдохновение мне дано, как ваше мнение?.. Что, мой сеньор?!»
Но более всего слышны отголоски «Горя от ума». Эти отголоски становятся фоном постановки «Багрового острова». Напомню: комедия Грибоедова во МХАТе шла во все время подготовки и репетиций «Дней Турбиных». (Так что и в этом, если хотите, можно увидеть момент автобиографический.)
Уже во время Пролога где-то за стеною репетируется бал из «Горя от ума». Слышна «приятная ритмическая музыка и глухие ненатуральные голоса»; вызванные Геннадием для срочной генеральной артисты выходят во фраках; и Метелкин жалуется, что «ученики» (они же «школьники», они же «кадристы») «жабaми», которые им выдали для бала, вытирают грим…
В начале третьего акта лорд Гленарван (он же Геннадий Панфилыч) то ли по тексту, то ли по вдохновению призносит; «Нет, что ни говорите, а когда, постранствовав, воротишься опять, то дым отечества нам сладок и приятен». (В «Горе от ума» Чацкий: «Когда ж постранствуем, воротимся домой, / И дым отечества нам сладок и приятен!») Впрочем, эта цитата при сокращении пьесы отбрасывается. Действительно, зачем Геннадию цитировать Чацкого? Это ведь не его амплуа…
Но едва появляется Савва Лукич — едва за кулисами появляется Савва Лукич («Савва Лукич в вестибюле снимает галоши!») — плавное течение генеральной репетиции «Багрового острова» ломается. Тут языка «гражданина Жюля Верна» для выражения эмоций явно недостаточно. Тут уж без великой русской классики не обойтись.
«Лорд! Лорд! Лорд!» — вбегает растерянный слуга Паспарту, он же Метелкин. — «Какая еще пакость случилась в моем замке?!» — поворачивается к нему весь в роли и в клетчатых штанах Гленарвана Геннадий. — «Савва Лукич приехали!!.»
И, выпадая из Дымогацкого — Жюля Верна в Грибоедова и сбиваясь на роль Фамусова, Геннадий кричит: «…Ну что же, принять, позвать, просить, сказать, что очень рад…» (В «Горе от ума»: «Ослы! сто раз вам повторять? / Принять его, позвать, просить, сказать, что дома, / Что очень рад. Пошел же, торопись.»)
И продолжает: «Наконец-то, уж мы вас ждали, ждали, ждали. Здравствуйте, драгоценнейший Савва Лукич!» (В «Горе от ума» Фамусов так встречает Скалозуба: «Сергей Сергеич, запоздали; / А мы вас ждали, ждали, ждали».)
Фамусовские интонации Геннадия Панфиловича заразительны; драматург Дымогацкий, он же «Васька Дымогацкий, который пишет в разных журнальчиках под псевдонимом Жюль Верн», невольно подхватывает — конечно же, партию Чацкого: «И вот является зловещий старик…» («Виноват, это вы про кого?» — подозрительно настораживается Савва Лукич.) «…и одним махом, росчерком пера убивает меня…»
«Старух зловещих, стариков», — обличал Чацкий в своем последнем монологе; Дымогацкий здесь всего лишь передвинул запятую. Но дальше, потрясенный запрещением «Багрового острова» и крушением всех своих планов, и вовсе переходит на знаменитый монолог Чацкого «А судьи кто?»
«А судьи кто? За древностию лет к свободной жизни их вражда непримирима. Сужденья черпают из забытых газет времен колчаковских и покоренья Крыма…» — звучат совершенно грибоедовские строки, за исключением единственного слова: у Грибоедова — времен очаковских…
После этого самого монолога Чацкого у Грибоедова Фамусов хватается за голову: «Уж втянет он меня в беду». И, обращаясь к Скалозубу: «Сергей Сергеич, я пойду / И буду ждать вас в кабинете».
Те же реплики после того же монолога по инерции произносит Геннадий Панфилович: «Уж втянет он меня в беду! Сергей Сергеич, я пойду!..» И только тут, опомнившись, бедный директор хватается за голову: «Братцы, берите его!»
В попытке спасти ситуацию от зарапортовавшегося Дымогацкого, Геннадий пробует — как в «Горе от ума» — объявить правдолюбца сумашедшим. «В горах изранен в лоб, сошел с ума от раны», — говорит у Грибоедова Загорецкий. Геннадий фактически пересказывает эту фразу: «На польском фронте контужен в голову…» (Не сомневайтесь, Савва Лукич, свой он, с белополяками воевал!) «…громаднейший талантище… форменный идиот… ум… идеология… он уже сидел на Канатчиковой даче раз». (Канатчикова дача была известной в Москве лечебницей для душевнобольных.)
Чад-ский… Дымогацкий… Даже само сопоставление фамилий извлечено Булгаковым из «Горя от ума»; там эти два слова — чад и дым — стоят рядом: «Чацкий. Ну вот и день прошел, и с ним / Все призраки, весь чад и дым / Надежд, которые мне душу наполняли».
Ах, бесконечные пласты булгаковского пересмешничества… Штампы из приключенческой литературы и Жюля Верна… Штампы из репертуара популярнейшего революционного театра… Бессмертная комедия Грибоедова (во времена Булгакова она не сходила со сцены) — и новые штампы…
Грохочет буффонада на самом Багровом острове… Накручиваются события вокруг сюжета с пьесой о Багровом острове… Накручиваются события вокруг театра Геннадия Панфиловича и Саввы Лукича… Радость театрального действа, в котором участвуют все — и актеры, и вдохновенный автор, — захватывает даже Савву Лукича, и он с увлечением играет в свое «разрешеньице — запрещеньице», не отказывая себе в детском удовольствии прокатиться на бутафорском корабле.
Даже трагические монологи загнанного Дымогацкого театральны. «Чердак?! Так, стало быть, опять чердак? Сухая каша на примусе?.. Рваная простыня?.. …Прачка ломится каждый день: когда заплатите деньги за стирку кальсон?! Ночью звезды глядят в окно, а окно треснувшее, и не на что вставить новое… Полгода, полгода я горел и холодел, встречал рассветы на Плющихе с пером в руках, с пустым желудком. А метели воют, гудят железные листы… а у меня нет калош!..»
И когда пьеса разрешена: «…Шестнадцать квадратных аршин и лунный свет вместо одеяла. О вы, мои слепые стекла, скупой и жиденький рассвет… Червонцы! Кто написал „Багровый остров“? Я — Дымогацкий, Жюль Верн. Долой, долой пожары на Мещанской… бродячих бешеных собак… Да здравствует солнце… океан… Багровый остров!..»