Теперь брат и сестра видятся редко. Почти не перезваниваются. Телефона у Надежды нет; более того, телефонов нет и у ее соседей. В Дневнике Е. С. во все 30-е годы Надежда упоминается только трижды.
Вот в декабре 1933 года она приезжает, чтобы попросить у брата две его пьесы для передачи некоему Нусинову, который будет писать о Булгакове статью для Литературной энциклопедии. Е. С. делает эту запись с яростью: критик И. М. Нусинов — один из мерзавцев, травивших Булгакова в 20-е годы. А для Надежды это человек, обещающий выхлопотать освобождение ее мужу. Взаимопонимания нет и быть не может: Булгаков отказывается выдать пьесы.
Вторая запись — 18 апреля 1935 года. При редактировании Елена Сергеевна ее опустит, вероятно, посчитав событие в литературном отношении не заслуживающим внимания; привожу по рукописи 1-й редакции Дневников: «Днем к нам пришли Мишины сестры, Андрей Михайлович, дети. Пришел Николай Папиевич. Была Ольга Васильевна, как всегда. Словом, было шумно»[245].
18 апреля — выходной день, и, стало быть, в доме устраивается детский праздник. Думаю, у праздника подтекст: Андрей Михайлович Земский освобожден из ссылки, он в Москве и даже устроился на работу. Девочки Оля и Лена Земские, Варя Светлаева — примерно ровесницы Сережи Шиловского, плюс-минус два-три года. Николай Папиевич, как я понимаю, Сережин учитель музыки[246]. Неизвестная мне «Ольга Васильевна, как всегда» тоже, вероятно, имеет отношение к детскому воспитанию. Словом, как замечает Е. С., «шумно».
Третья запись датирована 25 февраля 1937 года. Надежда звонит с просьбой «прочесть роман какого-то ее знакомого». И снова невпопад. Раздраженная реакция Е. С.: «Ну, как не понимать, что нельзя этим еще загружать!»[247]
Других пересечений с Земскими как будто нет. Несоприкасающиеся миры…
Но что мы на самом деле знаем о притяжении и отталкивании близких людей? На другом конце Москвы ведется другой дневник (в оригинале мне, к сожалению, недоступный), и Надежда Афанасьевна пишет в нем осенью 1939 года: «Всю осень 1939 г. (да и весь год) беспокойные мысли о том, что делается с Михаилом и что делается у него. Не видела его долго (с весны 1937 г., должно быть) и ничего о нем не знаю. Хочется его увидеть…»
И тут случайно утром 8 ноября — это нерабочий день, она дома — узнает из третьих уст, что Михаил болен, болен давно, серьезно. «Я испугалась и тотчас пошла звонить по телефону Елене Сергеевне…»
Это она так говорит: пошла… Она помчалась, накинув впопыхах старенькое пальтишко, то, в котором ходят за водой, таскают дрова и уголь или просто накидывают на плечи, когда дома нестерпимо холодно. Помчалась куда-то неблизко, вероятно, на станцию электрички — там, на платформах, обычно были телефоны-автоматы. «…по телефону Елене Сергеевне, услыхала о серьезности его болезни, услыхала о том, что к нему не пускают много народа, можно только в определенный срок, на полчаса, <…>, от телефона, как была, в моем неприглядном самодельном старом пальтишке отправилась к нему, сговорившись об этом с Еленой Сергеевной».
Как была — она не стала терять время и бежать домой переодеваться, поехала тотчас, «сговорившись с Еленой Сергеевной» и махнув рукой на свой непрезентабельный наряд…
«Когда я ухожу, плачем с Люсей, обнявшись, и она горячо говорит: „Несчастный, несчастный, несчастный!“»[248]
О болезни брата Надежда тотчас сообщит по почте живущим в Москве сестрам Вере (Давыдовой) и Елене (Светлаевой). Сообщит Елене Сергеевне адрес и телефон Елены. Елена — Лёля — самая младшая из булгаковской семьи. Она и будет дежурить у постели Булгакова — в очередь с Еленой Сергеевной и Марикой — в последние, самые тяжелые месяцы его жизни. (Ведь у Лели столько удобств: она живет в центре, недалеко от Булгаковых, и у нее есть телефон! По правде говоря, у нее тоже нет телефона, но телефон есть у соседей. Слишком часто беспокоить соседей неудобно, но если очень нужно, Елена Сергеевна может им позвонить, они Леле передадут, в крайнем случае даже позовут к телефону.)
И Надежда теперь будет по мере возможности навещать булгаковский дом.
Сохранились ее краткие, конспективные и тем не менее очень интересные записи последних разговоров с братом. Он доверительно рассказывает ей о драматически оборвавшейся поездке в Батум («Возвращение в московскую квартиру. В лицах представляет удивление Маришки (домработницы)… Причина того, что пьеса не пойдет. Рассказывает, волнуясь, „переживая“»). О замысле и смысле пьесы о Сталине («Романтический и живой… Юноша…»). О своей болезни и о несправедливой своей судьбе драматурга. И по тому, как искренне, как полно он обо всем этом говорит (и как жаль, что мы не все можем расшифровать), видно, что он рад приходу когда-то любимой сестры, что они по-прежнему близки и она необходима ему[249].
К сожалению, в публикации эти записи не датированы. Непонятно, когда именно Н. А. описала эту свою спешную поездку в Москву 8 ноября 1939 года. Вечером того же дня, едва вернувшись? или назавтра? через несколько дней? еще позже?
Поэтому в строках загадка: «Нашла его страшно похудевшим и бледным, в полутемной комнате в темных очках на глазах, в черной шапочке Мастера на голове, сидящим в постели…»[250]
В черной шапочке Мастера — так мог написать только читавший роман и понявший его. Стало быть, Надежда читала роман? Когда? Она пишет, что не видела брата с весны 1937 года. Но первая полная редакция романа начата существенно позже — осенью 1937-го. Первая машинная перепечатка, по которой и можно было читать роман, еще позже — летом 1938-го. Может быть, она слушала весною 1937 года первые главы романа, озаглавленные тогда так: «Князь тьмы», и с тех пор хорошо запомнила их? Но ничего подобного — ничего хоть сколько-нибудь приближающегося к этому — в Дневниках Е. С. нет. Впрочем, приезд Надежды 8 ноября 1939 года Елена Сергеевна тоже не отметила…
Вероятнее всего, Надежда Афанасьевна читала роман этой самой зимою 1939–1940 года, когда стала навещать брата. Может быть, начав в памятный для нее день 8 ноября.
В публикации и другие ее записи не разделены датами. Они приведены сплошь, так что можно подумать, что они сделаны подряд и даже в один день. Но они сделаны в разное время.
«На столе в его комнате лежит приготовленный экземпляр „Батума“. „Ты хотела прочесть? Вот я тебе приготовил“», — записывает Н. А. Приготовил — чтобы она взяла с собою? Нет, рукописи по-прежнему не разрешают выносить из дома: приготовил, чтобы она прочла здесь, у него дома.
И действительно, вот и другая запись: «Леля читает роман „Мастер и Маргарита“. (Недоумения нет — Надежде роман уже знаком. — Л. Я.) Я читаю „Батум“. Успеваю прочесть только начало и конец и перелистать середину, т. к. тороплюсь на работу»[251].
По счастливой случайности, эта подробность в Дневнике Елены Сергеевны почти датирована. 16 января 1940 года: «Сестра Миши — Елена пришла, читала роман запоем (Мастер и Маргарита)»[252].
Надежда не упоминается, но роман вряд ли был прочитан в один день.
Встречи Е. С. и Надежды были и позже. 16 января 1961 года Елена Сергеевна пишет Николаю Булгакову, в Париж: «Сейчас только ушла от меня Надежда, она провела у меня целый день. Принесла мне Ваше, Никол, письмо…»[253] Очень разные, они относились друг к другу сдержанно критически, но вот иногда выпадал такой день — целый день, — когда они могли вдоволь поплакать вдвоем о потере обеими любимого, обеим очень дорогого человека…
Но все-таки, что же делать, если свидетельства Н. А. Земской, записанные ею собственноручно, и свидетельства Т. Н., сохранившиеся в записи Паршина, не совпадают в подробностях? Что вообще должно делать исследователю, если свидетели, в добросовестности которых вы уверены, описывают событие по-разному? С такими казусами исследователь сталкивается непременно.
Вот Л. Е. Белозерская-Булгакова рассказывает в своих мемуарах о начале сотрудничества Булгакова с Театром имени Вахтангова, для которого будет написана комедия «Зойкина квартира»:
«Однажды на голубятне (так она называет свое с Булгаковым жилье в Обуховом переулке в середине 1920-х годов. — Л. Я.) появилось двое… Оба оказались из Вахтанговского театра. Помоложе — актер Василий Васильевич Кузa… Постарше — режиссер Алексей Дмитриевич Попов. Они предложили М. А. написать комедию для театра»[254].
А потом в моей книге Любовь Евгеньевна находит строки из письма Павла Антокольского — почти о том же, но иначе: «Театр имени Вахтангова, в лице покойного В. В. Кузы и в моем лице, обратился к Булгакову с предложением инсценировать его роман „Белая гвардия“ для нашего театра… Но М. А. сам предложил нам, вахтанговцам, написать для нас другую пьесу»[255]. Так возник договор на комедию «Зойкина квартира».
Помню растерянные глаза Любаши: «А как же теперь? Я должна исправить? Но я же помню, как было на самом деле!» — «Вы уверены, что изложили именно то, что помните?» — не столько спрашивающе, сколько утверждающе говорила я. «Конечно!» — «Вот и не надо ничего исправлять. В ваших мемуарах все должно быть так, как вы помните». — «А книга?» — «А в книге я привожу не свое мнение: своего мнения по этому поводу у меня быть не может. Я привожу письмо Антокольского: он запомнил иначе. Оба свидетельства должны быть сохранены».
Да, оба свидетельства должны быть сохранены. Мы не судьи, и у нас не уголовный процесс. У нас поиск живой, образной исторической или биографической истины, и не исключено, что в противоречиях есть свои смыслы, которые откроются не сразу.