Библиотека Эрмитажа была островом русской Италии. Я сидел в ней до позднего вечера – тогда она работала до девяти – и читал книжки о Флоренции и маньеризме. Вокруг был Ленинград и советское пространство, кажущееся недвижным и вечным. Со всех сторон закупоренный в нем, как студент Ансельм из гофмановского «Золотого горшка» в склянке, я на манер Noms de pays: le nom конструировал в себе свою Италию. Я был влюблен в самый звук слов Флоренция и Венеция, Рим тянул к себе меньше. Шарм таких небольших городов, как Феррара, Мантуя, Сиена, был более внятен, чем римская грандиозность. Я сидел, пыхтел и думал о Понтормо. Перспектив не было.
Вдруг дзынь, склянка лопнула.
Тут же я, получив приглашение, в Италию и поехал.
Вот, вырвался… в настоящую Италию.
Первый раз я оказался за границей и приехал именно в Рим. Прекрасно помню свое первое римское впечатление, не книжное, не вычитанное, а увиденное в том, что Ленин называет «объективной реальностью». В аэропорту Леонардо да Винчи меня встретили друзья, решившие ехать не прямо в Рим, а по дороге показать мне панораму города. Машина, съехав с трассы, медленно ехала по обочине, дабы я мог насладиться великим видом и разглядеть его во всех подробностях. Передо мною «в чудной сияющей панораме предстал Вечный город. Вся светлая груда домов, церквей, куполов, остроконечий сильно освещена была блеском понизившегося солнца. Группами и поодиночке один из-за другого выходили дома, крыши, статуи, воздушные террасы и галереи; там пестрела и разыгрывалась масса тонкими верхушками колоколен и куполов с узорною капризностью фонарей; там выходил целиком темный дворец; там плоский купол Пантеона; там убранная верхушка Антониновской колонны с капителью и статуей апостола Павла; еще правее возносили верхи капитолийские здания с конями, статуями; еще правее, над блещущей толпой домов и крыш, величественно и строго подымалась темная ширина колизейской громады; там опять играющая толпа стен, террас и куполов, покрытая ослепительным блеском солнца». Это «Рим» Гоголя. Его князь смотрел на город с Джаниколо, мой обзор был неизмеримо шире. К тому же промысел Божий, направленный к наибольшему благу творения, даровал мне нечто особое.
Моим глазам предстала живописная сцена. На обочине стоял шикарный автомобиль, а перед ним очень высокая молодая женщина с мощной, но несколько нескладной фигурой, обтянутой черным платьем. На огромном аристократически горбатом носу покоились черные очки, и женщина, всунув нос и очки в открытое окошко затормозившей перед ней машины, что-то страстно объясняла водителю. Как фигура Гёте на портрете Тишбайна, вырисовывающаяся на фоне панорамы Кампании, являет неразрывное целое с пейзажем, в одно и то же время и заслоняя его, и подчеркивая, так и женщина в черном сливалась с Римом. Как аристократичность носа, так и его громадность подчеркивала коричневая шаль, заверченная в тюрбан на голове, что придавало его обладательнице на первый взгляд вид интеллигентной богемы, а если вглядеться и вдуматься (чего я не успел) – древнеримской сивиллы. Лицо не было накрашено, и женщина была некрасива, но вызывающе притягательна в своей выразительности. Ее жестикуляция, резкая и пластичная, заставляла увидеть звук низкого и хриплого голоса, услышать который было невозможно. Каждое ее движение было осмысленно и полно глубокого значения; казалось, что она убеждала водителя в некоем единстве противоречий, на коем зиждется гармония бытия. Ну, например, что Хайдеггера читать и цитировать нужно, но, не боясь перечитывать и цитировать снова и снова, ни на минуту нельзя забывать, что он, бывший любовник молоденькой Ханны Арендт, стал членом НСДАП и совершеннейшим чудовищем. Архитектура, расстилающаяся вдалеке, вторила пластичной жестикуляции объяснения. Справа торчала квадратная башня палаццо делла Чивильта, слева – перья и спицы Витториано, торжествующие над толчеей куполов и колоколен, описанных князем. Панорама Рима сообщала женской фигуре какую-то апокалиптическую красоту, так что сцена отпечаталась в моей памяти с гиперреальной ясностью сюрреального сновидения. Друзья пояснили мне, что это проститутка, договаривающаяся с клиентом, что до меня не сразу дошло, но когда дошло, то это только увеличило величественную значимость грандиозного пейзажа и гениально поставленной сцены. Я осознал, что передо мной – воплощение Рима, Мамма Рома, Акка Ларенция, вскормившая Ромула и Рема, Капитолийская Волчица. В Италии надо привыкать к тому, что Roma – женщина.
Эрмитажный диснейленд © Дмитрий Сироткин, 2021
Глава втораяЗолотой век Рима в Эрмитаже
Зал камей. – Геммы античные, средневековые и ренессансные. – Геммы барокко. – Камейный кубок. – Сервиз с камеями. – Парюра, камэ и внучки внучек пушкинских красавиц. – Ужин в Da Tonino и нечто о современной геммомании. – Сорок шесть отроков и четыре женщины, все сплошь золотые. – Золотой век. – Как Зал камей превратился в Зал итальянской майолики, а Российская империя в СССР. – Рафаэль и Рафаэли в России. – Римская инсталляция советского искусствоведения. – Майолика. – Ксанто. – Аретино, Джулио, Раймонди. – Приключения I Modi. – Римский Мешок: Рома и Катька
Впервые с тем, что Рим женщина, я столкнулся лет в тринадцать-четырнадцать. В Новом Эрмитаже есть чудный зал, ранее именовавшийся Залом камей, так как в нем, в специально сконструированных Лео фон Кленце роскошных конусообразных витринах, покоящихся на золоченых грифонах, была выложена на темном бархате эрмитажная коллекция древних и новых гемм, тогда – лучшая в мире. Первенство Эрмитажа обеспечила геммоманка Екатерина II, покупавшая самые знаменитые европейские коллекции за баснословные деньги. Увлечение глиптикой, то есть искусством резьбы на полудрагоценных и драгоценных камнях, издавна было привилегией элиты. Уже в Античности глиптика выделилась в самостоятельное искусство, так что резчики по драгоценным камням составляли отдельную касту, не смешиваясь ни с ювелирами, ни со скульпторами. Геммы – общее название для работ этих мастеров; геммы делятся на инталии, вырезанные в технике углубленного рельефа, и камеи – в технике рельефа выпуклого. Используемые в качестве печати инталии – наиболее древний вид гемм, их вделывали в перстни, так что они сопровождали своего владельца всю его сознательную жизнь. Оттиск личной печати имел права сегодняшней заверенной у нотариуса подписи, поэтому такого рода перстнем должен был быть обеспечен любой индивид для того, чтобы чувствовать себя полноправным членом общества. Инталии вовсю использовали в Древнем Египте и Ассирии, а камеи появились позже, где-то в IV веке до нашей эры: геммой с выпуклой резьбой запечатывать письма и документы неудобно, поэтому камеи – уже не утилитарный предмет, а чистое искусство. Тяга не только к красоте, но и к роскоши, пробудившаяся в Греции, ставшей частью царства Александра Македонского, проявилась и в глиптике: в эллинизме стали резаться камни столь большие, что вставить их в перстень и на палец надеть уж не было никакой возможности. Тогда же, в эллинизме, появились первые коллекции гемм.
Греки были лучшими резчиками, ибо они были лучшими во всем, что требовало умения и соображения, но римляне воевали и управляли лучше любого другого народа. Именно это заставляет признать, что война и управление не требуют ни умения, ни соображения; или требуют особого умения и соображения, скажем так. Римляне заимствовали у греков обычай печати, и насколько Римская империя была больше и существовала дольше царства Александра Македонского, настолько римских гемм больше, чем гемм эллинистических. Любой римский гражданин должен был иметь личную печать, ибо римский гражданин a priori был индивидом, чувствующим себя полноправным членом общества. Сначала римскими гражданами были только уроженцы Рима; в конце республики, то есть в I веке до нашей эры, гражданства добились все италики, как называли жителей Апеннинского полуострова, а в 212 году император Септимий Каракалла выпустил эдикт, даровавший право римского гражданства всем свободным людям империи. И всем им надлежало иметь свою гемму. Понятно, что геммы были разные, как из изумруда, так и из змеевика. Римляне, пользуясь особостью своих умения и соображения, греков победили, и Рим, поглотив Грецию, заразился от нее любовью к искусствам, в том числе – к глиптике. Резными камнями стали украшать не только перстни, но и кубки, вазы, мебель и даже стены. Стали резать большие камеи из разноцветных многослойных камней. Их размеры позволяли разместить уже не просто знак или отдельную фигуру, как на инталиях, но сложные многофигурные композиции, представляющие мифологические и исторические события. Стали популярны портретные камеи, а также сложнейшие аллегории, связанные как с политикой, так и с магией и тайными мистериями. Патриции создавали огромные коллекции камей и инталий, вместе с коллекциями появился особый рынок резных камней, историки упоминали имена выдающихся резчиков наряду с именами прославленных живописцев и скульпторов, родилось понятие редкости, и особо знаменитые геммы стали стоить целые состояния. Резали в основном всё те же греки, но для римских граждан, так что все камеи Римской империи называют римскими.
Христианство, отрицая язычество, дававшее сюжеты мастерам камнерезного искусства, тем не менее геммы во всю использовало, украшая ими церковную утварь, так что в крест, символизирующий страдания Господа нашего Иисуса, могли быть вделаны камеи с похищением Ганимеда или другими какими любовными приключениями Юпитера. Когда Западная империя пала и ее осколками стали править вожди варваров, камнерезное искусство на ее территории, в отличие от Византии, заглохло. Тем не менее камеи и инталии продолжали использоваться как в качестве печатей, так и как вставки в предметы священного обихода. В собраниях средневекового искусства полно монстранцев и остенсориев, предназначенных для хранения мощей, а также дискосов, дароносиц и дарохранительниц, украшенных античными камеями. При Карле Великом, попытавшемся возродить империю, Европа вышла из Темных веков. Искусство времен Карла и его наследников, Каролингов, называется романским: Рим продолжал быть главным ориентиром. В романике, дабы снабдить геммами как светских владык, так и церковь, оживилось и камнерезное искусство. Тем не менее средневековые мастера были малочисленны, а работы их грубее, но в силу того, что средневековые геммы встречаются гораздо реже античных, они сегодня ценятся чуть ли не выше, несмотря на более низкое качество.