Но тикают часы, весна сменяет одна другую, розовеет небо, меняются названья городов, и вот уж не осталось даже и внучек внучек пушкинских красавиц, да и коммуналки стали исчезать, так что роль бывших перетянули на себя сначала авангардные оторвы вроде Лили Брик, а затем и они преставились; но надо ж с кем-то плакать, с кем-то вспоминать, поэтому роль бывших естественным образом перешла к сталинским дивам-красавицам. Двадцатое столетие ползло к концу, выдыхаясь, вместе с ним выдыхался и модернизм, и вот, вдруг, в девяностые, я, повстречав одну свою богемно-светскую знакомую, которая была одета всегда по моде и к лицу, вдруг вижу на ее безупречно небрежном прикиде брошь с камеей с античной головкой. Я в камею вперился, а знакомая, видя мой интерес, с гордостью сообщила: «Вот… в табачном ларьке купила…» – и пластмассовая камея из табачного ларька конца XX века – жирная черта, прямо треснувшее камэ Nicolas’а – отнесла меня к камеям из папье-маше парюры Александры Павловны. Увидев как-то Ренату Литвинову с целыми тремя брошами-камеями, по-постмодернистски акцентированно приколотыми к платью, я уж ничуточки не удивился. Модернизм умер, да здравствует постмодерн.
Эрмитажный Зал камей был, кажется, самым шикарным выставочным залом для резных камней, который когда-либо существовал на свете. Не удивительно: русская история резных камней от Камейного кубка до камей на груди Ренаты Литвиновой – история Российской империи. Всего в истории Европы было семь государств, главы которых носили титул «император»: Римская империя; Византийская империя; империя Карла Великого; германская Священная Римская империя; Российская империя; Французская империя, известная в двух выпусках, Первая Наполеона I и Вторая Наполеона III; Австрийская империя, с 1867 года ставшая Австро-Венгерской. Все они ориентировалась на Рим, и Россия, несмотря на свое особое геополитическое положение, не была исключением. Рим русскую душу держит крепко, время от времени доводя ее до поприщенского бреда. Империям камеи любезны, так что Екатерина не случайно их закупала в таком количестве: хотела быть очень римскою. Рим при ней был в моде. Сейчас он опять в моде.
Относительно недавно, будучи в Риме вместе с моим ближайшим другом, я через него получил приглашение отужинать с русской прекрасной поэтессой и прекрасной писательницей, а также прекрасной мыслительницей, и ее прекрасной семьей. Причин отнекиваться не было, ужинать в столь прекрасной компании было почетно, и вечер сулил быть столь же прекрасным, сколь и компания. К тому же мне было сказано, что поэтесса меня зовет персонально, потому что хочет что-то показать и посоветоваться. Я опоздал, мне надо было кое-что досмотреть по поводу самоубийства Борромини, которым я был тогда занят, но подойдя к ресторану, застал своих сотрапезников еще стоящими в очереди у входа. Ужин был назначен в ресторанчике Da Tonino, «У Тонино», в который римляне – римляне в первую очередь – приходят есть в самом прямом и простом смысле этого слова, как в столовую, ибо еда у Тонино хороша, хотя пряма (straight) и проста. Артишоки алла романа, то есть варенные в белом вине, там просто объедение, так же как и кода алла ваччинара, рагу из бычьего хвоста. Хорош и прост и сам ресторан с обязательными скатертями в красную клетку и с официантами, отнюдь не щеголяющими любезностью, но ведущими себя сурово и деловито. «У Тонино» столики не заказывают по телефону: в нем едят, а не сидят, поэтому, несмотря на толпу, ротация шустра, хотя и не суетлива. Очередь двигается быстро, так что ожидание заняло менее получаса. Кроме нас с моим ближайшим другом и прекрасной во всех отношениях писательницы, поэтессы и мыслителя, были еще ее прекрасный муж и прекрасный сын, маленький, но очень бойкий мальчик, оказавшийся прекрасным художником и тут же в очереди обаявший своими рисунками каких-то американцев, а также еще один художник, в возрасте. Все – русские.
Сразу после того, как мы уселись и разобрались с заказом, я получил разъяснение своего присутствия: поэтесса и мыслитель, обладая прекрасным вкусом как в прозе, поэзии и других искусствах, так и в искусстве одеваться, прикупив намедни колечко у римского антиквара, желала выслушать о нем мое экспертное заключение. Почему я должен быть экспертом по колечкам, не очень понятно, ведь по долгу службы я считаюсь специалистом по итальянской гравюре, но я привык к тому, что уж раз работаешь в Эрмитаже, то должен держать базар. Так считают все вокруг, и, хоть я стараюсь быть подальше от функционирующего антикварного рынка, друзья друзей и знакомые знакомых все время норовят меня спросить то про то, то про это, то про кружку, то про стул. Это всегда докучно, обычно ни про стул, ни про кружку ничего не знаешь, а думать не хочется, но ведь не пошлешь же друзей друзей и знакомых знакомых, поэтому приходится изворачиваться. К моему носу было поднесено тонкое колечко с прозрачным овальным стеклышком, в котором было вырезано нечто вроде креветки в виде тритона или тритона в виде креветки, не помню, что точно, и шесть пар глаз уставилось на меня в ожидании моего высококвалифицированного ответа. Интересно же смотреть, как полководец водит полки, повар жарит рыбу, прачка стирает, стриптизерша раздевается, а искусствовед определяет.
Заранее мне было сообщено, что продавший колечко антиквар не отрицал, что оправа новая, но уверял, что камея – античная, так что цена, за кольцо назначенная, была просто смехотворной – несколько сотен евро. Теперь от меня требовалось подтверждение или опровержение. Я, выдержав паузу и изобразив мыслительный процесс (смотря на кольцо, я в течение десяти-пятнадцати секунд в полном молчании сжал и разжал несколько раз жопу, как то советовал Феллини не знающему, как сыграть интеллектуала, Мастроянни), произнес, что, конечно, о камеях я знаю очень мало и совсем в них не разбираюсь, но по случайности как раз о такого рода вещах, как данная, имею некоторое представление. Дело в екатерининской геммомании: императрица не удовлетворялась только покупками настоящих гемм, но, желая заполучить геммы всего мира, оплачивала воспроизведения резных камней из других собраний. В XVIII веке они делались повсеместно, как в Европе, так и в Петербурге, причем копийные слепки из различных материалов продолжали делать как в XIX веке, так и в XX. Самыми дешевыми, как леденцы, были копии из стекла, получаемые способом оттиска. В Эрмитаже их скопилось так много, что они даже не ставились на инвентарный учет и не описывались, так как исчислялись тысячами и никакой рыночной стоимости не имели. Подобные стеклянные копии называются на жаргоне литиками (от французского lithyque, «камушек», а не от русского «лить», хотя их именно что отливали), и про их существование я знаю постольку, поскольку при поступлении на работу в Отдел истории западного европейского искусства (ОИЗЕИ) они выдавались в качестве личной печати, ибо тогда сигнализация была редкостью и опечатывание шкафов и помещений имело практический смысл. Чудесный обычай, приравнивавший эрмитажного сотрудника к гражданину Римской империи. Получил такой литик и я, и Юлия Освальдовна Каган, тогда хранившая камеи, а заодно и копии с них, все это мне про него и рассказала, его выдавая. Было это, когда я был еще юн, то есть сам не припомню когда, но теперь уже и литики – предмет музейного хранения, про них написаны диссертации, ОИЗЕИ не существует, так как он разделен на Отдел западного европейского изобразительного искусства (ОЗЕИИ) и Отдел западного европейского декоративно-прикладного искусства (ОЗЕДПИ), все поставлено на сигнализацию, и теперь эти стекляшки не выдаются, но бережно сохраняются. Учитывая прорву литиков в Эрмитаже, можно догадаться, сколько их понаделали в Европе, и демонстрируемая креветка, на мой взгляд, как раз таки не античная инталья, а именно такого рода литик. Когда он был сделан, в XVIII ли веке или вчера, – сам черт не разберет.
Произнеся все это, я уткнулся в свою пасту, весьма довольный сам собой и своим обедом, и сияние глупости разлилось вокруг меня, как огненная мандорла вокруг Илии, возносящегося живым на небо. Особую прелесть всему придавало то, что прекрасное настроение прекрасной поэтессы было несколько подпорчено, потому что она, выписывая меня на демонстрацию своего приобретения, конечно же, рассчитывала на то, что я подтвержу античность ее прекрасного кольца и тем самым сделаю его еще прекрасней. Я же, мудак, мнящий себя интеллектуалом, балдея от себя, с садистским удовлетворением испустил тьмы низких истин в возвышающий обман, подпортив дух прекрасного вечера. Ну вот что бы мне не воспринять все это не как повод для демонстрации моей докучливой эрудиции, а как легкую светскую болтовню, и не подтвердить, что креветка античная, дабы не омрачать никому настроения. Ведь от меня же не требовали письменного заключения. Тут бы и делу конец; так нет же, надо было вылезти…
Дурак я, конечно, дураком, но все как-то исполнилось, стало законченным. Литик, неизвестно когда сделанный и проданный за античный, – типично римский фокус: ту же Екатерину не раз дурили ее римские агенты, причем с античностью в первую очередь. Что может быть прекрасней и символичней русской поэтессы, покупающей в Риме третьего тысячелетия кольцо с инталией? Римская инталья – пусть даже и стекло, а не камень, – символ Рима, кто ж с этим поспорит. Купить резной камень в Риме, камней Рима олицетворение, дабы потом, в какой стороне бы поэтесса ни была и по какой ни прошла она бы траве, по траве Германии или по травам благословенных долин Израиля, этот знак Вечного города сопровождал бы каждый миг русской духовности, коей прекрасная поэтесса и прозаик есть зримое воплощение, – жест воистину прекрасный. Будь инталия настоящей, в этом была бы даже некая фальшивость. Вот это мне и надо было сказать «У Тонино», но я не допер, так что пользуюсь случаем исправить ошибку.
Короче говоря, императорская коллекция гемм была гордостью России, поэтому Лео фон Кленце, проектируя зал, предназначенный для ее демонстрации, декорировал его с наивозможным великолепием. Пол был сделан наборный, с самым прихотливым рисунком во всем Новом Эрмитаже, кессонированный потолок и стены расписаны, а фриз украсили стукковые фигуры сорока шести отроков и двух коленопреклоненных крылатых женщин. Скульптурные украшения, вызолоченные с головы до пят, были выполнены под присмотром Александра Ивановича Теребенёва, более всего знаменитого тем, что он высек атлантов, держащих небо на каменных руках. Женщины одеты, отроки задрапированы лишь полотенцами, накинутыми на чресла, и фигуры обнаженных позолоченных мальчиков вызывают в памяти историю, рассказанную на страницах романа «Воскресшие боги, или Леонардо да Винчи». Описывая миланское празднество, устроенное Леонардо при дворе герцога Лодовико Сфорцы, прозванного il Moro, «Мавр», Мережковский упоминает аллегорические триумфальные колесницы, в том числе и колесницу, запряженную «единорогами, с огромным глобусом, подобием звездной сферы, на котором лежал воин в железных ржавых латах. Золотое голое дитя с ветвью шелковицы, по-итальянски моро, выходило из трещины в латах воина, что означало смерть старого, Железного, и рождение нового, Золотого века, благодаря мудрому правлению Моро. K общему удивлению, золотое изваяние оказалось живым ребенком. Мальчик, вследствие густой позолоты, покрывавшей тело его, чувствовал себя нехорошо. В испуганных глазах его блестели слезы.