Для Берлинер ансамбль Брехт переделал пьесу еще раз, но на этот раз не дописывая и даже не переписывая, а вычеркивая. Была полностью вычеркнута сцена чумы, слишком уж напоминающая о советской оккупации, и финал: ученик Галилея, уезжая из католической и мракобесной Италии (которой во времена Галилея не существовало) в протестантскую и свободную Голландию, контрабандой провозит с собой рукописи Галилея, чтобы их спасти и опубликовать. Хотя Берлинская стена еще не была построена, сцена на границе Италии тут же вызывала ассоциацию с контрольно-пропускными пунктами между западной и восточной зонами. Именно исковерканность пьесы послужила толчком к тому, что она появилась в репертуаре театров Западной Германии. Там она уже ставилась целиком и подавалась не как протест против фашизма, а как протест против коммунизма. Левый радикализм такая же проститутка, как и либерализм, ляжет под кого угодно.
Успех пьесы в Германии, как в Восточной, так и в Западной, сделал ее известной. В 1966 году Юрий Любимов, изрядно переделав текст и добавив стихи, под гитару проревываемые Владимиром Высоцким, как самого Брехта, так и Наума Коржавина с Евгением Евтушенко, острых для того времени поэтов. Любимов превратил Галилея-Высоцкого в совершеннейшего аскета, и вся пьеса, воплощение оттепели, стала ее реквиемом. Любимов в 1984 году был лишен гражданства, и пьеса исчезла из репертуара советских театров. Обличительный пафос Брехта был направлен не на церковь, так как церковь была жертвой как при коммунизме, так и при фашизме, но благодаря «Жизни Галилея» папство было приравнено к самым страшным политическим режимам. Урбан VIII оказался в одной упряжке с Гитлером.
Галилей – герой модернизма, ибо Брехт, несмотря на то, его «Жизнь Галилея» традиционна до соцреалистической ординарности, все ж таки авангардист и радикал. Постмодернизм к Галилею несколько поостыл. Солнце уже давно перестало быть центром мира, оказалось, что у мира вообще нет центра, а если нет центра, то, как и в Риме, может быть множество центров. Мир бесконечен, бесконечно и количество центров, а в таком случае почему бы и не назначить центром Землю; вот только не надо никого ни от чего заставлять отрекаться. Вроде как типичная постмодернистская позиция: все хороши. Тем не менее в начале третьего тысячелетия Галилей снова стал участником очередного громкого скандала, совершенно постмодернистского по форме и содержанию, у итальянцев получившего название mancato discorso, «неудачное выступление». В ноябре 2007 года ректор университета Ла Сапиенца, того самого, что вырос из папского Studium Urbis, учебного заведения, для которого по распоряжению все того же Урбана VIII Борромини начал строить и построил уже при папе Александре VIII Сант-Иво алла Сапиенца, но потом секуляризированного и превратившегося в римский городской университет, пригласил папу Бенедикта XVI выступить на открытии очередного учебного года. Против его присутствия в стенах университета выступила часть как преподавателей, так и студентов.
Церковь давно уже с наукой не воюет, все ее достижения признала, а уверенность в том, что настоящий ученый обязательно атеист, стала уделом уж совсем диких представлений. Возмущение было вызвано не приглашением главы католической церкви, а приглашением именно Бенедикта XVI. Ему инкриминировалось то, что в 1990 году, будучи еще кардиналом Йозефом Алоизом Ратцингером, во время своего посещения Ла Сапиенца, сказал, что церковь не так уж была и не права, ибо, как оказалось, и коперникианство отнюдь не абсолютная истина. Тогда как раз заседала комиссия по реабилитации Галилея, созданная Ватиканом по инициативе Иоанна Павла II. Ратцингер при этом сослался на мнение Пауля Карла Фейерабенда, влиятельного венского философа, прославившегося своими работами по эпистемологии. Замечание кардинала было опубликовано, после чего разгорелась жаркая пря. Появилось письмо протеста, названное «Письмо шестидесяти семи» по количеству подписавших его интеллектуалов. Часть свободомыслящих ученых Ратцингером возмутилась, а другая часть его поддержала. Фейерабенд достаточно веский авторитет в мире науки, поэтому противники обвинили кардинала в извращении смысла процитированных слов. Венец, склонный к эпатажу, тут же плеснул масла, заявив: «Мои замечания были процитированы правильно. Церковь была вправе утверждать, что ученые не являются окончательным авторитетом в области науки. Многие сегодня с этим согласны. Выяснилось, что ученые компетентны только в областях весьма ограниченных, а если они стараются выйти за пределы своей компетенции, то, когда они это делают, их суждения полны противоречий». Часть свободомыслящих, поддерживающих Ратцингера, обозвала часть свободомыслящих, выступающих против него, ограниченными и узколобыми, те же ответили им обвинениями в обскурантизме и антисциентизме. Загудел такой интеллектуальный трамтарарам, что хоть святых вон выноси.
Утихомирили скандал 1990 года решение Иоанна Павла II, признавшего ошибку церковного суда, и смерть Фейерабенда, случившаяся 11 февраля 1994 года. Спорщики расцепились, но ничего не забыли. Спустя семнадцать лет приглашение Бенедикта XVI в гости ректором Ла Сапиенца подняло новую волну интеллектуальной ругани в прессе и фейсбуке[9]. Воспоминания о выступлении Ратцингера так накалили страсти, что Святой престол почел за лучшее отказаться от личного участия папы в торжественной церемонии, послав в Ла Сапиенца лишь его торжественную речь, заочно зачитанную проректором университета. Папу обидели и не пустили к студентам, левые безбожники могли бы торжествовать, а правые христиане изображать гонимых мучеников, но этим все не кончилось. Вскоре добавился новый скандал. Физик Лучано Майани, один из интеллектуалов, поставивших подпись под «Письмом шестидесяти семи», был назначен директором Национального совета исследований (Consiglio Nazionale delle Ricerche, CNR) по распоряжению Совета министров Италии. Правые во главе с Франко Ашутти, активным деятелем партии «Народ свободы» (Il Popolo della Libertà), поддерживавшей Берлускони, обвинили Майани в религиозной нетерпимости, после чего по их требованию назначение было заблокировано на заседании Сенато делла Репубблика, верхней палаты итальянского парламента. Теперь уже правые самодовольно ликовали, а левые интеллектуалы целый месяц разыгрывали сцену с фрески Филиппино Липпи, изображая из себя Ария Александрийского и Савеллия Птолемаидского, немым укором стоящих перед троном с торжествующим Фомой, но через месяц Майани все-таки вступил в должность. Как комичный курьез воспринимается то, что в Палаццо делла Минерва, где заседала Конгрегатио про Доктрина Фидеи, после того как было отобрано у Ватикана, какое-то время располагалось Министерство образования, в ведении которого находится Национальный совет исследований.
Элефанте делла Минерва © Дмитрий Сироткин, 2024
Глава восьмаяСанта Мария сопра Минерва. Элефанте делла Минерва
Церковь Санта Мария сопра Минерва была основана по желанию мулов, затормозивших рядом с развалинами храма Минервы Халкдской. Сын осла и кобылы, мул животное симпатичное, работящее и бесполое. Символизирует он трудолюбие, рабскую покорность, простодушие и упрямство. Покорность и упрямство кажутся антонимами, но на самом деле они всегда идут рука об руку, ибо без упрямства невозможна покорность высшей идее. То, что мулы выбрали храм девственной богини мудрости, указав греческим монахам, что их монастырь должен быть воздвигнут поблизости, символично. Санта Мария сопра Минерва, соединив в своем названии христианство и язычество, превратилась прямо-таки в поле битвы между Верой и Знанием за Мудрость. В Капелла Франжипани, недалеко от алтаря, находится необычный памятник, надгробие Джованни Арберини. Крышка гроба, как полагается, представляет плоско лежащего усопшего, типичный покой милого праха в ожидании радостного утра, но нижняя, саркофаг, замечательна. На саркофаге вырезана борьба Геракла со львом, причем рельеф выполнен в стилистике, полностью отличающейся от других частей гробницы, как от фигуры покойного, так и от стоящих по бокам ангелов с канделябрами. Сцена схватки, вписанная в крайне неудобный вытянутый прямоугольник, – одно из самых выразительных изображений этого мифа во всем мировом искусстве. Каждый мускул тела голого Геракла, юного и безбородого, прямо-таки излучает напряжение, как раскаленная дуга в электрической лампочке. Даже ягодицы искрятся. В отличие от большинства представлений этой сцены, например, от «Геракла, борющегося с Немейским львом» из Эрмитажа, когда-то считавшегося копией со знаменитой скульптуры Лисиппа, лев не полудохлая большая собака, но достойный противник сына Зевса. Огромный, гривастый, но уже обмякший и готовый поникнуть, превратиться в шкуру на плечах победителя, он в последней отчаянной попытке вырваться вцепился в курчавую голову Геракла задней правой лапой. Схватка представлена так, что вполне могла бы сойти за высочайший образчик ар-деко, за скульптуру Арно Бреккера, например, но неуклюжий жест льва вносит в сложнейше построенную композицию ноту какого-то виртуозного простодушия, доступного только величайшим произведением архаики. Рельеф, мало привлекавший внимания, представляет загадку. Благодаря ему вся композиция надгробия столь хороша, что, пытаясь найти автора, ее приписывали ведущим флорентийским мастерам, то Агостино ди Дуччо, то Мино да Фьезоле, но неубедительно: о пребывании Агостино в Риме ничего не известно, а на работы Мино надгробие Арберини не слишком похоже. Работа осталось анонимной. Особенный интерес вызывает рельеф: возникло предположение, что это античный саркофаг, использованный ренессансным мастером. Датировка колеблется от V до I века до нашей эры, то есть от признания рельефа с Гераклом подлинной работой греческой ранней классики, также называемой строгим стилем, до определения его как неоаттической стилизации римского или греческого мастера. Античное происхождение вырезанных рядом с Гераклом дерева с прислоненной к нему дубиной и головы быков по углам саркофага сомнительно, но особые вопросы вызывает фиговый листок, прикрывающий член Геракла: Античность до такого не додумалась. Возможно, что эти детали искусные поздние вставки: рельеф никто не исследовал. Каким образом Джованни Арберини связан с Гераклом и схваткой с Немейским львом, неизвестно. Включение