Мастеровитость есть нечто удовлетворительное. Она дает доход и приносит известность, но не спасает от забвения. Прекрасно сделанные километры фресок, подробно рассказывающих о святых мучениях и приключениях, сливаются в нечто очень единообразное, утомляющее. Это знает каждый посетитель римских церквей. Против позднего маньеризма, барахтающегося во влиянии Микеланджело, в 1600 году выступили два революционера, Караваджо и Аннибале Карраччи. Маньеристы приняли их в штыки, но они уже были художниками прошлого столетия. Им всем уже было больше шестидесяти, они были стары – умирали один за другим, де Векки умер в 1616 году – и новый вкус вскоре заставил забыть их имена, вычеркнутые из истории искусств. Кто ж теперь имя Джованни де Векки знает? Даже и не всякий искусствовед, разве что специалисты по позднему маньеризму; любитель же искусства, скользнув взглядом по имени автора очередного цикла фресок очередной церкви, упомянутого через запятую среди прочих в подробном путеводителе, тут же его и забудет. Капелла дель Розарио мало популярна, в ней нет даже освещения за 1 евро. Разглядеть фрески трудно, да никто к этому особо не стремится: все внимание посетителей отдано Капелла Карафа. Даже любовь к маньеризму второй половины XX века не смогла пробудить особого к ним интереса, хотя сейчас, на волне повышенного внимания к Контрреформации, в некотором роде идущем рука об руку с волной нового ханжества, круг знатоков расширился. Появилось множество исследований, посвященных римским художникам последней трети XVI века. В них цикл в Капелла дель Розарио называется одним из важнейших, созданных в Риме в период Контрреформации. При этом имеется в виду не художественное качество – качество у всех подобных циклов примерно одинаковое, кто-то из их авторов более блестящ, кто-то менее. Де Векки, как и все его современники, находится под сильнейшим влиянием Микеланджело, но отличается от большинства из них тем, что он как будто бы «Страшный суд» увидел через «Пьета Ронданини». Его композиции – де Векки крайне редко что-либо писал кроме религиозных сюжетов – полны готизированно вытянутых фигур и несколько анемичной духовности.
Важным цикл делает тематика. Практически оставляя за рамками всю историческую часть – а сегодня именно политическая и социальная деятельность Катерины Сиенской вызывает наибольший интерес, – сюжеты сосредоточены на чудесах: «Чудесное причастие», «Святая Катерина, мучимая бесами», «Опыт отшельничества святой Катерины», «Мистический брак святой Катерины», «Получение стигм святой Катериной», «Святая Катерина пьет кровь Христову». Последняя сцена, центральная на левой стене, представляет Иисуса спускающимся по ступеням к святой, преклоняющей перед ним колена. На Нем один только ржаво-красный плащ, обвивающий Его тело с изяществом покрывала в танце «Серпантин» Лои Фуллер, руки, ноги, грудь голы. Святая одета даже переизбыточно, она с головы до ног закутана в белое, да еще и с тяжелым черным плащом сверху. Она оборотилась к зрителю задом, кажущимся из-за навороченной на нем материи весьма внушительным, и грузно приседает, скользя по бедрам Спасителя растопыренными ладонями. Из-под белой шали, делающей ее голову похожей на кочан капусты, высовываются щека, нос и вытянутые губы, прильнувшие к ране Христовой, нанесенной Ему копьем Лонгина. Чудо чудом, а пробирает.
Джованни де Векки выводит кистью сбившиеся складки на рясе святой Катерины, Мария Раджи стучит больным лбом о пол. Вера ее, темная и абсурдная внешне, наполнена внутренним озарением. Без него «Святая Катерина пьет кровь Христову» просто шокирующая сцена. Марию она не шокирует никоим образом. Ее вера подобна черной плащанице из каменного бархата с мерцающим на ней золотом, полощущейся на умозрительном духовном ветру. Бернини нашел великолепную метафору, но ведь это только метафора: сколько бы плащаница ни вздувалась, ее стремление вверх и вверх иллюзия. Тряханет Рим очередное землетрясение, как уж не раз бывало, вырвет крепления, и рухнет плащаница, и разобьется вдребезги. Это факт; наука устанавливает факты. Факты опасны вере, но и темный, абсурдный экстаз страшен, он ведет к колдовству. Урбан VIII хорошо это понимал, поэтому и приостановил беатификацию Марии Раджи. Зато и Галилея осудил. Что же делать?
Слон появился в 1667 году, когда папа Александр VII одобрил желание монахов поставить на площади обелиск, найденный поблизости. Вывезенные из Египта обелиски обильно украшали Древний Рим, но в Средневековье обрушились и оказались погребены под землей. Папа Сикст V не только возвратил им жизнь, но и придал особое значение. По его поручению архитектор Доменико Фонтана разработал план реконструкции города, направленный на объединение в единое целое всех заселенных районов, разбросанных как оазисы по территории древнего города и мало между собою связанных, и всех церквей, находящихся за пределами городских стен. В самых важных точках города решено было установить обелиски. При Сиксте V были воздвигнуты четыре главных: Обелиско Ватикано на Пьяцца Сан Пьетро, Обелиско Эсквилино около Санта Мария Маджоре, Обелиско Латеранезе перед Сан Джованни ин Латерано и Обелиско Фламинио на Пьяцца дель Пополо. Сразу же видно, что египетские обелиски отмечают главные площади Рима, утверждая римскую полицентричность. Затем, при Иннокентии X, обелиск получила Пьяцца Навона. Стало ясно, что обелиск – нечто вроде кубка почета, отмечающего самые важные места города. Когда около монастыря Санта Мария ин Кампо Марцио был найден очередной, когда-то стоявший перед храмом Изиды и Сераписа, – обелисков там была тьма-тьмущая, четыре из тринадцати римских обелисков происходят из этого района, – монахи не захотели отдавать его на сторону, а решили отметить им площадь перед своей церковью. Доменико Палья даже сделал предварительный набросок памятника: покоясь на шести булках-булыжниках, составляющих эмблему рода Киджи, к коему принадлежал Александр VII, обелиск был окружен четырьмя символами доминиканского ордена, псами с факелами в зубах.
Проект был представлен папе, идею одобрившему, но конкретное ее доминиканское воплощение отвергнувшему за недостаток артистичности. Папа взял возведение обелиска под свое высочайшее покровительство и передал заказ Бернини. Великий скульптор еще в 1630-е годы планировал установить обелиск, принадлежавший кардиналу Франческо Барберини, на спину слона, но проект остался неосуществленным. Бернини сделал несколько набросков, на которых обелиск поддерживали разные аллегорические фигуры, то Время, то Геркулес, но потом вернулся к гениальной идее со слоном. Получилось красиво, оригинально и к месту. Надпись на памятнике: Sapientis Aegypti insculptas obelisco figuras/ ab elephanto belluarum fortissima gestari quisquis hic vides documentum intellige robustae mentis esse solidam sapientiam sustinere [Обелиск с высеченными свидетельствами мудрости Египта, помещенный на спину слона, сильнейшего из всех животных, свидетельствует, что только мощный ум является основой мудрости] – объясняет его смысл. Слово mentis, «ум», отделенный от слова sapientia, «знание», вносит дополнительную ноту во все тонкости разбирательств между Мудростью, Знанием, Наукой и Верой, начатых затормозившими мулами и затем в разных вариантах воплощенных в церкви Санта Мария делла Минерва. Сделав проект, его исполнение Бернини, которому было уже без года семьдесят, поручил своему ученику Эрколе Феррата. Памятник тут же стал достопримечательностью и был прозван Обелиско делла Минерва, а также Элефанте делла Минерва, «Слон Минервы», что подчеркивает его связь с богиней мудрости, а не Девой Марией.
В мире, во всяком случае в Европе, не так уж и много площадей со слонами. Да и памятники-слоны редки, с ходу в русскую голову приходят только басенные варианты, слон на памятнике Крылову в Летнем саду Клодта, опять же с Крыловым связанная композиция «Слон и Моська» на Патриарших прудах Андрея Древина и Даниэля Митлянского. В Европе гораздо более значителен слон сицилийской Катании, украшающий Фонтана делл’Элефанте, фонтан Слона, стоящий на главной площади. Сам фонтан был сооружен в 1735 году по проекту сицилийского архитектора Джованни Баттиста Ваккарини, большого поклонника Бернини, находится в прямой зависимости от римского памятника – Ваккарини также водрузил обелиск на спину слона, – но сам слон, из черного базальта, более древний. Он, конечно, делан-переделан, но по происхождению слон античный, появившийся в Катании невесть когда, возможно – при греках. Арабы называли Катанию «городом слона», а с XIII века слон украсил ее герб и стал официальным символом.
Слон Катании имеет даже имя: его зовут Лиотру, Liotru. До того как стать фонтаном на главной площади, базальтовая статуя стояла в разных местах, и, перемещаясь с места на место, обрастала легендами. Биография катанийца, более древняя, чем у слона на Пьяцца делла Минерва, гораздо увлекательнее. Легенда несколько молодит Лиотру, относя его рождение к середине VIII века: сотворил его маг Элиодоро из адской лавы, специально для того, чтобы быстро перемещаться из Катании в Константинополь. Необычное имя – Лиотру – как раз и связано с именем его создателя, а также с греческим словом ἥλιος, «солнце»: Элиодоро значит «золотое солнце». Родители мага были благочестивыми христианами, но Элиодоро, хулиган от детства, стакнулся с бесами, научившись от них разным гадостям. Он надувал купцов, расплачиваясь с ними золотом, затем, после его ухода, превращавшимся в их сундуках в ржавое железо, разъезжал по ночам на своем черном слоне по городу с грохотом зловредного байкера, не давая горожанам спать, всячески издевался над христианами, провоцируя их на самые нелепые поступки, и был совершенно невыносим. Епископ Катанский, святой Лев Чудотворец, равно почитаемый католиками и православными, пытался его всячески укоротить, но Элиодоро постоянно удавалось от него ускользнуть. Однажды, как о том повествует Житие святого Льва, маг, вконец оборзевший, заявился в собор во время проповеди, на которую собрался весь город, и, затесавшись среди молящихся, начал ворожить и кудесничать, отчего верующие, стоящие рядом, стали вести себя неадекватно. Зараза передавалась по цепочке, и вскоре собор наполнило всяческое непотребство, лай, хохот, пенье, свист и хлоп. Христиане потеряли головы, и святое место стало похоже на вертеп. Срочно надо было что-то предпринять. Святой Лев, пав на колени, воззвал к Господу, потом поднялся, снял с плеч омофор и накинул его, как лассо, на Элиодора. Маг бессильно трепыхался под освященной тканью, как мышь в мышеловке, чары спали, и христиане пришли в себя. Подойдя к Элиодору, святой связал его, а народу, теперь ему беспрекословно внемлющему, повелел принести на площадь дров и разжечь костер. Когда это было исполнено, Лев, не отпуская чародея, вошел вместе с ним в огонь и держал его, связанного, под омофором до тех пор, пока тело его не обратилось в пепел. Епископу и омофору огонь не нанес ни малейшего вреда; белый омофор, вышитый черными греческими крестами, до сих пор хранится в сокровищнице собора. Лиотру, избавленный от дурного влияния мага, по улицам бегать перестал и повел себя крайне хорошо, спокойно и добродушно, как слонам и полагается, став талисманом Катании столь же симпатичным, как флорентийский Кабан и копенгагенская Русалочка.