другими глазами.
– Хочу спросить про полотно, которое заявлено в концепции Аркадия Ипполитова как главное и ключевое, – это «Вихрь» Малявина. Воплощение, можно сказать, русской стихии, необузданности, экспансии. Именно так «Вихрь» был когда-то воспринят на Западе. Кстати, и картина, и сам художник довольно долго были окружены неким ореолом скандала и почти что запрета. С чем это связано? И почему на «Вихре» так настаивал Аркадий?
– Тут есть несколько обстоятельств. Во-первых, судьба самого Малявина. Российская академия художеств в свое время категорически не приняла его «Вихрь», несмотря на огромный успех у публики. Потом трудная эмигрантская судьба… В Америке он много работал. Но это был уже другой Малявин, несопоставимый с тем, каким мы его знаем до отъезда из России. Еще одно важное обстоятельство – полотна Малявина бессюжетны. Для советского искусствоведения это был всегда очевидный минус. Повсеместно господствовала концепция искусства как иллюстрация жизни. Более правдивая или менее, но обязательно сюжетная. В центре всегда было некое социальное послание. Эта традиция шла еще от передвижников, хотя совсем не исчерпывала их искусства. Тем не менее именно эта пресловутая «социальность», поднятая на щит, совершенно исключала другой подход к живописи. Думаю, поэтому Малявин был наглухо и надолго задвинут в запасники. Сейчас понимаешь, что «Вихрь» пугал своей избыточностью, яркостью, смелостью. Но, разумеется, Аркадия заинтересовал Малявин не только поэтому. Его, западника до мозга костей, втайне тянуло к русскому искусству. Оно все время присутствовала в его планах и трудах. Достаточно вспомнить и его проект с Палладио, ставший своего рода гимном русской усадебной архитектуре начала XIX века. Или та же выставка «Русский путь» в Ватикане. Да простят мне мои коллеги, но я имею право утверждать, что это была лучшая выставка о русском искусстве, которая когда-либо была сделана. И я не думаю, что в ближайшее десятилетие что-то подобное еще будет возможно.
– Для меня, человека, много лет знавшего и близко дружившего с Аркадием, стали своего рода откровением именно его «русские» выставки. Ведь круг его художественных пристрастий и вкусов располагался на совсем других широтах и меридианах. Как это все у него совместилось?
– Аркадий смотрел на русское искусство из перспективы своих невероятных знаний мирового искусства. И это придавало его проектам масштаб, который зачастую был совершенно не доступен тем, кто всю жизнь занимается только историей русской живописи, или скульптуры, или архитектуры. Его взгляд был как бы сверху, с какой-то немыслимой, только ему доступной высоты. Большое видится на расстояние. Ему дана была эта королевская дистанция, которой больше не было и нет ни у кого из знакомых мне искусствоведов. Он мог позволить себе взглянуть на русское искусство максимально трезво, объективно, без той страстной к нему привязанности, которая, например, часто захлестывает меня вопреки разуму. И в картине Малявина он увидел то, что является самой сутью русского художественного менталитета. И вообще всяческой русскости. Невероятный размах, сумасшедший красный цвет, какой-то иррациональный по своей сути, захлестывающий, заливающий собой все огромное полотно.
– Для меня это всегда была кровь… Как это у Ахматовой «Любит, любит кровушку Русская земля». Тут нельзя не вспомнить, что эта картина была написана в 1906 году, буквально сразу после революционных событий 1905 года. И даже если сегодня эти связи кажутся слишком олдскульными, тем не менее игнорировать их мы не должны.
– Конечно, вот эта тема «без удержу». Всё «через край» – особенности русского характера и русской судьбы. Всевластная, неподконтрольная, безбрежная стихия, которая овеществляется в образах загорелых, смеющихся русских девок, пугающих неистовством своей пляски. Я вижу тут некоторое сходство и с женскими портретами Михаила Врубеля, а мы помним, что Аркадий был сокуратором недавней знаменитой выставки в Третьяковской галерее, где он выстроил образцовую хронологию того, что происходило в мировом искусстве, когда творил Врубель.
– Как вы пришли к нынешнему названию выставки: «Русская ярмарка. Торг. Гулянье. Балаган»?
– Действительно, мы бились над этим названием долго. «Торг» – это художники-передвижники и Кустодиев. А «гулянье» и «балаган» – это в основном «Мир искусства». К тому же выяснилось в ходе подготовки к выставке, что много интересных картин разбросаны по частным собраниям. Например, мы нашли совершенно невероятную «Карусель» Сапунова в собрании Валерия Александровича Дудакова. Не могу сейчас не вспомнить его мгновенную и какую-то радостную реакцию на мой звонок и просьбу: «Да, конечно, дам на такую выставку и… вам». Нам удалось договориться и с владельцем потрясающей картины Кустодиева «Ярмарка в Кинешме». Причем никогда в жизни вы бы не узнали здесь благостного, радостного и уютного Кустодиева. У него тоже имеется карусель – но это зловещее «Колесо жизни». Тема ярмарки часто возникала и в творчестве Сапунова, и в работах Судейкина. Но тут она оборачивается какой-то отталкивающей стороной, как часто бывало у немецких романтиков. Как тот же «Балаганчик» Блока – это ведь уже страшно. А если говорить об истоках темы художников «Мира искусства», то давайте откроем воспоминания Александра Николаевича Бенуа. Там у него есть главы «Первые зрелища» и «Балаган». Он вспоминает, как покойный брат взял его с собой на ярмарку, которая тогда проходила прямо на площади перед Адмиралтейством, в непосредственной близости от Зимнего дворца. Кстати, полотно Сергея Маковского с подобным сюжетом мы получаем от Русского музея. Впечатление от той ярмарки было самым сильным среди детских воспоминаний Бенуа.
– При всем внешнем простодушии и даже наивности «Петрушка» – страшный балет. В музыке Стравинского, как и его главных образах, очень явственно слышится угроза. Откуда эта страсть у Бенуа и художников «Мира искусства» к русской ярмарке и балагану?
– Полагаю, что именно так они представляли себе старую Россию. Неслучайно, что для того же Бенуа это было что-то вроде навязчивой идеи. Особенно часто он обращался к теме русского балагана, когда оказался в эмиграции. Отчасти здесь стоит искать объяснение, почему именно «Петрушка» стал символом нового русского балета наряду с «Лебедем» Анны Павловой или «Весной священной» Нижинского. Русский дух представал в самом простом, самом площадном, народном воплощении, оставляя далеко позади себя придворные церемонии «Павильона Армиды» или роскошную ориентальность «Шехерезады». Вы правы, «Петрушка» – страшный балет. Достаточно взглянуть на фотографии Вацлава Нижинского в образе Петрушки. И тот факт, что этот балет так долго продержался в репертуаре дягилевской труппы, что он был первым и самым совершенным воплощением авангарда в балете и первым спектаклем, который постарался передать очень сильное и трагическое содержание. Именно поэтому такое большое место отводится в нашей экспозиции «Петрушке». Мы получим эскизы Александра Бенуа 1921 года из музея Большого театра. И эскизы костюмов всех главных героев. А 18 мая в день открытия выставки оркестр Нижегородской оперы и балета под руководством Дмитрия Синьковского исполнит под открытым небом «Петрушку» Стравинского, связав воедино и тот изобразительный ряд, который ожидает зрителя на выставке, и музыку, поразительно предсказавшую главные ритмические открытия ХХ века.
– Особое место в концепции Аркадия Ипполитова занимают вывески конца XIX века. По его замыслу они должны создавать особую атмосферу подлинности.
– Это все так. Только вот получить сами вывески оказалось предприятием практически нереальным. Подлинников того времени почти не сохранилось. Когда смотришь на старые фотографии нижегородской ярмарки, то видишь просто невероятное количество вывесок. Буквально все лавки и торговые ряды были густо ими завешены. Тут и рисованные вывески, и шрифтовые. Но все они по большей части писались на металле, без грунта. К тому же, будучи довольно объемными, они занимали слишком много места в хранении. Поэтому их безжалостно отправляли на металлолом. Самое большое количество вывесок сегодня находится в городском музее Петербурга. Что-то мы получим из Русского музея. Но Аркадий прав, они замечательно перекликаются с полотнами художников русского авангарда. Никто не избежал влияния этих кустарных вывесок. Ни Машков, ни Кончаловский, ни Моргунов. Вот тут бы Брейгель порадовался. Там из всех углов торчат хвосты, уши, свиные рыла – реклама мясной лавки. А еще планируется вывеска дамского шляпного магазина. Как же на ярмарке обойтись без определенного пошиба женщин! Их Константин Мельников называл вначале «хористками», а потом «арфистками». Аркадий включил в экспозицию замечательную картину Алексея Моргунова «Дама в розовом саду». Она будет располагаться в самом центре выставки, а по периметру пойдут цитаты из классиков и подлинные вывески.
– У Аркадия в концепции я нашел стихи Михаила Кузмина, которые были посвящены одной из главных муз Серебряного века Ольге Афанасьевне Глебовой-Судейкиной. Это очень грустное стихотворение, которое перекликалось по настроению с состоянием самого Аркадия, когда он занимался выставкой. «Что были весны, был Альбер, что жизнь была на жизнь похожа…» Будет ли эта меланхолическая нота как-то присутствовать в экспозиции?
– Она безусловно заявлена в экспозиции. И стихотворение, которое вы упомянули, будет обязательно процитировано в виде надписи на стене. Но мне бы хотелось рядом с вывесками воспроизвести замечательный фрагмент из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина, который тоже подобрал Аркадий. Что касается мотива «Memento mori» («Помни о смерти»), то на самом деле он изначально присутствовал в подборе работ для экспозиции. В одном из региональных музеев Аркадий случайно обнаружил совершенно потрясающую картину «Купец и Смерть» неизвестного художника. А когда мы не смогли получить на выставку один из натюрмортов Хруцкого, то я вспомнила, что в собрании Нижегородского музея имеется его же первоклассный натюрморт с черепом. И когда уже после смерти Аркадия я выстраивала для архитектора Евгения Асса некую историческую последовательность картин, то вдруг очень отчетливо поняла, что ярмарка – это и еще и купеческая гульба. И гульба это невероятно опасная, кровавая, чреватая драками, поножовщиной, убийствами. Криминальная хроника тех лет сохранила многочисленные уголовные сюжеты, случавшиеся во время ярмарочных торгов и гуляний. Общеизвестно, что после вечернего общения с «арфистками» на следующее утро купцов часто хватал удар. В еду или питье подмешивались какие-то снотворные снадобья или даже отрава, чтобы обчистить клиентов. У всей этой гульбы всегда была оборотная сторона. Как у маски греческого театра, где есть и трагическая, и комическая стороны. Мы завершим выставку этими двумя работами: «Купец и Смерть» и натюрмортом с черепом.