Джереми назвал водителю адрес, и мы помчались на 2-ю авеню, собирая все канавы и виляя из стороны в сторону в попытках обогнать более медленные машины, пролетая светофоры за секунду до того, как они меняли свой цвет с желтого на красный.
– Уф, этот автомобиль едет слишком быстро, – сказала я, закрывая глаза. – У меня голова кружится.
Джереми наклонился вперед и вежливо попросил водителя сбавить скорость. Его голос в тот момент напомнил мне его манеру письма. Я по-прежнему не могла сопоставить две вещи – богатый мир той книги и этого скрытного парня из Нью-Джерси, который сидел рядом со мной.
– Могу я задать тебе один вопрос? – сказала я, забыв о своем прежнем решении держать в секрете то, что я прочла его рукопись. – Я вот все думала. То есть, ну… Мне очень понравился твой роман, эта история звучит правдоподобно, невероятно правдоподобно, но я все задаюсь вопросом. Почему все-таки проказа? Кто об этом вообще вспоминает в наше время? С чем это связано?
– Получилось больше одного вопроса, – сказал Джереми.
Я продолжила:
– Где связь между парнишкой по фамилии Гринберг из Нью-Джерси и прокаженной девочкой из Непала? Возможно, у тебя были какие-то проблемы с кожей в детстве или что-то такое?
– Ого, как ты проницательна. Экзема. Тяжелый случай.
Я охнула:
– Серьезно?
– Нет, несерьезно. Я пошутил. Ты что, и правда воспринимаешь все так буквально? Думаешь, что творческая мысль вот так просто и бесхитростно следует из точки А в точку Б?
Я была не настолько пьяна, чтобы не почувствовать стыд. Я посмотрела в окно, глядя, как ларьки и пабы 2-й авеню проносятся мимо, смазываясь в одно пятно.
– Я могу объяснить, почему задала такой вопрос. Твоя книга написана не по принципу «пиши о том, что знаешь», я об этом.
– Писать о том, что знаю? Нет уж, увольте.
Меня не удивляло, что он из тех авторов, которые насмехаются над самой этой идеей, но я была озадачена тем, что именно он выбрал в качестве главного объекта своей книги.
– Но это же такой разрыв! То есть не просто другая страна, но девочка из другой страны. Девочка-подросток.
– Что, мужчины не могут писать от женского лица? – спросил он. – Это история человека. Она человек.
– Да, человек, который совершенно случайно оказывается девочкой четырнадцати лет, в возрасте, который в каком-то смысле является определяющим в жизни… человеческой девочки.
Мы проехали несколько кварталов в молчании, а потом Джереми сказал:
– Если бы я хотел сказать миру, почему я пишу об этом, почему я написал о девочке из Непала, я бы написал не роман, а эссе на эту тему. Эта мысль слишком сложная для тебя? Ты никогда не писала чего-нибудь, что словно само появилось на бумаге?
– Вообще-то, у меня такое было, – сказала я.
– А, значит, ты пишешь. Почему-то я не удивлен. И ты всегда точно знаешь, откуда у тебя берутся идеи?
Он прав, я этого не знала. Чтобы объяснить свою точку зрения и, возможно, желая его впечатлить, я рассказала ему о своем лучшем сочинении из тех, что я писала в университете. Рассказ был об обозленном вдовце, который пытается убедить себя в том, что ему никто не нужен. Еще я рассказала, как сюжет этого рассказа чудесным образом появился у меня в голове и как я записывала его в спешке, когда ехала к брату в поезде из Провиденса в Филадельфию. Рассказ напечатали в нашем литературном журнале «Ишьюс», и на него обратили внимание многие настоящие писатели из числа студентов. Один из них, видимо, считая это комплиментом, сообщил мне, что он был весьма впечатлен тем, что эту проницательную историю написала такая робкая девушка. Я не стала рассказывать Джереми о том, что меня вдохновило – а именно о свидании на одну ночь с безумно умным парнем с факультета семиотики, которое оставило меня в смешанных чувствах. Но я до сих пор была поражена тем, с какой легкостью я написала эту историю. С тех пор я больше не чувствовала такого потока идей, и это наводило меня на мысль о том, что, возможно, мне просто не суждено быть писателем.
– Скажите, – сказал Джереми, имитируя звучный голос и интонации телеведущего, – возможно, в вашем детстве случилось что-то, что подтолкнуло вас к написанию рассказа от лица обозленного мужчины? Быть может… насильственные отношения?
– Очень смешно. Без комментариев. Это не мне скоро презентовать свой роман перед публикой. И, кстати, удачи. Уверена, ты всех очаруешь.
Я положила голову на спинку винилового сиденья и закрыла глаза. В этот момент мне хотелось просто снова оказаться в Труро, за сотни миль от Манхэттена и его амбициозных молодых писателей. Мне хотелось сидеть в сумерках за столом на кухне Фрэнни с ощущением, что я на своем месте, и с верой в будущее.
10
Последняя квартира была небольшая и в бежевых тонах. Окна выглядели так, как будто их нельзя было открыть, от чего развивалась легкая клаустрофобия. Когда мы с Джереми вошли внутрь, Минди Блоджетт ставила большую деревянную миску с салатом на стол с приличным количеством еды, которое включало в себя неизменный сыр бри, уже второй за сегодня, и пасту «примавера» с вялеными томатами.
– Заходите, берите, ешьте! – сказала Минди, размахивая бумажной тарелкой так, как будто сейчас метнет ее куда-нибудь, как фрисби. Я наполнила миску пастой и салатами и направилась в угол гостиной. Облокотившись на стену, я ела, чтобы успокоить желудок и побыть подальше от Джереми, который с опаской ходил вокруг стола с едой. Минди следовала за ним и давала краткое описание каждому блюду:
– Это салат со шпинатом, с вареными яйцами и беконом. Это куриный салат с грецкими орехами и виноградом. Это хумус. Он из вареного нута.
– Несомненно, – сказал Джереми. Он положил на тарелку несколько треугольных кусочков питы и ложку хумуса, а затем он встал рядом со мной.
– Потерял аппетит? – спросила я.
Он обмакнул питу в хумус:
– Судя по всему, да. Я не фанат салатов.
– Вообще их не ешь?
– Практически.
– Значит, никаких овощей. Я непременно передам это Мэри, чтобы она добавила этот пункт в план пресс-релиза твоей книги. Не желаешь поделиться какой-нибудь еще сугубо личной информацией?
Джереми посмотрел на меня, и я подумала, что он сейчас меня пошлет куда куда подальше. Но он поставил свою тарелку и пожал плечами:
– Так и быть, суди меня. Я не люблю отвечать на вопросы о своих текстах. Но я это переживу. Давай. Три вопроса. Любых.
– Три? Какая щедрость, – сказала я. – Хорошо. Вопрос номер один. Был ли ты болезненным в детстве?
– Все не можешь оставить эту тему в покое, да? У меня была свинка и несколько раз была ангина, но в остальном я был вполне здоров. Следующий вопрос.
– Каким было твое первое произведение?
– Короткий рассказ о команде волейболисток и о том, как их увлеченность спиритическими сеансами принимает неприятный оборот.
Я невольно рассмеялась:
– Это была научная фантастика или порнография?
Он хитро улыбнулся:
– Это твой третий вопрос?
– Нет! Ни в коем случае. У меня еще есть один вопрос.
– Хорошо, задавай.
Я посмотрела на его бледное лицо и темные волосы:
– Когда и где познакомились твои родители? – Он медленно выдохнул. – Ну чего же ты, выкладывай. Ты обещал.
– В сорок пятом. В лагере для перемещенных лиц в Германии. Идеальное начало для несчастливого брака.
– Я и представить себе не могла. Прости, мне так жаль.
– И не надо представлять. Они были из тех, кому очень повезло.
Джереми отвел глаза, и прежде чем я успела сказать что-то еще, к нам подошла Мэри и спросила, может ли она ненадолго «украсть» Джереми, чтобы он открыл бутылку шампанского.
– Я боюсь летающих пробок, – сказала она с кокетливой улыбкой. Он последовал за ней на кухню, а я прошла через комнату к Рону – они с Кайлой только пришли. Я была удивлена, что они вообще здесь остались. Уровень любой офисной вечеринки был низок для них, не говоря уже сразу о трех вечеринках.
– Что там? Провиант? – спросила Кайла, не двигаясь в сторону стола.
Рон посмотрел по сторонам:
– Где твой чудо-мальчик?
– Я же сказала, что он не мой, – сказала я.
– Нет? Разве контракт не действует как своего рода… феромон?
– Ну, не до такой же степени, – сказала я, глядя на то, как ловко Джереми поворачивает пробку и вытаскивает ее из бутылки. Когда он повернулся и увидел меня, он приподнял бутылку, как бы поднимая тост. Я улыбнулась и приподняла свою чашку с водой.
– Знаешь, как говорят, – сказала Кайла, беря Рона под руку. – Те, кто не может сочинять, спят с теми, кто может. Может, именно это заставляет всех вас работать за копейки – близость к литературному гению?
Мэри подняла бокал и улыбнулась, когда Джереми наполнил его. Дотронулась своим бокалом до его бутылки пива. Они рассмеялись. Во время разговора с ней он казался мне менее напряженным, практически расслабленным. Мэри была такой симпатичной и милой. Она умела создавать непринужденную обстановку, и я завидовала этой ее способности.
Я незаметно ушла в туалет, села на унитаз и спрятала ноги под пушистым розовым ковриком для ванны. Итак, Джереми Гранд, многообещающий писатель из «Шоэта», друг Фрэнни Грея (каким бы странным это мне ни казалось), был также и Джереми Гринбергом, выросшим в Нью-Джерси, сыном людей, переживших Холокост.
Возможно, их сближала противоположность натур – очаровательного Фрэнни, воспитанного двумя близкими по духу литераторами, и мрачного Джереми, чьи родители пережили страшные тяготы. Именно это сделало их такими, какими они были, и дало им столько уверенности в своем творчестве. На каком же этапе меня покинула эта уверенность? Нельзя сказать, что я выросла обожаемой всеми или травмированной чем-то. Во мне вообще не было ничего особенного. Как при такой обычной жизни, как у меня, могла родиться достойная история?
Кайла с ее комментарием о притягательности писателей напоминала мне маму, которая смешивала свое недовольство моей работой в издательстве с надеждой, что я смогу найти там успешного молодого писателя в мужья, или хотя бы в друзей, которые внесли бы оживление в мою унылую (по ее мнению) социальную жизнь. Она никогда не принимала всерьез идею о том, что я могу сама стать писательницей. После выпуска, когда я размышляла о том, чтобы получить степень магистра изящных искусств по беллетристике, она сказала мне, что «иметь некоторый талант – это хорошо для хобби, но это не настоящая профессия. Если ты не гений, то какой в этом смысл?» Мне было бы легче принять ее мн