ение, если бы у нас под боком не было невероятного гения в лице моего старшего брата Дэнни. Дэнни, казалось, решал задачки, еще будучи в утробе матери, и он был живым олицетворением идеи о том, что особенными рождаются, а не становятся.
Когда я вышла из ванной, Рон и Кайла сидели в стороне, а Джереми и Мэри продолжали разговаривать. Теперь они стояли чуть ближе друг к другу и ели чизкейки из одной тарелки, которую Мэри держала на весу между ними. Стараясь не поднимать голову, я направилась к двери.
11
Проснувшись утром в воскресенье в отвратительном настроении, я была еще больше раздосадована тем, что стоял один из тех редких для Нью-Йорка свежих и чистых летних деньков, когда ты чувствуешь, что просто обязан выйти на улицу. Однако солнце и голубое небо не поднимали мне настроение, а только подчеркивали серость и грязные тротуары Верхнего Вест-Сайда.
Схватив старый плед, я прошла по Бродвею к парку Риверсайд, надеясь найти тихое местечко, чтобы почитать новый детективный роман Марты Гримс, который я стащила со склада на работе. Однако мои надежды забыться на пару часов, погрузившись в книгу, быстро рассеялась. Как бы я ни меняла положение тела, корни дерева, под которым я уселась, врезались мне в спину. К тому же я не могла не отвлекаться на энергичный бит «Ла бамба» из чьего-то переносного магнитофона. Весь этот гвалт напоминал мне о том, почему жизнь в городе вызывает у меня такое разочарование.
Нью-Йорк больше не казался мне романтически неказистым. Он казался мне агрессивным и высокомерным. Я устала от шума, от затхлой вони мешков с мусором, лежащих на тротуарах, от компаний агрессивных парней в шортах из спандекса, рассекающих по парку на велосипедах, от теплого воздуха с запахом копоти, который поднимался от решеток метро, когда я проходила рядом, отчего во рту чувствовался привкус металла.
В понедельник утром, когда Мэри практически накинулась на меня с вопросом, почему я так рано ушла с вечеринки, мое настроение было ничуть не лучше.
– Все же только начиналось, – сказала она, присаживаясь на краешек моего стола. – У Минди есть выход на крышу, так что все пошли туда танцевать.
– Все?
– Ну, Рон, конечно, не пошел, – сказала она, бездумно перебирая карточки моей адресной книги от «Ролодекс». – Но там были почти все, включая Джереми.
Мэри охотно поделилась со мной тем, что она узнала о Джереми. В основном это касалось его учебы в частном университете Вассар и его путешествий. После окончания университета он поехал в пеший поход в Непал, где однажды в переполненном баре Катманду узнал от врача-экспата[10] о лепрозориях Непала.
– И, вуаля, вот вам вдохновение и основа для романа, – сказала Мэри.
– Это прямо настоящее приключение, – сказала я, стараясь казаться не слишком-то удивленной.
Мэри наклонилась ко мне, как будто собиралась рассказать мне секрет:
– И представь себе, он оплатил эту поездку деньгами, которые ему подарили на бар-митцва[11]. Как тебе такое, невероятно, правда?
Я оценила его смелость. Сама бы я не решилась потратить все свои сбережения на одну большую поездку в Непал, да еще и самостоятельную. Но как бы мне ни нравилась его книга, я все еще не понимала, как мне следует относиться к его желанию написать о прокаженной девочке из Непала. Это гениально и смело или все же абсурдно и самонадеянно? Я стеснялась высказать свое мнение в литературе, а вот он, Джереми, написал сотни страниц о девочке с другого континента из абсолютно другого мира, и при этом получилось весьма убедительно.
Тем же утром Малькольм вызвал меня в свой кабинет. Я взяла узкий блокнот для записей, хотя у меня было подозрение, что он просто хочет узнать подробности о той «прогрессивной» вечеринке. Кто больше всех напился, не появились ли у нас новые неожиданные парочки и так далее. Но когда я села на кресло напротив него, мне стало ясно, что у него на уме что-то другое. Торопливо, на одном дыхании он сообщил мне, что повысил Рона до заместителя редактора, и вместо того, чтобы отдать место Рона мне, предложил его «великолепному молодому человеку», которого встретил на вечере выпускников Миддлберийского колледжа.
Я была слишком шокирована, чтобы сказать что-то или даже взглянуть Малькольму в глаза. Я сидела и теребила проволоку, скрепляющую листы блокнота, а Малькольм, который всегда положительно отзывался о моей работе и хвалил мое «неизменно хорошее настроение», подкрепляя свое решение, отметил, что ему кажется, что я «слишком неоднозначно» отношусь к долговременной карьере в «Ходдер энд Страйк». Да, это правда, я действительно совсем скисла и потеряла надежду совместить работу редактора с написанием собственных произведений. Дело было не только в духе конкуренции, меня отталкивала сама неповоротливость издательского дела и обязанность дотошно изучать литературные произведения, вместо того, чтобы наслаждаться ими. Малькольм справедливо зацепился за мои сомнения насчет стремления стать редактором, но от этого понимание, что меня просто обошли стороной, не становилось менее болезненным.
Вернувшись на свое рабочее место, я надела наушники и притворилась, что делаю какие-то заметки. Я была слишком расстроена и не хотела ни с кем говорить, потому что отказ в повышении означал для меня понижение в должности. Через час, когда я своими глазами увидела Чарли Ренквиста, вундеркинда из Миддлбери, я поняла, что кроме недостаточно сильного желания сделать карьеру в издательском деле для этой должности мне, очевидно, не хватало и других качеств. Например, привлекательного и стройного мужского тела, копны гладких золотистых волос, глубоко посаженных голубых глаз, блистательных отзывов с летних курсов по писательскому мастерству, проводимых писательской конференцией «Бред Лоф», а также невероятного самомнения, которое позволяло ему носить блестящие коричневые лоферы без носков (и без толики самоиронии при этом), что завершало образ стереотипного американца.
Я подумала, не уволиться ли прямо здесь и сейчас, но поняла, что все, на что я могу рассчитывать со своими навыками, это точно такие же должности в других издательствах. Продолжать двигаться по той же колее, но в другом месте? Такая удручающая мысль меня не слишком-то вдохновляла. Правда заключалась в том, что этот бизнес никак не дополнял мою любовь к книгам и не вдохновлял меня на написание чего-то своего. Книжные магазины, которые когда-то казались мне раем, больше не давали мне ощущения, что я открываю для себя что-то новое. Даже мой любимый «Берлингтон» на Мэдисон-авеню, где я познакомилась с Дот, которая никогда не уставала открывать для меня «затерянные сокровища», вроде книги «Венок для врага», даже он стал уже не тот. Воодушевление, с которым я туда заходила, теперь угасало слишком быстро. Глядя на стопки новых книг в твердом переплете, что лежали на витрине и на столах, я вдруг с неприятным ощущением внутри понимала, что или уже читала черновой экземпляр еще до публикации, или и так уже все о них знаю. Трудно увлечься новыми книгами, когда знаешь все самые нелицеприятные истории, которые за ними скрываются. Например, непомерное пристрастие автора к кокаину, слишком восторженные аннотации от известного писателя на роман молодой писательницы, которую он соблазнил во время учебы. Или, скажем, переговоры, которые едва не провалились на самом раннем этапе, потому что излишне эмоциональный литературный агент в этот момент переживала тяжелый развод. Мне разонравились книжные вечеринки, меня угнетал вид писателей, празднующих свой успех, – все они напоминали мне о том, как я далека от того, чтобы писать регулярно и всерьез, не говоря уж о том, чтобы написать что-то достойное печати.
Я не знала, каким должен быть мой следующий шаг, но я определенно не собиралась помогать Чарли Ренквисту осваиваться на рабочем месте, которое должно было быть моим. В тот вечер по дороге домой на автобусе номер М104, зажатая между большой женщиной, от которой пахло чесноком, и компанией шумных девочек-подростков, распевающих «I wanna dance with somebody», я вспомнила предложение Генри Грея, сделанное тогда в Труро. Возможно, ему все еще нужна ассистентка.
Я шла по Бродвею до своей квартиры, и мой мозг лихорадочно работал. Я могла бы вырваться из душного города до конца лета. Я могла бы проводить свое время в доме, где творчество зарождается, бурлит, а не там, где оно заканчивается, проходя через медленный и мучительный процесс редактуры и маркетинга. Я могла бы вдохновиться и ступить на иной путь, а именно – учиться у Генри и начать писать более серьезно. Возможно, я увижу Фрэнни и смогу доказать ему, что я тоже становлюсь творческим человеком. И можно небезосновательно предположить, что то, что случилось между нами в июне, могло быть началом конца для его отношений с Лил.
Добравшись до дома, я тут же позвонила родителям, чтобы поделиться этой идеей. Мама отнеслась к новости настороженно, но явно обрадовалась тому, что я наконец ухожу из «Ходдер энд Страйк», с работы, которая не привела ни к роману, ни к повышению.
– Пусть это будет шагом к чему-то лучшему, – сказала она, потребовав, чтобы я пообещала отправить ей отклики на вакансии и чтобы к осени уже куда-то устроилась. – Пора начать серьезнее относиться к своему будущему.
Отец, который тоже участвовал в разговоре по второму телефону, сказал:
– Расслабься, Нэнси, она разберется.
Я представила его в клетчатой пижаме, халате и тапочках, с книжкой, которую он читал перед сном по одной главе за раз. Как только я заверила его, что найду кому передать аренду своей комнаты в городе, он сказал, что будет очень рад видеть меня на Кейпе во время своего отпуска в августе. Мне было приятно, что меня ждут дома, но я знала, что его равнодушие к моему уходу с работы происходило из добродушно-сексистской уверенности в том, что в конечном итоге в моей жизни появится некий трудолюбивый молодой человек и всем меня обеспечит.