Затем, перевернув страницу, я увидела колонку на всю страницу «Мой Памет» авторства «Тилли Сандерсон, поэтессы и жительницы Кейп-Кода».
Удивленная, я вернулась к обложке журнала – на ней значилось «Сентябрь 1982 года». Вытащив всю кипу журналов из корзины и положив их себе на колени, я обнаружила, что все журналы были выпущены в начале восьмидесятых, и в каждом была статья авторства Тилли. Самый старый журнал был издан в мае 1980-го. Я решила начать с него.
Меня тут же покорил ее стиль речи, он был легким для восприятия настолько же, насколько сложными были ее стихи. В первой статье она описывала весеннюю прогулку вдоль заброшенных железнодорожных путей от парковки пляжа Корн-хилл до гавани Памет. Среди описаний – как она гуляла по полям колючих диких цветов, как вода начинающегося прилива сияла «ярким и холодным блеском», переливаясь между камней пристани, – в виде мелких обрывков в тексте были спрятаны воспоминания Тилли о ее детстве, проведенном вдали от океана в суровом рабочем районе города Скрантон в Пенсильвании.
Написанные ясным и красивым языком, статьи представляли собой рассказы о прогулках, причем каждая о новой. «От Балстон Бич до Браш Холлоу, через болото с клюквой к морю, мимо кладбища на Олд-Каунти роуд» – пафосно гласил один из заголовков. Каждая статья раскрывала все больше деталей о той непростой жизни, которую Тилли оставила позади. Отец, который не смог удержаться на своем рабочем месте. Скупая на эмоции мать, которая проявляла их только по отношению к сыновьям. Это была семья «без воображения», в которой редко читали что-то серьезнее комиксов из «Трибуны Скрантона» и «Вестника читателя» и лишь смеялись над интересом Тилли к поэзии. Затем был спасительный побег в колледж Брин-Мор и переезд на Манхэттен.
Где-то через час я дочитала все статьи. Сидя в пустой гостиной с недоеденным сэндвичем из индейки и горой журналов на коленях, я восхищалась тем, как Тилли удавалось облечь в слова все то, что я любила в Труро. Она описывала, как это великолепие помогало ей – точно так же, как и мне – чуть сильнее верить в то, что наше будущее может быть столь же чудесным, как природа вокруг. С любовью и вниманием к деталям она писала о «хриплом реве океана», о том, как с волнами появляется пена, как едва заметный запах луфаря доносится до берега.
Я положила журналы обратно в корзину и прислушалась к дождю, барабанящему по крыше. Кажется, Тилли привыкла к моему присутствию, потому что она уже не считала нужным как-то контактировать со мной. Когда мы пересекались на кухне – а она периодически наливала себе чашку чая или кофе или брала горсть миндаля, который хранила в миске в холодильнике, чаще всего она не произносила ни слова. Однако ее статьи вернули мне надежду на то, что мы можем найти общий язык.
19
Перед тем как пойти домой, я наконец набралась смелости, чтобы спросить Тилли об ее статьях. Она разбирала гардероб у входной двери и бормотала себе под нос, что в нем жуткий беспорядок. Я спросила, не нужна ли ей помощь. Не вытаскивая головы из шкафа, она сказала:
– Только если ты можешь наколдовать мне чертов зонтик.
Я видела зонтик за кухонной дверью и сходила за ним.
– Вот, – сказала я.
Она повернулась ко мне, увидела зонт и вздохнула, как будто процесс поиска лишил ее всех сил.
– Спасибо.
Потом, забыв о более изящных способах начать этот разговор, которые я придумала ранее, я сказала:
– Мне очень понравились ваши статьи в журнале «Янки».
Кажется, я застала Тилли врасплох. Она посмотрела на меня с любопытством, как будто в кои-то веки ей было интересно, что я скажу.
– Мне нравится, как вы пишете о пейзажах, вы не просто описываете их красоту, но создаете в пейзажах отражение или даже подтверждение своего внутреннего мира.
– Спасибо, – сказала Тилли. – Очень милый комплимент.
Она достала из шкафа дождевик и стряхнула его.
– Это что-то, о чем я сама много думала, но никогда не облекала в слова, – сказала я. – А то, как вы описываете свое желание уехать из дома и стать писателем, это потрясающее стремление как будто тоже становится частью пейзажа.
Она сжала губы, едва заметно нахмурившись.
Возможно, это было глупо с моей стороны, но ее реакция не убедила меня в том, что лучше остановиться.
– Ваши статьи просто невероятные.
Тилли приподняла одну бровь:
– Невероятные? То есть в них трудно поверить? Не преувеличивай.
Она порылась в карманах дождевика и достала из одного пачку старых салфеток.
– Почему вы перестали их писать? – спросила я.
Она надела дождевик и разгладила его.
– Мне стало скучно. Прямолинейность – это скучно.
– Ваш язык вовсе не скучный.
– Я знаю, что не скучный, и тебе расскажу, – сказала Тилли. В ее голос вернулись отрывистые нотки высокомерия. – Это поэзия. Подходить к вопросу издалека не просто не скучно, часто это приводит к даже большей ясности.
Она улыбнулась, хотя особого тепла в ее улыбке не было, открыла дверь и вышла на улицу.
– И вот… она уходит со сцены, – прошептала я.
Этот разговор заставил меня задуматься. Как же Джереми сделал это? Как ему удалось не только найти общий язык с Тилли и Генри, но и завоевать их расположение, почувствовать себя частью их семьи? Они видели в нем невероятный талант и были рады коллеге, чье дарование вдохновляло их так же, как их одобрение поддерживало его. Не было ли им легче общаться с Джереми, чем с Фрэнни? Быть может, Джереми был им как сын, о котором они мечтали?
Было странно, что Генри и Тилли так редко говорили о Фрэнни. Этим они отличались от всех родителей, с которыми я была знакома. У тех, кажется, не было темы для разговора привычнее и необъятнее, чем собственные дети, вне зависимости от их возраста. Я нередко замечала это у своих родителей не только потому, что слушала, как они говорят о Дэнни, но и потому, что видела. Стоило мне поделиться с кем-то из них какой-нибудь даже самой банальной из моих новостей, как они тут же передавали ее друг другу.
За все время, проведенное у Генри и Тилли, я только один раз слышала, чтобы они упомянули Фрэнни. Тилли вытаскивала старые книги с полок в гостиной, чтобы освободить место для новых, и спросила громко, не обращаясь ни к кому конкретно, не расстроится ли Фрэнни, если она избавится от его выпускных альбомов. Я была на кухне, и хотя ей никто не ответил, я услышала громкий шлепок. Видимо, это были те самые альбомы, которые приземлились на гору книг на полу, и их планировалось отдать.
20
Я старалась избегать Тилли, когда следующим утром приехала на работу, отказавшись даже от привычной кофейной паузы на кухне и отправившись сразу в кабинет Генри. Он приветствовал меня со своим обычным энтузиазмом.
– А вот и она! – сказал он, поднимая взгляд от книги и улыбаясь, как будто мое появление в его кабинете было неожиданным удовольствием, а не выполнением ежедневной договоренности, которую он сам и установил.
– Сегодня среда, – сказала я. – Где же еще мне быть?
Генри потер подбородок:
– В такой прекрасный день, как сегодня, – на пляже, в кругу друзей.
– В кругу друзей – это не про меня, – сказала я, открывая свою папку с записями.
– Тогда, возможно, на свидании. Пикник у моря. Каноэ плывет по озеру, твой кавалер неторопливо перебирает веслами, а ты одной рукой проводишь по струящейся глади воды, а другой отправляешь в рот холодные зеленые виноградины.
Я рассмеялась:
– Мой кавалер? Какой сейчас год? Поверь, на такие свидания никто уже не ходит. Сейчас никто и на обычные-то свидания не ходит.
– Не ходят? Непостижимо! И какая утрата.
Генри вручил мне маленькую кассету и попросил набрать текст, который он надиктовал вчера. Набирать с диктофона мне было не впервой, я надела наушники и нажала кнопку, включая запись. Дело шло медленно. Генри говорил быстрыми рывками, мне часто приходилось останавливаться и перематывать запись, чтобы поймать течение речи. Но вскоре я осознала, что мне нравилось, когда его сиплый голос наполнял мою голову и создавал картинку, рассказывая историю. В какой-то момент, когда предложение получилось не таким, каким ему хотелось, я услышала: «Нет-нет, так не пойдет. Попробую это…» Мне пришлось перемотать, найти первоначальную мысль и соединить ее с новыми словами, отчего у меня появилось ощущение, что я не просто набираю текст, а что это наше совместное творчество. В некоторых местах Генри, придумав удачное продолжение фразы, удовлетворенно хмыкал, так что я невольно улыбалась, настолько беззастенчиво он радовался собственному остроумию. Один раз я даже громко рассмеялась и подняла взгляд, заметив, что Генри смотрит на меня. Смутившись, я сказала:
– Ну, это довольно смешно.
За неделю работы на Генри я стала замечать, что ему нравилось говорить не просто что-то остроумное, что заставало меня врасплох, как любила делать Тилли, но также следить за моей реакцией, практически смаковать ее. Он говорил что-нибудь неоднозначное и пристально смотрел на меня, ожидая, пойму ли я подтекст. В том, как он улыбался, когда я смеялась над его шутками, было что-то эгоистичное, но оно располагало к себе. Он искренне радовался, играя со словами и вызывая ответную мою реакцию, но, думаю, ему также не хватало признания. Видимо, престижного статуса писателя, на протяжении долгого времени работающего на «Нью-Йоркер», было недостаточно, чтобы успокоить боль от неизбежной потери всеобщего признания и обожания.
Я невольно задавалась вопросом, нет ли между Генри и Тилли соперничества. Это лето только подтверждало все возрастающую славу Тилли. Ее новый сборник, выпущенный в начале июня в «Нью-Йорк Таймс», встретили восторженными отзывами, а еще одну из ее поэм недавно приняли в журнале «Поэтри». Тем временем Генри продолжал страдать от безразличия Малькольма к его мемуарам и от неопределенности, которую приносили новые порядки в газете. Это не только задевало его эго, но и могло иметь прямое влияние на его счета в банке.