Скрипнула половица. Генри стоял в дверном проеме – босиком, в черной футболке и джинсах, а в руках у него была большая картонная коробка. Он был небрит, отчего выглядел моложе и даже как-то беззащитно. Старые оконные рамы периодически трещали от порывов ветра. Генри поставил на пол коробку у книжного шкафа и достал из-под стола небольшую стремянку. Поднявшись на нее, он спросил, не могу ли я помочь ему.
Я подошла к коробке и начала передавать ему книги одну за другой. Он ставил их между другими книгами на верхних полках. Мы делали это молча.
Когда он потянулся к самой дальней полке, его футболка задралась, обнажая спину над поясом. Протянув последнюю книгу, я сказала: «Готово, это последняя» и подождала, пока он не слезет со стремянки. Он встал на пол возле меня, ближе, чем когда-либо раньше.
– Спасибо, – сказал он. Удивившись, я посмотрела на него. – Что такое? – не понял он.
– Неужели просто «Спасибо», а не «Премного благодарен, твоя помощь бесценна»?
– Я правда несу подобную чушь?
– Иногда, – призналась я.
– Ты, наверное, думаешь, что я скучный старик.
– Это не так, – сказала я, возможно, слишком запальчиво. – То есть у меня были подобные мысли, но это было раньше.
– А что изменилось?
Мне стало трудно дышать.
– Не знаю, – прошептала я на выдохе. – Возможно, я изменилась.
Я сжала губы. Я знала, что нужно сделать шаг назад от него, но не могла отрицать, что мне хотелось чего-то большего. Хотелось чувствовать себя умной и интересной, какой я чувствовала себя в его обществе. Больше разговоров и смеха. Больше этих взглядов, которыми он смотрел на меня, когда думал, что я не замечаю.
Я стала поворачиваться, чтобы уйти к своему столу, но тут Генри провел пальцами по моей руке. Он убрал прядь волос с моей щеки и заправил ее за ухо. Я встретилась с ним взглядом. Он провел пальцем по моей верхней губе, и на его лице была неуверенность. Он как бы спрашивал: «Могу ли я?»
Мое сердце билось так сильно, что оно словно оказалось где-то у меня в животе. Со смелостью, которой я в себе и не подозревала, я положила руку на его грудь. Он накрыл ее своей ладонью, теплой и тяжелой. Его грудь поднималась и опускалась. Он приподнял мой подбородок одним пальцем и поцеловал меня в губы. Это было как свободное падение – никаких рациональных мыслей, никакого осмысления происходящего. Мы снова поцеловались, на этот раз словно в спешке, прижимаясь друг к другу, пока я не уткнулась спиной в книжный шкаф.
Снаружи хлопнула дверца автомобиля. Мы застыли. Хлопок входной двери, быстрые шаги с кухни. Еще шаги, все громче. Генри отодвинулся от меня и расправил футболку. Я, продолжая чувствовать головокружение, запаниковала, села за стол и стала перелистывать страницы мемуаров.
– Генри, ты где? – сказала Тилли. Она стояла внизу, около лестницы. – Туалет на первом этаже снова засорился. Где чертов вантуз?
Я никогда не слышала от нее ничего более приземленного.
27
Привычный распорядок дня приятно изменился. Я приезжала на работу с утра, как обычно, но в какой-то момент, днем, я ехала на велосипеде не домой, а к «Джэмс» и ставила велосипед за зданием. Генри заезжал за мной, и мы отправлялись в места, где не могли встретить никого из знакомых. Мы ехали в Хэд оф Мэдоу Бич на севере Труро, но вместо того, чтобы припарковаться справа, на стоянке для местных, мы поворачивали налево и платили два доллара за парковку для тех, кто приехал на день. Мы шли пешком по пляжу к Провинстауну, а затем через колючую траву к низким дюнам, пока не находили достаточно большое расчищенное место, чтобы там можно было лечь.
Мы ездили в «Кэп-эн-Джозис» по трассе 6, где заказывали то, что я считала зимней едой – португальский капустный суп и запеченную фаршированную камбалу – и пили белое вино. Генри нравились мои истории о «Ходдер энд Страйк», особенно если они выставляли Малькольма в дурном свете. Я не подавала виду, что на самом деле Малькольма я очень любила. Малькольм сам когда-то решил рассказать мне о том, как он «полностью себя переделал», приехав в Нью-Йорк из западной Вирджинии. В своих историях я обыгрывала его забавные особенности, такие как англофильство. Он часто говорил так, как говорят британцы: «Пожалуйста, сделайте это через неделю после понедельника».
Генри же потчевал меня историями о начале своей карьеры, когда он еще работал репортером. Мне нравилось представлять его молодым, путешествующим по стране с блокнотом в заднем кармане и внимательно выслушивающим фермеров и работников фабрик, которые никогда раньше не разговаривали с жителем Нью-Йорка, не то что уж с журналистом. Я представляла его сидящим за переносной печатной машинкой в злачном мотеле – рукава на мускулистых руках закатаны, сигарета догорает в квадратной стеклянной пепельнице, пока он пишет, и так до поздней ночи. Меня захватила идея о том, чтобы учиться писать, глядя вовне – на мир и на истории других людей, вместо того, чтобы обращаться к своему внутреннему миру. От этого последнего я слишком часто чувствовала себя загнанной в угол своей собственной неуверенностью.
Конечно же, я очень нервничала в наш первый раз – это произошло на следующий день после того первого поцелуя в его кабинете. Настояв на том, чтобы не делать это как «подростки на заднем сиденье автомобиля», Генри воспользовался тем, что Тилли на целый день уехала на мастер-класс по поэзии в Касл-Хилл, и забронировал комнату в мотеле на севере Труро. Мы вошли в комнату, и когда он закрыл дверь, я боялась даже взглянуть на него. Я села на край кровати, нервно вычерчивая пальцем спиральные линии, отпечатывающиеся на оранжевой синтетической ткани покрывала.
– Для тебя это все впервые? – мягко спросил Генри, садясь рядом и накрывая мою ладонь своей.
Я оглядела комнату, освещенную блеклым светом лампы с абажуром, стоящей на прикроватном столике, взглянула на картину в раме из покореженного дерева с грубо нарисованной лодкой, на которой обычно ловят лобстеров.
– Оказаться в мотеле с мужчиной старше меня? – Я намеренно опустила слово «женатый». – Впервые, определенно.
– А это? – сказал Генри, поднимая мои волосы и целуя меня в шею.
– Я не настолько неопытна, – сказала я, чувствуя, как краска заливает мое лицо, когда я вспомнила, что человек, которого я целовала в последний раз, приходится ему сыном. Я испытывала желание просто встать и уйти, я чувствовала, насколько все это неправильно, но Генри, неверно истолковав мое смущение, взял мое лицо в свои ладони и сказал:
– Все хорошо. Мы можем никуда не торопиться.
Выражение его лица было таким добрым и искренним, таким привычным. Я наклонилась и приникла губами к его губам, целуя его сперва медленно, затем жадно, пока, сама того не осознавая, не забралась на него сверху, обняв его ногами и запустив пальцы в его волосы. Удивленное, обрадованное и слегка беззащитное – это выражение на его лице было невероятным!
Заниматься любовью с Генри было очень необычно. Он был так расслаблен и уверен в себе, так сосредоточен на моем удовольствии, но при этом умел показать, что все это нравится ему. Я наконец смогла расслабиться, так что это было комфортнее и интереснее, чем все, что мне доводилось испытать прежде. Позже раскинувшись на простынях и сбросив покрывало куда-то на пол, я пребывала в полной неге. Я крепко заснула, пока пыльные лучи полуденного солнца, проникающие в комнату через жалюзи, не разбудили меня. Я открыла глаза, увидев, что Генри смотрит на меня, и выражение его лица убедило меня в том, что это случится еще не раз.
С парнями-ровесниками я постоянно переживала, что меня сочтут незрелой или неопытной. С Генри, как я неожиданно для себя поняла, моя юность больше не была помехой. Юность была моей силой. Ему нравилась моя кожа, мои волосы, моя энергичность, а мне нравились его нежность и щедрость. Его руки на мне, его взгляд – они раскрыли во мне дикую штучку. Я еще никогда не чувствовала себя такой безрассудной и смелой. С ним я чувствовала себя раскрепощенной, меня подбадривало то, как он радовался не только присущей мне правильности, но и моему желанию побыть немного плохой девочкой.
Я не слишком часто думала о Тилли, но когда думала, убеждала себя в том, что я ни в чем не виновата. Я относилась к ней предвзято. Я сказала себе – это она позволила подобному случиться, потому что пренебрегала Генри, недостаточно интересовалась тем, что он говорит, пишет и как он проводит свое время. Еще я ставила ей в вину то, что она не замечала, какой хохот раздавался из кабинета Генри, когда мы были там вдвоем, и как часто нас в этом кабинете не было.
Чем больше времени я проводила с Генри, тем больше он мне нравился. Мы идеально подходили друг другу как физически, так и интеллектуально. Мы разговаривали и о любимых книгах, и о статьях, которые он хотел бы написать. Я поведала ему о рассказах – тех, которые я написала, и тех, которые никак не могла закончить. Он не считал, что эти трудности свидетельствуют о том, что мне не суждено стать писательницей, и старался приободрить меня, мягко советуя не сдаваться.
Мы сплетничали о жителях Труро. Он был удивлен тем, что я дружу с Альвой. Отзываясь о ней, он повторял, что она «сует нос не в свои дела» и «судит людей слишком уж строго», хотя так и не объяснил, почему он так думает. Генри нравилось слушать о моих родителях и об их друзьях в Труро, со многими из которых они общались и дома, в Ньютоне, что никак не укладывалось у Генри в голове.
– Так, давай кое-что проясним, – сказал он однажды утром в своем кабинете, не отрывая взгляда от печатной машинки. – Саперстейны из Труро, с которыми твои родители ужинали вчера в «Ред инн», это те же самые Саперстайны из Ньютона, с которыми они играют в бридж на протяжении всей зимы?
– Именно так, – сказала я.
– Невероятно! Непостижимо!
Это действительно показалось мне немного странным, но все же я встала на защиту своих родителей.
– Ну, слушай, ведь половина тех, кто приезжает к вам играть в теннис, живут на Манхэттене, – сказала я.