какой-то производственный брак.
Я плюхнулась на диван животом, утопая в мягких льняных подушках.
– Не так уж он и плох, – сказала я.
Она пододвинула мои ноги и села на край дивана.
– Он не для этого. Он для того, чтобы сидеть и беседовать.
Я перевернулась и поднялась, приняв сидячее положение. Мама сидела, держа все тело в напряженном состоянии, как благовоспитанная дама Викторианского периода, которую с детства приучили к тому, что ее спина не должна касаться сиденья.
– Расслабься, – сказала я.
– Смотри, что тогда получается, – сказала мама. Она откинулась назад и утонула в подушках, ее тело упало навзничь, как у тряпичной куклы. – Я не могу ни бокал в руке держать, ни потянуться за закуской. – Она поднялась. – Это ужасная ошибка.
– Кстати, об ошибках, – сказала я, немного приподнявшись. – Мой знакомый, писатель из «Ходдер энд Страйк» спрашивает, не может ли он переночевать у нас на День труда. Он приедет к Генри и Тилли на книжную вечеринку. Нормально будет, если он поночует у нас? Это всего на два дня.
– Писатель? – спросила мама. Она тут же забыла о диване и смотрела на меня выжидающе. Я знала, к чему все идет. – Как его зовут?
– Джереми Гранд. Урожденный Гринберг.
– Еврей! – хлопнула она руками по коленям. – Любопытно. Сколько ему лет?
Я пожала плечами:
– Он старше меня, но младше тридцати. Заносчив не по годам. – Она открыла рот, чтобы сказать что-то еще, но я оборвала ее: – Нет, в романтическом плане он мне не интересен.
Она улыбнулась и покачала головой:
– Ох, Ева, никогда не говори никогда. Такая любительница книг, как ты, могла бы стать прекрасной музой для писателя.
Мысль о том, как я вдохновляю Джереми, была для меня настолько абсурдной, что я смогла проигнорировать пренебрежение, которое прозвучало в ее словах. Мама спрашивала о книге Джереми, и я сказала ей правду – книга показалась мне оригинальной и замечательной и она, возможно, будет иметь большой успех. Она хлопнула в ладоши.
– О-о-о, он мне уже нравится.
Я перезвонила Джереми и сказала ему, что комната для гостей будет в его распоряжении на выходных.
Положив трубку, я стала перебирать ворох писем и обнаружила в нем письмо от Фрэнни. Открытка была из Мэна – первая весточка с тех пор, как мы провели ночь вместе. На картинке был изображен большой, блестящий красный лобстер на фоне карты Мэна с подписью «Невозможно грустить, когда у тебя есть лобстер!». На обороте синим фломастером было написано короткое сообщение: «Говорят, в Мэне самые лучшие лобстеры, но мы-то лучше знаем! На День труда буду в Кейпе, ты будешь там?» В конце письма стояло не «С любовью», или «От всего сердца», или «Целую», или хотя бы легкое, ни к чему не обязывающее «Всего наилучшего», столь любимое в издательствах. Там была нарисованная кастрюля с лобстерами и буква «Ф» с причудливыми загогулинами.
Я не знала, как мне это понимать. Знает ли он, что я работаю на Генри? Может, он просто хотел держать меня в курсе своих дел, может, хотел таким образом избавиться от чувства вины за то, что пропал надолго. Или же он хотел повидаться со мной? Самым страшным было то, что он мог догадаться о том, что происходит между мной и его отцом. Я даже была рада, что он не оставил обратного адреса, потому что я не знала, что могла бы ему ответить.
Дорогой Фрэнни,
Так приятно получить от тебя письмо! Я такая смешная, думала, что после ночи, проведенной вместе, мы продолжим потихоньку узнавать друг друга, обменяемся парой слов, ну, или хотя бы ОДНИМ. Вот этим, например – Лил.
Дорогой Фрэнни,
Прости, что не писала тебе. Я с головой ушла в новую работу, но дело приняло настолько неожиданный оборот, что я даже не знаю, с чего начать свой рассказ!
Дорогой Фрэнни,
Розы красные,
А фиалки – синие.
Ты красавчик, спору нет,
Но твой отец красивее.
Дорогой Фрэнни,
Возможно, до тебя доходили некоторые слухи. Так вот, это правда. Я не могу объяснить тебе все это, как и самой себе.
Прости меня.
33
После ужина я решилась на крайний шаг и позвонила Генри домой. Пока шли гудки, я молилась, чтобы Тилли не взяла трубку. Когда мне ответил Генри, я выпалила:
– Слава богу, это ты!
– Вот это я понимаю, радостное приветствие, – сказал Генри.
Он, кажется, уже вернулся к своему привычному состоянию и согласился выбраться вместе утром, поплавать в одном из моих любимых мест, пока Тилли будет на утренней прогулке с подругой из Провинстауна.
Цепь блюдцеобразных прудов-впадин – Слау, Спектакл, Херринг, Хорслич, спрятанная в лесах южного Труро, располагалась в конце грязной, изрезанной рытвинами дороги, петляющей между болотных сосен. Древние озера не завораживали так, как море, но они были прекрасны в своем тихом спокойствии. Их воды были так глубоки, что если нырнуть и открыть глаза, то как будто оказываешься вне времени и пространства.
Когда мы встретились у пруда Хорслич, было раннее утро, чуть позже восьми, и место было в нашем полном и единоличном распоряжении. Мы решили переплыть пруд туда и обратно. Вода была холодная. Мы скользили по поверхности воды параллельно друг другу, почти синхронно, что меня удивило – я считала, что я сильнее и плаваю быстрее. Когда мы добрались до другого берега, заросшего кувшинками, мы остановились и зависли на одном месте в воде, перебирая ногами и стараясь отдышаться. Генри некоторое время лежал на спине, глядя в небо. Прошло несколько минут, после чего мы, не перекинувшись ни словом, поплыли обратно. У меня было приподнятое настроение, потому что, к моему облегчению, мы с Генри снова были вместе, вернувшись к нашему обычному формату общения, легкому и естественному.
Пятна солнечного света согрели полотенца, которые мы оставили на кусочке сухой земли рядом с водой. Я легла на спину и растянулась на полотенце. Яркая голубая стрекоза приземлилась на песок у моих пальцев и через мгновение поднялась вверх, как вертолет, улетев совсем. Я закрыла глаза и сказала:
– Кажется, я никогда еще не чувствовала себя так чудесно.
Генри не ответил. Когда я открыла глаза, то увидела, что он сидит рядом, бросая палочки в воду.
– Я знаю, это все такое клише, – сказал он. – Я. Ты. В основном я, конечно.
У меня сжалось сердце. Положив локти на колени, Генри держал голову в руках, зарывшись пальцами в волосы, которые были длиннее в намоченном состоянии, и их уже можно было завязать в хвостик. Я подождала, пока он не продолжит говорить. Он повернулся ко мне и лег на бок, протянул руку и положил ее мне на живот.
– Мы можем не анализировать это? – спросил он, как будто я принимала участие в диалоге, который происходил у него в голове. – Не портить этот эпизод констатацией очевидного. Ты чувствуешь себя старше, чувствуешь, что тебя признают, а я чувствую себя молодым и обожаемым.
Я не знала, что ответить и как относиться к его тоске, которую он приоткрыл мне. Отчасти он был прав. Я не считала его старым, и я им восхищалась. Но я не чувствовала себя старше, общаясь с ним. Я чувствовала себя собой, наконец-то, соответствовала своему возрасту.
Слово, которое он использовал, «эпизод», не было неожиданным, но все-таки оно меня задело. Я вновь пожалела о том, что упомянула Фрэнни и Джереми, напомнила Генри о его возрасте и о моем тоже. И еще о том, что поделилась тем, как я счастлива.
Я была не настолько наивна, чтобы думать, что у нас это надолго, но я и не была готова к тому, что он оттолкнет меня так скоро. Глядя на его обеспокоенное лицо, я поняла, что если я хочу продлить это еще на некоторое время, мне нужно играть роль веселой подружки, вписываться в клише и не показывать, как сильно мне нравится быть с ним во всех смыслах. Я положила руку на его плечо и медленно провела ладонью по его руке.
– За последние несколько недель я осознала, что не думать слишком много – это именно то, что нужно, – сказала я.
Лицо Генри прояснилось.
– Вот это моя девочка! – удивленно сказал он, закидывая свою ногу поверх моей.
Часть четвертаяСентябрь, 1987 год
34
Когда я пришла в дом на следующее утро, я к своему удивлению нашла Генри и Тилли на улице, сидящими на деревянных стульях, расположенных лицом к теннисному корту. Они поставили перед собой маленький деревянный столик и положили на него ноги, почти касаясь друг друга. Генри держал в руках журнал «Таймс», а Тилли – воскресный обзор книг. Я подошла чуть ближе. Не желая обнаруживать свое присутствие, я меж тем не могла заставить себя уйти. То, что между ними снова установилось дружеское общение – так скоро после нашей с Генри беседы на пруду, совершенно выбивало меня из колеи. Я спряталась за кустами, оставаясь достаточно близко, и слушала, как они решают кроссворд.
– Легендарное греческое восклицание. Шесть букв, вторая – в, последняя – а, – сказал Генри.
Я услышала, как Тилли ответила:
– Эврика.
– Точно, – отозвался Генри. – «Маневр в бейсболе»… Сквиз-плей. «Рабыня у Верди»… Аида. А, вот еще для тебя: «Кто сменил Диану Вриланд в «Вог»? Девять букв.
– Можно подумать, я читаю «Вог»! – сказала Тилли. – Так и быть, только из большой любви к тебе. Мирабелла.
– Ты просто чудо, – сказал Генри.
Я развернулась и ушла в дом, огорченная и обескураженная тем, какими расслабленными и близкими друг другу они были наедине. Что-то точно между ними изменилось. С кухни я увидела, что дверь в кабинет Тилли была не полностью закрыта. Быстро оглянувшись, я приоткрыла ее больше. На ее столе царил беспорядок, стол был завален бумагами и книгами, ракушками с лежащими в них скрепками и кнопками, еще на столе лежала коряга в форме пистолета. Но кушетка у стены была разложена, как спальное место, занимая большую часть комнаты. Простая белая простыня и тонкое лоскутное одеяло лежали у нижнего края кушетки одним спутавшимся комком. На полу возле него я заметила очки для чтения, принадлежавшие Генри, его тенниску и боксеры, пустую бутылку вина и два пустых стакана для сока.