Гау раскинул руки:
– Так убейте меня, Чан. Это не спасет вашу колонию. И не остановит конклав. Ничем из того, что вы можете сделать, вы не помешаете конклаву занять эту планету, а потом еще одну и еще одну. Конклав – это четыреста рас. А все прочие расы, выступающие против нас, сражаются в одиночку: вхайдиане, рраей, фран, человечество. И все прочие, продолжающие основывать колонии после того, как мы обнародовали соглашение. Если даже не учитывать всех прочих факторов, они заранее безнадежно проигрывают по соотношению сил. Нас несоизмеримо больше. Одно дело – раса против другой расы. А одна раса против четырехсот – совсем другое. Нам требуется только время, а его достаточно.
ОренТхен отвернулся от Гау и посмотрел на свою колонию, продолжавшую купаться в ярком свете.
– Я сейчас вам кое-что расскажу, – сказал он. – Вы, возможно, увидите здесь некоторую иронию судьбы. Когда меня назначили начальником этой колонии, я предупредил атаФью, что вы нападете на нее. Вы и весь конклав, который вы возглавляете. Он ответил на это, что конклав никогда не удастся сформировать, что вы показали себя дураком, потому что взялись за это дело, а я – потому что слушал вас. Что расы космоса никогда не согласятся войти в какой-нибудь союз – ведь это значит, что им придется кому-то подчиняться. И что враги прилагают столько сил, что просто не могут потерпеть неудачу. И еще он сказал, что человечество все же остановит вас, даже если никто другой еще не сделал этого. Он чрезвычайно высоко ценит их умение сталкивать расы лбами, оставаясь при этом в стороне.
– Он был недалек от истины, – ответил Гау. – Но люди перестарались. Такое случается с ними постоянно. Лига, которую они сколачивали, чтобы противостоять конклаву, развалилась. Большинство тех рас, которые поддерживали людей, теперь гораздо больше страшатся своих бывших союзников, чем нас. К тому времени, когда конклав доберется до людей, они останутся практически без поддержки.
– Вы могли бы вначале взяться за людей, – сказал оренТхен.
– Всему свое время.
– Позвольте мне сформулировать мое высказывание по-иному. Вам не стоило прилетать к нам первым.
– Здесь находитесь вы, – сказал Гау. – А вы не чужды делу конклава. Вы давно знаете меня. Начни мы с какого-нибудь другого места, и никаких вопросов не было бы – уничтожение и гибель. Здесь же у нас с вами есть шанс на иной исход. Исход, который отзовется далеко за пределами этой колонии и этого мгновения.
– Слишком уж много надежд вы возложили на меня, – ответил оренТхен. – И на моих сограждан.
– Так оно и есть. Простите меня, старый друг. Я не мог найти никакого иного пути. Я усмотрел здесь шанс показать всему свету, что конклав хочет мира, и должен был попытаться воспользоваться им. Да, я прошу у вас многого. Но ведь я именно прошу вас, Чан. Помогите мне. Помогите мне спасти ваших колонистов, не уничтожать их. Помогите мне установить мир в нашей части космоса. Я умоляю вас об этом.
– Вы меня умоляете? – ОренТхен резко повысил голос и шагнул к Гау: – Четыреста двенадцать линейных кораблей по вашему приказу нацелили оружие на мою колонию, и после этого вы умоляете меня помочь вам установить мир? Тьфу! Ваши слова не значат ровным счетом ничего, старый друг. Вы явились сюда и спекулируете на нашей былой дружбе, а взамен просите мою колонию, мою верность, то, что я собой являю как личность. Все, что у меня есть. Умоляете, направив на меня ружье. Хотите, чтобы я стал помогать вам создавать видимость мира. Да-да, видимость, поскольку то, что вы здесь делаете, – не что иное, как самое простое, грубое и наглое завоевание. Вы кладете на чашу весов жизни моих колонистов и предлагаете мне выбрать между их поголовным уничтожением или превращением их всех в предателей. А после этого заявляете, что, дескать, сочувствуете мне. Знаете, генерал, можете идти к черту.
ОренТхен повернулся и отступил от Гау на несколько шагов.
– Значит, таково ваше решение? – сказал немного погодя Гау.
– Нет, – ответил оренТхен, не поворачиваясь к генералу. – Это не тот вопрос, который я мог бы решить самостоятельно. Мне нужно время, чтобы поговорить с моими людьми и поставить их в известность о том выборе, который их вынуждают сделать.
– Сколько времени вам нужно?
– Ночи здесь длинные. Дайте мне время до утра.
– Хорошо, – согласился Гау.
ОренТхен кивнул и пошел прочь.
– Чан, – проговорил Гау, шагнув вслед за вхайдианином.
ОренТхен остановился и поднял массивную лапу, призывая генерала замолчать. Затем он повернулся и протянул обе лапы Гау, который взял их в свои.
– Знаете, я не забыл первого знакомства с вами, – сказал оренТхен. – Я ведь был при старом атаФью, когда он получил приглашение на встречу с вами и представителями многих других рас на том распроклятом холодном булыжнике в космосе, который вы так величественно провозгласили нейтральной землей. Я помню, как вы стояли на возвышении и приветствовали прибывающих на всех языках, с какими только мог справиться ваш голосовой аппарат, а потом впервые поделились с нами вашей идеей о конклаве. И я хорошо помню, как повернулся к атаФью и сказал ему, что вы, несомненно, спятили. Настолько, что вас следовало бы упрятать в сумасшедший дом.
Гау рассмеялся:
– А немного позже вы встретились с нами, как и со всеми представителями рас, прибывших на этот планетоид, – продолжал оренТхен. – И помню, как вы старались доказать нам, что конклав – это такая вещь, что участие в ней принесет нам великое счастье. Вы тогда убедили меня.
– Потому что я не окончательно спятил, – вставил Гау.
– О нет, генерал. Окончательно, – возразил оренТхен. – Полностью и неизлечимо. Но, несмотря на это, за вами все же была определенная правота. И я хорошо запомнил, как спросил себя: а что, если этот сумасшедший генерал все же сможет это сделать? Я попытался представить себе такое будущее – наш сектор космоса без войн, в мире. И не смог! Словно передо мной стояла белокаменная стена, не позволявшая заглянуть вперед. Причем это было в то время, когда я решил, что буду бороться за конклав. И боролся. Я не мог увидеть того мира, который он принесет с собой. Не мог даже вообразить его себе. Я знал лишь одно – что я этого хочу. И я знал, что если есть шанс его добиться, то использовать его сможет лишь этот безумный генерал. Я верил в это.
ОренТхен выпустил руки генерала.
– Это было так давно…
– Мой старый друг, – сказал Гау.
– Старый друг, – согласился оренТхен. – И впрямь старый. А теперь я должен идти. Я был рад снова увидеться с вами, Тарсем. Я говорю правду. Вот только предпочел бы выбрать другие обстоятельства.
– Конечно, – кивнул Гау. – Но ведь вхайдианин предполагает, а жизнь располагает. Жизнь полна неожиданностей.
ОренТхен снова повернулся, чтобы уйти.
– Как я смогу узнать, что вы приняли решение? – спросил Гау.
– Вы узнаете, – бросил, не оборачиваясь, оренТхен.
– И все же как?
– Вы услышите, – сказал оренТхен и повернул голову к генералу: – По крайней мере, это я могу вам обещать.
С этими словами он направился к своей машине и уехал в сопровождении своего эскорта.
Офицер почтительно приблизился к Гау.
– Скажите, генерал, что он имел в виду, когда сказал, что вы услышите ответ?
– Они будут петь, – ответил Гау и указал на колонию, все еще залитую лучами прожекторов. – Ритуальное пение – это высшая форма их искусства. Пением они выражают радость, скорбь, в песнях молятся богам. Чан дал мне понять, что, когда его разговор с колонистами закончится, они пропоют мне свой ответ.
– Неужели мы услышим их отсюда? – удивился молодой офицер.
Гау улыбнулся:
– Если бы вы когда-нибудь слышали пение вхайдиан, то не задали бы этот вопрос, лейтенант.
Гау ждал над обрывом всю ночь, прислушиваясь к тишине. Он нес свою вахту в одиночестве, лишь изредка к нему подходил лейтенант или солдат, приносивший горячее питье, помогавшее сохранить бодрость. Но лишь на востоке показалось солнце, не успевшее еще осветить колонию, Гау наконец-то услышал то, чего так долго ждал.
– Что это? – спросил лейтенант.
– Тише! – раздраженно отмахнулся Гау.
Лейтенант отскочил.
– Они запели, – сказал генерал через несколько секунд. – Сейчас они поют приветствие утру.
– И что же это означает? – продолжал допытываться любопытный офицер.
– Это означает, что они приветствуют утро. Это ритуал, лейтенант. С него они начинают каждый день.
Утренняя молитва то звучала громче, то стихала и тянулась, как показалось генералу, немыслимо долго. Но наконец-то подошла к резкому финальному вибрато. Гау, который давно уже в нетерпении вышагивал взад-вперед над обрывом, замер в неподвижности.
Со стороны колонии послышалось иное пение, в ином ритме, постепенно становившееся все громче и громче. Гау несколько долгих минут прислушивался, а потом вдруг шлепнулся на складной стул, как будто его внезапно оставили силы.
Лейтенант мгновенно подскочил к нему, но Гау отмахнулся своим обычным жестом.
– Что они поют теперь, генерал? – поинтересовался лейтенант.
– Свой гимн, – ответил Гау. – Свой государственный гимн.
Он встал.
– Они говорят, что не покинут планету. Они говорят, что предпочитают умереть, оставаясь вхайдианами, нежели жить, подчиняясь конклаву. Все мужчины, женщины и дети этой колонии.
– Они сумасшедшие, – сказал лейтенант.
– Они патриоты, лейтенант, – поправил его Гау, повернувшись и глядя офицеру в лицо. – Они сделали выбор согласно своим убеждениям. Не следует непочтительно относиться к их решению.
– Извините, генерал, – сказал лейтенант. – Я просто не понимаю их выбора.
– А я понимаю. Вот только я надеялся, что он будет другим. Принесите мне коммуникатор.
Лейтенант поспешил прочь, а Гау вновь повернулся к колонии, вслушиваясь в песнь неповиновения.
– Вы всегда были упрямцем, мой старый друг, – вслух сказал Гау.
Вернулся лейтенант с маленьким переговорным устройством. Гау взял его, набрал свой личный код и перешел на связь по общему каналу.