Я смотрю вниз на ноги, стараюсь не споткнуться снова.
– Она сказала, что до сих пор не чувствует себя по-настоящему взрослой. Порой ей кажется, словно она просто играет.
Я расстегиваю молнию куртки спортивного костюма. Смотрю вдаль над озером. Пытаюсь сфокусироваться на завесе тумана, которая парит над водой.
– Было приятно это слышать, – говорит Эмма.
Воздух вокруг озера на удивление теплый и сырой. Чувствуется недостаток кислорода. Может, комета так влияет на него?
Нет. Фоксуорт по-прежнему довольно далеко. Только когда она войдет в атмосферу Земли, воздух начнет нагреваться. И тогда счет пойдет на минуты. Но не сейчас. Осталось больше недели.
Дыши.
– Я ужасно боюсь, что мне будет больно. Но когда я пытаюсь заикнуться об этом Мике, он ничего не понимает. По его словам, все пройдет замечательно, но ему легко говорить. Не он же будет рожать…
Такое чувство, как будто я вдыхаю один и тот же воздух снова и снова. Словно его уже использовали не раз.
– Я знаю, что это звучит, как будто я ною. Но мне хочется побыстрее стать мамой. И было бы гораздо легче, если он приехал домой, в конце концов. Чтобы все произошло при нем.
– Я понимаю, – говорю я и спотыкаюсь снова.
Надо постараться не упасть.
Эмма останавливается и поворачивается ко мне. Я тоже замираю на месте.
Мне нужно убраться отсюда. Попытаться сбежать от себя самого. Но мне некуда податься.
Бомбом подбегает и встает рядом с нами. Прислоняется к моей ноге. Хочет, чтобы его почесали. Его шерсть очень теплая.
– Симон, я знаю, что ты всегда будешь участвовать в жизни малыша. Из тебя выйдет отличный дядя. И именно поэтому я хочу спросить…
Эмма смотрит на меня, и я не понимаю, почему она не замечает, что я вот-вот умру. Черные точки пляшут перед глазами.
– Нет ли у тебя желания стать крестным отцом? – спрашивает она.
Я вздрагиваю. Теряю равновесие и, пытаясь устоять, шагаю в сторону от Бомбома. Жадно хватаю ртом воздух, чтобы черные точки рассеялись.
– С тобой все нормально? – спрашивает Эмма.
Мое терпение лопается. И мне уже наплевать на просьбы мам.
– Нормально ли все со мной? – говорю я. – Ты же знаешь, что комета упадет через десять дней, правильно?
Эмма смотрит на меня вопросительно:
– Само собой.
– Ты не станешь мамой. Ты ведь должна это понимать? Я не буду крестным отцом. А Мике не станет папой.
Эмма только таращится на меня, словно я сумасшедший.
– Тебе незачем беспокоиться о родах, – продолжаю я. – Этого не случится, что бы твое тело тебе сейчас ни говорило. И если ты прекратишь притворяться, то Мике, наверно, вернется домой. Я бы тоже на его месте не выдержал.
Мне становится легче дышать.
Словно камень с плеч упал, но тем самым я сделал сестре только хуже.
И на меня сразу наваливаются угрызения совести.
– Извини, – бормочу я. – Извини, я не хотел.
Бомбом лижет мою руку.
Эмма подходит ко мне. Обнимает.
– Я не могу перестать строить планы из-за какой-то чертовой кометы, – говорит она. – Ты же понимаешь?
– Нет, я не понимаю.
– Мы ведь не можем просто перестать жить, – говорит Эмма. – Мы же еще не умерли.
Мы стоим так какое-то время. Вороны снова каркают у нас над головами.
Я вхожу в пахнущую стиральным порошком общественную прачечную. Люминесцентная лампа загорается с характерным потрескиванием. Я кладу синий потертый пакет с эмблемой ИКЕА на одну из скамеек и начинаю сортировать белье при бледном свете. Размышляю, что мне сказать, когда я позвоню, если я, конечно, это сделаю.
Потолок низкий. И кажется, вес всего дома давит на меня. Этажи, которые скоро превратятся в раскаленную пыль.
Я принял решение. Мне надо взглянуть на случившееся со стороны. Я должен уехать. Не только из дома, но и из города тоже. И мне необходимо еще раз увидеться с Юханнесом. Та встреча у меня поздно вечером, когда я сидел на краю моей кровати, не должна стать нашей последней.
Послезавтра в Стокгольм уходит поезд, и я смогу вернуться домой на следующий день. На всю поездку мне нужны только сутки. И я не собираюсь спрашивать разрешения у мам. Они никогда не позволили бы мне уехать. Но я не хочу, чтобы они беспокоились напрасно. Меня и так мучит совесть после того, что я вчера сказал Эмме.
Я закидываю белье в две стиральные машины, насыпаю порошок. Внезапно понимаю, что, скорее всего, стираю в последний раз. У меня будет столько чистого нижнего белья, что его хватит до конца моей жизни.
Запустив машины, я сажусь на скамейку и достаю свой телефон. Мне не хочется, чтобы муж моей сестры был столь же одинок, как и я. Но имею ли я право разговаривать с ним на такую тему?
Я набираю номер и звоню. Он отвечает на первом сигнале.
– Алло? Что-то случилось с Эммой? – спрашивает Мике.
– Нет, ничего страшного. Но я хочу о ней поговорить. – Мой голос эхом отражается от стен холодной прачечной. – Тебе надо приехать домой. Я проверил. Будет еще один поезд из Лулео.
Ни звука в ответ. Я опускаю мобильник, смотрю, как секунды бегут на экране.
– Алло? – говорю я.
В обеих стиральных машинах барабаны почти одновременно резко набирают скорость.
– Мне кажется, что ты не понимаешь, – бормочет Мике.
– Что я не понимаю?
– Ты молод, Симон. Ты не знаешь, как это бывает.
Одна из машин шумит, наполняясь водой. Я увеличиваю громкость телефона.
– Конечно, – говорю я. – Я моложе, чем ты. Но нам осталось жить одинаково недолго.
– Я не это имею в виду. В твоем возрасте я тоже думал, что в жизни все просто. Но в ней хватает и других цветов и оттенков, помимо белого и черного.
– Пожалуй, порой это так.
– Все слишком сложно. Ты не представляешь, как долго я боролся за то, что мы имели. У нас всегда была ясность во всем… план на целую жизнь. А потом он просто исчез.
– То же самое произошло со всеми.
– Но Эмма… когда она говорит так, словно все по-прежнему идет своим чередом… я не могу. Это выше моих сил. – Его говор изменился за недели пребывания на севере. – Я не могу, Симон. Я понимаю, что ты злишься, но я не могу. Я люблю Эмму, но это слишком тяжело.
– Слишком тяжело? Тильду убили, и люди обвиняли в этом меня. Вот что по-настоящему тяжело.
Мике кашляет.
– Весь мир превратился в одну большую кучу дерьма, – продолжаю я. – И я знаю, что свернул бы горы, лишь бы в оставшееся нам время быть с кем-то, кто меня любит. С кем-то, кому я нужен и кто…
– Я не могу, понятно?
Судя по голосу, его раздражает это самобичевание. Мне становится противно.
Я таращусь на крышки стиральных машин. Вижу, как одежда вращается за стеклом среди пены.
– Эмма заслуживает большего. Я думал так о вас обоих. Но явно ошибался, – говорю я и кладу трубку.
С моим телом творилась какая-то чертовщина. Меня лихорадило, болели кости. Я даже испугалась, что окажусь в обезлюдевшей больнице и что мне придется провести мою последнюю неделю там. И я боялась не только за себя. Мне не хотелось, чтобы папа с Мирандой ходили туда меня навещать.
Но все прошло. Я чувствую себя лучше. Моему телу осталось выдержать чуть больше недели.
Я ничего не могла писать и даже не отвечала на послания Симона. О чем нам говорить? О нашей совместной неудаче? Он пишет, что поедет послезавтра в Стокгольм навестить своего лучшего друга Юханнеса. То есть у него, по крайней мере, есть чем заняться в оставшееся время.
Если же говорить о моей персоне, пожалуй, мне следовало бы принять как должное, что нам не удастся выяснить, кто убил Тильду, и что мы старались напрасно. Но, по-моему, я не смогу согласиться с этим, даже если захочу. Мозг не позволит мне. Он просто зациклился на обратном. Отчаянно пытается найти новые пути.
Я иду мимо железнодорожной станции. Вверх по Гамла кварнгатан. Смотрю на электрический шкаф, к которому Тильда прислонилась, когда мы разговаривали в последний раз.
Я останавливаюсь. Кладу руку на холодный металл.
«Все рвутся рассказать мне, что я должна делать. Малышке Тильде, которая может быть умницей, если только захочет».
Здесь мы стояли, когда остальные пытались затащить нас на вечеринку к Али.
Я только что побывал у него дома. Он и Моа сидели с опущенными жалюзи и играли в «Скайрим». Оба бледные и со впалыми глазами, они напоминали подземных существ, проводящих всю жизнь в темноте. В комнате было полно всякого мусора и грязных тарелок. Дверь мне открыл отец Али и попросил меня попытаться уговорить их выйти на улицу хоть ненадолго. Но толку от меня не было. Но я не за этим и приходил туда.
Я попрощался с Али. Сказал, что понимаю, почему он не захотел больше общаться со мной. Все из-за страха потерять наших друзей, когда гибель была так близко. Он струсил, но, пожалуй, в аналогичной ситуации я вел бы себя точно так же.
И я попросил его о последней услуге: сказать мамам, что завтра я буду у него. Якобы мы решили провести прощальную вечеринку всей компанией. Я думаю, они не станут возражать. Потом я собираюсь оставаться дома. Вместе с ними ждать конца.
Я перехожу Стургатан. Здесь не осталось ни одной целой витрины. Кто-то написал баллончиком «GOODBYE CRUEL WORLD»[7] пылающими буквами над тротуаром. В центре ужасно пусто. Я не увидел ни одного человека, пока шел от квартиры Али. Судя по разговорам, то же самое происходит по всей стране. Прилично разрядившись с помощью финала, люди опять вернулись к себе.
Я возвращаюсь домой в сумерках, вдоль дороги зажигаются окна.
Я вхожу в расположенный около нашего дома парк, и мой телефон вибрирует. Вижу имя Люсинды на экране, и у меня все начинает трепетать внутри. Это ощущение застает меня врасплох. Я знал, что скучаю по ней, но не понимал, насколько сильно.