Она едва успевает дышать между вопросами. И ее лицо краснеет все больше и больше.
Уголком глаза я вижу, как на экране телевизора мужчины продолжают обсуждения.
– Шесть дней осталось, – говорит Джудетт, ее нижняя губа дрожит. – Шесть дней.
– Мне нужно было встретиться с ним в последний раз. Он ведь единственный верил мне. Он и Люсинда.
– Люсинда, да. Как ты мог поехать с ней в Стокгольм? Она же больная!
То же самое отец Люсинды сказал мне. Но ночью я не думал о том, что у нее рак. Она была просто Люсиндой.
Мне совсем не хочется думать о ней именно сейчас. Мне не нужна несчастная любовь в последнюю неделю моей жизни. Мне хватило этого летом.
И я устал. Просто до ужаса.
– Вы правы. Можно я пойду и лягу?
– Нет, – говорит Стина. – Не раньше, чем мы закончим наш разговор.
– О чем еще можно говорить?
Стина вздыхает и смотрит на Джудетт. Но та не спускает с меня взгляда.
– Ты не в той ситуации, чтобы общаться с нами таким тоном.
– Тогда кончай разговаривать со мной как с ребенком.
– А ты не веди себя как ребенок.
– Мне казалось, мы с этим закончили, – говорит Стина. – Я думала, хватило. А потом ты снова берешься за старое. Это неуважительно.
– Я не могу просто сидеть дома и думать о конце света.
– А чем ты хочешь заниматься? Делать вид, словно ничего не происходит? – говорит Джудетт.
– Нет. – Я резко замолкаю. – Или да. Как раз этого я и хочу. Мне не нравится быть… трупом. Я хочу чувствовать, что у меня есть друзья, и я молод, и я живу!
– Мне жаль, что мы недостаточно веселые, Симон! – говорит Стина. – Но мы пытаемся. Действительно стараемся изо всех сил!
С меня хватит. Они требуют, чтобы я их слушал. Но сами не слушают меня.
– В этом, наверно, и есть твоя главная проблема, – говорю я. – Тебе надо завязывать с излишним старанием.
Я встаю с дивана.
Смотрю на Джудетт:
– А ты зря осталась здесь ради меня. Я знаю, что Стина заставила тебя играть в маму, маму и дитя, но всем было лучше, как раньше. Ты наверняка сама так считаешь.
Я направляюсь в прихожую. Случайно наступаю Бомбому на хвост, и он громко взвизгивает, смотрит на меня обиженно, словно я виноват в том, что он всегда лежит на дороге. Чертов пес.
– Значит, так ты думаешь? – кричит Джудетт.
Я оборачиваюсь. Она тоже встала.
– Это моя семья! – говорит она. – Вы нужны мне. Мне нужен ты, Симон. И Стина. И Эмма. Неужели трудно понять? Ты хочешь, чтобы мы разговаривали с тобой как со взрослым. Конечно. Так я и сделаю.
Стина по-прежнему сидит на диване. Берет Джудетт за руку, когда та начинает плакать.
– Я тоже боюсь, – продолжает Джудетт. – Каждый день я просыпаюсь и считаю оставшиеся часы. Мне не хочется умирать. И я не хочу, чтобы ты умер. Не хочу ничего из происходящего.
Стина поднимает глаза и смотрит на нее с такой любовью, что мне становится не по себе.
– Я хочу снова увидеть Доминику и встретиться с моей семьей и моими старыми друзьями. Я хочу, чтобы мы со Стиной состарились вместе, хочу увидеть, как вырастет ребенок Эммы.
Джудетт дрожит всем телом. Такое впечатление, словно только благодаря руке Стины она не падает.
– И больше всего мне хочется, чтобы у вас с Эммой была долгая и счастливая жизнь, – продолжает она. – Ты мой сын, Симон. Я твоя мама. Моя самая главная работа – защищать моих детей, а… я не могу. – И не знаю, как мне вынести это.
– Я тоже, – говорю я.
Собственные слова болью отдаются у меня в сердце. И внезапно я понимаю, почему старался держать от мам на расстоянии. Просто они хотят большего, чем я могу им дать. А все из-за того, что я люблю их. И чем ближе подпускаю к себе, тем тяжелее осознавать, что скоро их потеряю. И все остальное тоже. И поэтому ничего не важно.
Но если ничего не важно, то все становится бессмысленным.
Так сказала Люсинда.
Я обнимаю Джудетт. Ее слезы капают мне на шею, и я держу ее, пока она не выскальзывает из моих объятий.
Стина обнимает нас обоих.
– Сейчас мы вместе, – шепчет она. – Это самое главное.
Интересно, как дела у Симона? Думает ли он обо мне и что именно? Хотя этого я, пожалуй, не хочу знать. Если у него когда-то и были взаимные чувства, от них определенно уже не осталось и следа.
Наша соседка Джилл вчера видела, как мы садились в поезд. Папа узнал все сегодня утром. Он еще до конца не успокоился. Ему просто надо дать чуть больше времени.
Такое ощущение, словно я проснулась после странного сна. Теперь я ясно вижу последние недели.
Смерть Тильды произвела на меня сильное впечатление. Я начала мучиться угрызениями совести из-за того, что не находилась рядом с ней, пока она была жива. И я попыталась загладить свою вину, пройдя по ее следам и попробовав отыскать ответы на загадки, которые она оставила после себя. Но ничего не сможет вернуть Тильду. А я так увлеклась этим расследованием, что повторила свои ошибки, снова забыла о живых. О живущих сейчас. Мне надо сфокусироваться на них, пока еще есть время. Завтра останется пять дней. Одна рабочая неделя старого мира.
Однажды я видела документальный фильм о военном фотографе. Если верить ему, он никогда не боялся на поле боя, поскольку, пока он смотрел в камеру, ему всегда казалось, что он не находился там по-настоящему. Сейчас я его понимаю. С одной стороны, я вижу действительность, пытаясь описать ее тебе. С другой, делаю ее немного нереальной, далекой от меня. Когда я пишу сама, я могу как угодно поступать с собственным рассказом. Но его отличие от любой придуманной истории в том, что конец предопределен заранее. Сколько бы я ни старалась, у меня нет возможности его изменить.
И хорошо, кстати, что мы так и не нашли виновного. Женщина-полицейский, с которой разговаривал Симон, была права. У того, кто убил Тильду, тоже есть близкие. Люди, чьи жизни сильно пострадали бы, если бы они узнали, что любимый ими человек убил девушку-подростка, спрятал тело и забрал себе ее телефон, чтобы писать от ее лица сообщения.
Я сдаюсь.
Весь вечер я провела с Мирандой. И это положительно сказалось на моем самочувствии. Мы построили шалаш в гостиной, где она собирается спать. И разговаривали о Тильде, рассматривая ее фотографии. Папа не разрешает Миранде заводить страницу в социальных сетях, у нее не было даже телефона, пока мы не узнали о Фоксуорт, поэтому большинство снимков она до этого не видела. Мы много смеялись… и плакали тоже. Единственный способ вернуть Тильду, оживить ее хоть на короткое время – это вспоминать о ней, пока мы еще в состоянии.
Когда я просыпаюсь, Джудеп как раз только пришла со своей последней смены по уборке мусора. Она поливает комнатные растения в гостиной. Я останавливаюсь в дверном проеме, наблюдаю, как она привычными движениями убирает несколько завядших цветков гибискуса, наклонив над ним кувшин с водой.
– Зачем ты это делаешь? – спрашиваю я. – Осталось всего пять дней.
– Просто и без поникших цветов тоскливо.
– И то верно.
Джудетт улыбается мне и переходит к следующему подоконнику.
Что-то изменилось. Даже легче дышится.
– Мы одни дома?
Джудетт кивает и говорит, что Эмма пошла со Стиной в церковь.
Я перешагиваю через Бомбома и иду в ванную. Провожу триммером по голове в последний раз. Убираю коротенькие волосинки из раковины и спускаю их в унитаз. Потом я принимаю душ. Смываю остатки волос с лица и плеч. Смотрю, как они исчезают в сливном отверстии. Когда я снова выхожу в гостиную, Джудеп лежит на одном из диванов с включенным телевизором. Она ест мандариновые дольки прямо из консервной банки.
– Будешь? – спрашивает она.
Я выуживаю одну. Она влажная от сока. И прямо тает во рту. Ее приторно сладкий вкус вызывает у меня тоску по свежим мандаринам. Я даже не помню, когда ел их в последний раз. Надо было запомнить.
Но у меня в памяти осталось то, как Джудетт купила эту банку. Это произошло в тот самый день, когда мы узнали о Фоксуорт. После моего возвращения домой от Тильды мы отправились в магазин и набили целую тележку консервами и крупами. В торговом зале было почти пусто, и немногочисленные покупатели двигались между полками медленно, словно лунатики. Мы расплатились обычной кредитной картой. Деньги тогда еще действовали. А когда мы вернулись в квартиру Джудетт, она наполнила канистры водой, которую меняла потом каждые три дня.
– Я делала так раньше, – объяснила она. – В Доминике часто случались ураганы, извержения вулканов и землетрясения.
Эта банка была последней в кладовке. И в следующие дни станет больше того, что мы делаем, едим и говорим в последний раз.
Я сажусь рядом с Джудеп и опираюсь спиной на подлокотник. На экране люди направляются к находящейся в районе Кируны шахте, намереваясь спуститься под землю. Они сварятся живьем там внизу.
– Ты можешь выключить? – спрашиваю я. – Мне невыносимо это смотреть.
Джудеп поднимает пульт со стола и направляет его через плечо. Экран телевизора гаснет.
– Ты разговаривал сегодня с Люсиндой? – спрашивает она.
– Нет.
– А собираешься?
– Не знаю.
– У вас что-то случилось?
Я размышляю, как мне ответить. Беру новую дольку мандарина, пытаясь выиграть время.
Люсинда в воде, ее глаза блестят. Над нами сияет луна.
– Я неправильно понял, для чего она поехала со мной, – говорю я.
– Она хотела, чтобы вы были просто друзьями?
– Я не знаю, хотела ли она даже этого.
Джудетт задумчиво хмыкает. Она ничего больше не спрашивает. И как раз поэтому у меня возникает желание ей все рассказать. Я только не знаю как.
– Она, наверное, в любом случае сейчас этого не хочет, – говорю я. – Я вчера вел себя по-идиотски.
– Все так плохо?