Реакция Вильены на мой первый королевский указ оказалась вполне предсказуемой: голос его задрожал от едва сдерживаемой ярости:
– Хоть дона Мануэля никто особо не любил, я не наемник, чтобы устраивать на него охоту. Похоже, ваше высочество, вы насмотрелись, как фламандцы лижут сапоги французам.
Я предпочла не напоминать ему, что всего несколько недель назад он точно так же без зазрения совести готов был лизать сапоги Филиппу. Впрочем, подобного лицемерия вполне следовало ожидать. Собственно, никто из этих так называемых вельмож не стремился меня поддержать. Возможно, они не сходились во мнениях насчет того, кто в конечном счете должен править Кастилией, строили интриги друг у друга за спиной, но в одном они были едины: меня нельзя короновать. Королем мог стать мой сын Фернандо или, что еще хуже, Карл, но ни в коем случае не я. Прожив много лет под жестким правлением моей матери, они не потерпели бы еще одной женщины на троне. После смерти Филиппа одни враги попросту сменились на других. Но на этот раз у меня имелось оружие. Как говорила Беатрис, в Испании женщина неприкосновенна в двух случаях: если она будущая мать и недавняя вдова, а я теперь была и той и другой. Я надеялась дождаться возвращения адмирала вместе с отцом, но ждать больше не было возможности – я понятия не имела, когда они появятся. Нужно было действовать.
Я высоко подняла голову:
– Еще я хочу, чтобы мою золовку эрцгерцогиню Маргариту известили, что она должна отправить ко мне моих дочерей, как только поездка станет безопасной. Мой сын Карл теперь, естественно, стал эрцгерцогом Фландрии и обязан оставаться там. Но мой сын Фернандо родился здесь, в Испании, а я еще не видела его с тех пор, как сюда приехала. Его тоже следует привезти ко мне из Арагона. Надлежит также созвать собрание кортесов в Толедо, где я намерена присутствовать при погребении тела моего мужа в соборе.
Мои слова были встречены удивленным молчанием. Я обдумывала их уже несколько дней, размышляя, получу ли в итоге свободу или окажусь в ловушке. На мгновение мне показалось, что моя речь застигла обоих врасплох. Вильена сжал кулаки. Сиснерос долго смотрел на меня, затем сказал:
– Ваше высочество, вы желаете лично сопровождать катафалк эрцгерцога?
– Это не мое желание. Это мой долг. Или вы предлагаете похоронить его здесь? Вряд ли это подобающее место для принца.
Сиснерос сузил глаза. В том, что он действительно намеревался похоронить Филиппа здесь, я не сомневалась. Он разрешил бальзамировщикам вскрыть тело и отправить сердце и мозг в серебряном футляре в Брюссель, по обычаю Габсбургов. Вряд ли его волновало, где будет покоиться остальное. При иных обстоятельствах я тоже оставила бы тело в монастыре Мирафлорес, если бы не тот факт, что королеве, сопровождающей гроб мужа, никто не мог запретить покинуть Бургос.
– Достаточно необычная просьба, – заметил Сиснерос. – Даже, я бы сказал, беспрецедентная.
– Не может быть и речи! – добавил Вильена. – Неужели вы собираетесь везти тело до самого Толедо посреди зимы, ваше высочество?
– Тело моей матери без особых сложностей перевезли зимой в Гранаду.
Тут же я поняла, что Вильена догадался о моих намерениях. Он знал, что на моем пути через Кастилию меня не только защитит гроб Филиппа, но и увидит народ. Выставив напоказ свою трагедию, я могла завоевать симпатии подданных.
– И то верно, – вдруг кивнул Сиснерос, и я заметила, как блеснули его глаза. – Когда же вы намерены предпринять это путешествие, ваше высочество?
– Чем скорее, тем лучше. Пусть подготовят повозку для гроба и соберут похоронную процессию. Вам и прочим вельможам, разумеется, придется остаться здесь, чтобы следить за исполнением моих требований. В поездке вы мне не нужны. – Помолчав, я обратилась к Вильене: – Сеньор, как я понимаю, вы и адмирал обладаете равной властью в кортесах? Раз уж вы считаете поиск врагов Испании недостойной вас задачей, не могли бы вы оказать мне услугу и выяснить, где сейчас дон Фадрике? Без него мы не можем собраться в Толедо.
– Конечно, – вмешался Сиснерос, прежде чем Вильена успел ответить. – Можете на нас положиться, ваше высочество.
Поклонившись, он вытолкал маркиза из комнаты, словно непослушного ребенка. Едва они вышли, из другой двери появилась Беатрис, которая все слышала через дырочку в стене. Стоя на пороге, она с тревогой взглянула на меня:
– Принцесса, что вы задумали?
– Что же еще? – Я посмотрела ей в глаза. – Сиснерос думает, будто у меня нет ни глаз, ни ушей и я не знаю, что он разрешил мне отправиться в эту поездку лишь затем, чтобы дальше распространять свою ложь. Легенда, которую сочинил обо мне Филипп, и без того уже расходится, а стараниями архиепископа разойдется намного дальше, может, до самого Неаполя. Если повезет, возможно, тогда ко мне наконец приедут мой отец и адмирал.
– Легенда? Какая легенда?
– Естественно, о том, будто я сошла с ума, – улыбнулась я. – Обезумела от горя. Juana la Loca. Хуана Безумная.
Я отправилась в путь до Толедо с заснеженного поля на окраине Бургоса. Со мной на прочной повозке ехал гроб Филиппа, накрытый государственным флагом его державы.
С особым удовольствием я приказала Иоанне остаться в Бургосе. Кроме свиты из пажей, Лопеса и музыкантов, меня сопровождал небольшой отряд стражи, а также Беатрис, Сорайя и донья Хосефа. Наконец-то я путешествовала по Испании вместе с друзьями и никто не чинил мне препятствий.
Сердце мое столь полнилось надеждой, что сперва меня нисколько не беспокоил окутавший все вокруг унылый туман с дождем. Мы ехали вдоль русла разлившейся из-за осадков реки Дуэро, в котором бурлила желтая вода. Я сидела верхом на покрытой черной попоной кобыле. За мной следовали мои фрейлины и другие слуги, одетые в траур. Герольд нес впереди высоко поднятый промокший королевский штандарт.
Вряд ли мы выглядели достаточно впечатляюще, но весть о моем приближении опережала нас, и на обочины выходили изможденные крестьяне. Некоторые падали на колени при виде моего черного плаща и вуали, другие низко кланялись и просили подаяния. На их лицах отражались все лишения, которые понесла моя родная земля. Чума опустошила бесчисленные деревни, урожай гнил на полях. Обширные равнины усеивали сколоченные на скорую руку кресты над могилами. В небе каркали стаи ворон, но нигде не было видно собак, а редкая встреченная мною скотина походила на живые скелеты.
Казалось, будто вся Кастилия превратилась в кладбище.
Меня охватил праведный гнев. Вот чего добились Филипп и его приспешники! Они не оставили после себя ничего, кроме нищеты, страха и разорения. Я поклялась, что, как только доберусь до Толедо, сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуть Испании ее былую гордость. Любовь ничего мне не дала; лишь эта земля оставалась неизменной – моя родина, ставшая моей юдолью слез. Как и моя мать, я готова была сражаться с теми, кто разграбил ее и осквернил. Я должна была положить конец вражде, распрям, взяточничеству и безграничной жажде личного обогащения.
Я должна была показать себя достойной наследницей Изабеллы Кастильской.
Огонек надежды поддерживал меня в течение всего пути. Я безропотно терпела необходимость спать на каменистой земле в покосившейся палатке, есть всухомятку и пить кипяченую речную воду, мирясь с мелкими трудностями ради ждавших впереди великих целей, ради войны, план которой я уже успела мысленно составить. Но мне даже не приходило в голову, что меня может предать собственное тело. К этому я оказалась не готова.
Схватки начались внезапно, когда мы ехали по пустынному полю в окрестностях селения под названием Торквемада. Морщась от боли, я вцепилась в луку седла. Все случилось слишком рано: оставалось еще около месяца, и я рассчитывала, что дитя подождет. В Сеговии нам предстояла первая официальная остановка, и там я намеревалась родить. Там обо мне позаботилась бы подруга матери, маркиза де Мойя, и я могла задержаться на несколько дней. К тому времени я надеялась получить весточку от отца и адмирала.
Я почувствовала, как отходят воды, заливая юбку. Услышав мой сдавленный стон, ко мне подъехала Беатрис. Боль была такая, что мне не оставалось ничего другого, кроме как позволить ей помочь мне спешиться.
Лопес поскакал вперед, чтобы найти подходящее жилье. Сорайя и Беатрис под руки ввели меня в чей-то дом, под кровом которого суждено было появиться моему последнему ребенку.
Для прихода в этот мир ей потребовалось почти двое суток. Двое суток столь кровавой и изматывающей борьбы, что я боялась умереть при родах.
Ни одно мое дитя не подвергало меня прежде таким испытаниям. Казалось, решив появиться пораньше, она потом передумала и пыталась забраться назад. Я кричала словно безумная, ругалась и рыдала. Но когда на рассвете третьего дня девочка наконец появилась, она потрясла меня своей красотой. Несмотря на кровь и слизь, она сияла, словно освещенная изнутри гипсовая фигурка.
Донья Хосефа перерезала связывавшую нас пуповину, обмыла и запеленала младенца. Лежа на залитой потом постели, я попросила дать девочку мне. Сорайя положила ее в мои дрожащие руки. Беатрис сидела рядом, и по ее усталому лицу текли слезы. Моя преданная Беатрис никогда прежде не давала волю чувствам, и у меня тоже увлажнились глаза при виде кричащего младенца, который внезапно смолк, стоило мне коснуться пальцами его губ.
Девочка посмотрела на меня, попыталась пососать мой палец. Я вздохнула, глядя на ее светло-каштановые волосы с золотистым отливом.
– Каталина, – сказала я, высвобождая тяжелую грудь. – Назову ее Каталина.
Роды превратили меня в выжатый лимон. Пока Каталина жадно сосала мою грудь, донья Хосефа и Сорайя сновали по деревне в поисках еды, забирая кур прямо из курятников ошеломленных крестьян. Те даже не пытались протестовать, повергнутые в благоговейный трепет одним лишь тем фактом, что в их деревне родила королева. Донья Хосефа готовила курятину всевозможными способами и настаивала, чтобы я съедала все до последнего кусочка. Я потеряла слишком много крови, но не желала даже слышать, чтобы кто-то послал в Бургос за врачом. «Я рожала не в первый раз, – говорила я, лежа в постели, – и пережила все предыдущие случаи».