и глазами… Как ее звали? Анна! Да, точно, Анна! Да и его самого тогда никто не думал называть Гусем. Его тогда звали…
Гусь сморщился и потер виски.
Вот ведь… Харан вас всех раздери, имя собственное забыл… Тьфу ты… Кай! Ну да, настоящее его имя — Кай.
Гусь неожиданно понял, что уже несколько лет не произносил этого имени и применительно к себе его не слышал. Гусь, он и есть Гусь…
«И чего я тогда сбежал от этой… Анны? — продолжали бежать в его гудящей голове спотыкливые мысли, когда он медленно и неуклюже взбирался на окно. — Ведь как сыр в масле катался, слова худого от нее не слышал… Эх, а я ведь, кажись, малого ей заделал! Ну да, так оно и было… Потому и нарезал от нее ноги. Дети-то, они того… Визгу не оберешься. Опять же — на портках одних разоришься…»
Свесив ноги наружу, Гусь медлил прыгать. Сердце колотилось о ребра, аж в ушах отдавалось. Голова отяжелела настолько, что клонилась набок. А тело обмякло и под жесткой коростой многодневного запоя дрожало как студень… Гусь с натугой сглотнул. В горле его заклубился страх. Мучительный, внезапный и беспричинный. И виной этому было, конечно, похмелье.
«Сдохну ведь скоро, — подумал он. — Буду лежать в канаве, не имея сил пошевелиться, и ни одна собака кусок хлеба не подаст. Может… вернуться? До Мари далеко, но как-нибудь дошкандыбаю. А Анна… Она добрая. Она простит. Любила же она меня, эх, как любила! К тому же ребенок у нее от меня. Паренек… Или девка. Взрослая уж, поди. Обрадуются мне — папашка вернулся! И заживем…»
Гусь вдруг необычайно ярко представил себе сцену собственного возвращения, как его, отмытого от грязи и переодетого в чистое, посадят во главе стола, уставленного яствами, и Анна, красивая и тихая, такая, какой он ее помнил, поднесет ему кружку пенящегося пива…
Он даже всхлипнул от умиления.
Тут в коридоре послышались шаги.
Гусь воровато оглянулся и прыгнул вниз, во двор.
Но, зацепившись ногою за створку ставней, неловко перевернулся в полете и, ударившись о землю, сломал себе шею.
Часть втораяВраг внутри
Этот безумец появился на Базарной площади Дарбиона словно из ниоткуда. Никто не видел, как он бродил в унылой толпе ежащихся от холода горожан между торговыми рядами с разложенными там скудными товарами, никто не видел, как он подходил к фонтану — еще год назад прекрасному мраморному фонтану, из которого любой желающий мог напиться чистой прохладной воды, а теперь просто почернелой несуразной громадине, за низкими потрескавшимися бортиками которой неподвижно темнела подернутая льдом вонючая застоявшаяся жижа.
Его заметили, когда он, взгромоздясь на бортик, пронзительно завизжал, просто так, без слов, привлекая к себе внимание, завизжал и воздел руки к серому, гнилому небу, осыпающему великий Дарбион ледяной мерзкой мокротью.
Ни клочка одежды на безумце не было, но и голым он не выглядел — из-за коросты и грязи, покрывавших почти все его тело, и из-за густой сети царапин и ссадин, свежих и подживших, пятнавших кожу там, где она была свободна от грязи. Длинные волосы безумца торчали во все стороны, точно пакля, отчего его грязная голова походила на многоногого паука; жидкая и короткая бороденка стояла колом, и ослепительно-черные зрачки стремительно метались в узких глазах.
— Добрые люди королевства Гаэлон! — провыл сумасшедший, когда народ стал оборачиваться к нему. — Слушайте, слушайте меня, добрые люди королевства Гаэлон!
— Еще один… — буркнул кто-то. — Сколько их теперь развелось, психов…
Народ стал медленно стекаться к мертвому фонтану. Все же появление безумца являлось каким-никаким, а развлечением… а их так не хватало людям этой жуткой промозглой осенью. Но не все двинулись к фонтану. Кое-кто бочком-бочком стал выбираться из толпы, будто в появлении сумасшедшего углядел предвестие чего-то нехорошего, что вот-вот должно было здесь произойти. Некоторые торговцы, не распродавшие еще свои товары, торопливо начали сворачиваться.
— Все умрете! — вопил безумец. — Все, все умрете! А я — мертвый уже, добрые люди! Я умер уже!..
Он подпрыгнул и ногтями полоснул себя по груди. Брызнула кровь — так далеко, что капли ее попали на лица тех, кто стоял ближе всего к фонтану.
— Нету спасения! Ниоткуда нету спасения, добрые люди!.. Репа! Репа! — взвизгнул безумный, приплясывая и тыча пальцем куда-то поверх голов мрачно внимающих ему горожан. Те, кто, послушавшись этого жеста, оглянулись, смогли увидеть торговца, перед которым на лотке лежали несколько сморщенных корнеплодов в кулак величиной. — Репа-то! — визжал безумец. Кровь бежала по его груди и животу, смешиваясь с грязью. — Прошлой осенью — медяк за корзину! А сейчас-то? Сейчас-то?! За пару серебром платим!
Торговец, на которого указал сумасшедший, втянул голову в плечи и суетливо стал собираться, ссыпая репу с лотка в мешок. Пухлые его, покрасневшие от мороза щеки враз опали и побелели.
— Головы! Головы наши гложет! — пронзительно завизжал безумец. — Черепушки облизывает!
И так убедителен был этот крик, что многие из собравшихся ясно представили себе, как щекастый торговец, жадно вращая глазами и клацая крепкими зубами, обгладывает желтоватые ссохшиеся корнеплоды, и впрямь похожие на человеческие головы…
Кто-то крикнул торговцу что-то гневное. Кто-то запустил в него окаменелым конским яблоком. Продавец репы даже не пытался отбрехиваться или лезть в драку. Он быстро смотался, волоча за собою свою громыхающую по камням мостовой тележку, и, видно, остался очень рад тому, что дело обошлось только одним-единственным конским яблоком. Другие торговцы, следуя его примеру, тоже не стали задерживаться на Базарной площади.
— Репа! Капуста! Бобы! Бобы!.. Бо… Больно! Больно! Кишки плачут! Дай! Дай! Бобы!.. — проводил их безумец совсем уж бессмысленными криками.
А к фонтану, на бортике которого бесновался голый, подтягивалось все больше народу. Окна близлежащих домов распахивались одно за другим.
Безумный тем временем перешел к очередной части своего представления. Он запрыгал на одной ноге, словно аист, вторую схватил обеими руками за ступню и притянул к животу. Ногтями он терзал ступню с такой исступленной жестокостью, что кровь прыскала на землю и на тех, кого толпа притиснула к самому бортику. Неестественная его поза, ломаные движения да еще эта кровь пугали и завораживали людей.
— Не чую! — с каким-то изумлением оглушающе комментировал он свои действия. — Не чую ничего!
Он отпустил ногу, со звериной ловкостью прыгнул вдруг назад, на центральную часть фонтана, вытесанную в виде взметнувшейся вверх стаи рыб, взобрался повыше и впился зубами в кисть руки.
— Не чую! — еще громче и истошнее завопил сумасшедший окровавленным ртом. — Ничего не чую! Мертвый я! Мертвый! Ничего не чую!
И эти вопли безумца были собравшимся понятны и близки. Минувшая зима — небывало суровая и почти бесснежная — оставила свои сине-багровые метки на лицах и телах почти каждого горожанина. И они очень хорошо понимали, как это — грызть до мяса собственное тело и ничего при этом не чувствовать.
Безумец влез еще выше. Он выпрямился на самом верху «рыбьей стаи» и стал приплясывать, каждое мгновение рискуя упасть, но не падая.
— Мертвый! Мертвый! — голосил он. — Ничего не чую!
Внезапно дикий танец его изменился. Теперь он подергивал плечами и хлопал себя по груди и бокам. Капли крови и грязи летели с него во все стороны, разгоряченное его тело исходило паром.
— Горю! — вопил сумасшедший. — Горю! Ай, горю! Но — мертвый, мертвый! Ничего не чую! Горю! Горю, добрые люди!
Толпа внимала ему молчаливо и мрачно. И в этой выходке бродяги не было, казалось, ничего такого уж странного для людей. Они слушали и согласно кивали головами. Такое удивительное взаимопонимание походило на результат магического воздействия, но — никакой магии тут не было… После лютой зимы, выкосившей в королевстве всех, кто не имел постоянного пристанища, задушившей хворями множество стариков и детей, — мгновенным высверком промелькнула весна — и сразу ударило на редкость засушливое и безветренное лето. Лето, спалившее на корню весь урожай, и без того обещавший быть крайне скудным. Лето, выпившее почти все пруды, озера и реки в королевстве. Лето, запустившее жуткое зубчатое колесо, в котором мелькали костяные спицы: голода, болезней, смертей; болезней, смертей, голода…
Сумасшедший вопил, взвизгивая и взлаивая, еще и еще… вопил почти бессмысленное, но люди безошибочно определяли в его воплях смысл. Видать, капелька такого же безумия, рожденного долгими страданиями, была в каждом из них.
Вот появился на площади и, прокладывая себе дорогу сквозь толпу, устремился к фонтану караул городской стражи, состоящий из трех ратников. Но человеческая каша засосала в себя стражников. Они остановились — и тоже стали вслушиваться в дикие крики безумца.
А все потому что… разве не правду он кричал? Все так и было, все так и есть — и все так и будет, как он кричал… И стражники тоже являлись сынами этого города и этого королевства. И общая боль оказалась их болью.
Гибнул, гибнул Гаэлон. Сначала стиснули его безжалостные клещи голода и болезней. Потом хлынул через Скалистые горы поток марборнийских войск. А его величество король Гаэлона Эрл Победитель, оставив во дворце молодую жену, двинул свою гвардию и войска вассалов навстречу врагу. Двинул, да только имелся ли у него хоть один шанс остановить вторжение?
Не было ни одного.
Не из-за того, что войско Эрла намного меньше марборнийского. Не из-за того, что ратники Гаэлона голодны и слабы от голода, да многие еще и больны… Нет, истинная причина этого — и вообще всех поразивших королевство бед — в другом.
Давно, уже к исходу зимы, стали тревожить Дарбион слухи о том, что Высокий Народ оставил Гаэлон. Что отвернулись эльфы от людей великого королевства. Да не просто отвернулись, перестали милостиво дарить благами своей мудрости. А обидевшись, прокляли Гаэлон…