– Ладно, – разрешил Володя. – Зачтем. Еще?
– «Блеск».
– Ты его в руках держал? – поинтересовался зам старшего группы захвата. – Или хотя бы в работе видел?
– Ну… В учебном кине. Не считая художественного кинематографа. Там очень все зрелищно… Бац! Пшшш! И полный абзац!
– И все, – констатировал Володя.
– Нет, погоди. Еще пленка маскировочная, псевдоживой комуфляж, термобрикеты, утилизаторы, наши микропланы и вся квазиживая техника…
Серега замолчал, понимая, что даже под прицелом пулемета не сможет отобрать из названного им самим списка, что именно подарили Братья, а что люди изобрели сами за последние десять лет. Или хотя бы воспроизвели.
– Получается, – тихо сказал исполняющий обязанности, – что за десять лет мы получали всякую фигню, как папуасы – консервные банки, гильзы от патронов, зеркала и бисер.
– А ты бы корабль получить хотел? – так же тихо спросил Серега.
– А не обидно? Мы отдали землю под Территории, мы похоронили несколько миллионов человек… И что взамен? На свалках копаться?
– А взамен – мы живы, – сказал Володя. – Америкосы вон взамен даже этого не получили. Ты партизанскую киношку из Сети не видел? Съемки через границу. Очень живенько так… Руины, вспышки, корабли…
– Это через границу. А что внутри?
– Ничего. Или еще хуже. Давайте прекратим этот идиотский разговор. – Серега демонстративно лег на нерасстеленную койку, водрузив ноги в ботинках на спинку и заложив руки за голову. – Только не нужно мне пересказывать эту партизанскую мульку из Сети про то, что это сами американцы придумали и теперь сидят там у себя и срастаются с Братьями, пока мы тут объедками питаемся.
– Чем питаетесь? – спросил Трошин, входя в комнату.
– Чем ни попадя, – сказал оператор-один. – А я так уже часа четыре как хочу питаться, но нечем. А сухой паек не выдали, между прочим.
– И не выдадут, – успокоил Трошин. – Дан приказ…
– Нам в какую сторону? – Сергей вскочил с кровати.
– Цепляйте тубусы и глобусы, поднимайте народ – через десять минут нам назначено свидание на вертолетной площадке. А оттуда – в трансляционный центр Сетевого Информационного Агентства. – Трошин потер подбородок и поморщился неодобрительно. – Нам придается группа огневой поддержки Касьянова вместе со специалистами из Инженерной.
– Они что, ожидают штурма? – Оператор-два спрятал компьютер в чехол и тоже встал с кровати.
– Тебе прямо ответить или уклончиво? – спросил вкрадчивым голосом Трошин. – Отвечу прямо…
– …А хрен его знает! – хором прокричали операторы.
– Именно. Выходи строиться, – скомандовал Трошин, а про себя отметил, что с Ильиным техники вели бы себя куда скромнее.
Придется по возвращении анархию ломать. И начинать нужно будет с Сереги. Жалко, но вертикаль власти есть вертикаль власти.
Через пятнадцать минут вертолеты ушли к комплексу СИА.
– Ты глянь, – ткнул оператор-два пальцем в открытый люк, когда их вертолет прошел мимо высотки Административного центра.
– Чего там? – глянул оператор-один, поднимая щиток на шлеме.
«Приходи, все зависит только от тебя», сообщал рекламный голографический кадр на крыше.
– Если не могут справиться, то хоть выключили бы, – проворчал Серега.
И, словно в ответ на его слова, буквы погасли. Погасла вообще вся реклама в городе. На всякий случай. И не только в нем.
Вся Европа, на всякий случай, выключила рекламные проекторы.
Во всем можно найти свои положительные моменты.
Или почти во всем.
Пять человек дежурной смены охраны Адаптационной клиники не могли найти ничего хорошего в своем положении. Не могли бы найти. Не искали. Их трудно в этом винить: искать что-нибудь хорошее в собственной смерти и после этой самой смерти – отдает метафизикой. Хотя…
Четверо из пяти, кажется, не испытали боли перед смертью и даже не успели испугаться. Смерть наступила практически мгновенно, всего за секунду-две… А что можно испытать за две секунды агонии… Опять-таки вопрос этот находится в области метафизики.
Пятый перед смертью был вынужден быстро ответить на несколько вопросов. Люди, вопросы задававшие, не угрожали и не пытали. Хватило одной инъекции, чтобы дежурный на центральном пульте назвал все коды доступов и умер, счастливо улыбаясь, когда его отпустили.
Человек, сменивший его в кресле, через общую систему наблюдения бегло осмотрел помещения Клиники, проверил параметры внешней защиты, но включать не стал. Запуск программы автоматически включал сигнал тревоги в очень многих службах вне Клиники, а это пока было не нужно.
В Клинике не спали трое: сумасшедший в своей палате и двое в личных апартаментах начальника службы безопасности Клиники.
То, что происходило в комнате Горенко, на мониторы не выводилось. На трехмерной схеме Клиники в ячейке, обозначавшей кабинет, просто пульсировали две звездочки – красная и зеленая. Зеленая обозначала хозяина кабинета, красная – гостя. Звездочки пульсировали – значит, оба не спят.
По схеме, утыканной зелеными светлячками, медленно двигались синие огоньки. Синий цвет в Клинике был принят для обозначения неопознанных посетителей. Нарушителей, вторгшихся в Клинику без разрешения.
Человек за пультом пересчитал синие огоньки – сорок семь. Звездочки в комнате начальника службы безопасности продолжали пульсировать.
Интересно, подумал человек за пультом, о чем можно болтать в четыре часа ночи? Пьют, наверное, о бабах треплются.
Горенко и Гриф о женщинах не разговаривали. Они вообще не разговаривали. Горенко медленно, мелкими глотками пил коньяк, с наслаждением вдыхая его запах, а Гриф… Гриф продолжал слушать то, что говорил пожилой человек в кадре.
Ничего нового и необычного старик не излагал. Тихим, ровным, чуть дребезжащим голосом он произносил банальные слова, делал банальные предположения, но…
Странно устроен человеческий рассудок. Достаточно предупредить, что в самых простых словах скрыт глубокий смысл, и фраза тут же приобретает загадку, становится многозначительной, почти философской.
Кто-то решил, что есть некая опасность в этом выступлении. Почему?
…Кризис при контакте неизбежен. Индейцев уничтожали физически, сибирские племена вымирали сами, и даже попытки центральной власти спасти их ни к чему не приводили. Местные обычаи, наложившись на новые реалии, оставляли аборигенам не слишком большой выбор – либо полностью отказаться от своей самобытности и дать хотя бы своим детям шанс войти в новый мир равноправными членами, либо медленно вымирать, цепляясь холодеющими пальцами за остатки своего прошлого….
Старик закашлялся, рука скользнула куда-то за пределы кадра и вернулась со стаканом воды.
Было слышно, как зубы стукнули о стекло. Руки дрожали.
– Выбор невелик… Или влиться в основное русло, теряя себя, или остаться лужей, небольшим затхлым озерцом, высыхающим, превращающимся в болото, в грязь, в трясину… И вдруг…
Я удивился поначалу, мне показалось, что… Нет, даже не показалось, я вдруг увидел, что происходит нечто странное. Непонятное… Я ожидал встречи с иным Разумом, иной логикой, иной системой ценностей, а вместо этого человечество заглянуло в зеркало и увидело себя… Только себя – ничего более.
Мы узнаем себя в любом костюме. Но почему-то отказались узнавать себя в шкуре Братьев…
Логика, проклятая логика… Если не думать о миллионах жизней… Если найти в себе силы и не думать об этом. Просто логическая задача.
Есть планета Земля. Множество стран, склоки, свары, религии и культуры… Но мне нужно прийти на Землю так, чтобы сразу и надежно войти в эту сложную систему взаимоотношений. Не переделать ее, а начать эксплуатировать, добиваясь максимальной эффективности.
Если бы я просто пришел к людям и предложил дружбу и… – Старик сдавленно заперхал, и Гриф не сразу понял, что это старик смеется. – И сосуществование… люди стали бы разбираться не со мной, а друг с другом. Те государства, что посильнее, начали бы давить на слабых, демонстрировать мне независимость и уверенность в своих силах… И все утонуло бы в разговорах, совещаниях и заседаниях. Каждое слово диалога изучалось бы, оговаривалось, утрясалось, разрабатывались варианты ответов на вопросы, ответов на ответы… и так далее, и так далее…
Старик снова сделал глоток из стакана.
– Да. Наверное, мне нужно было бы продемонстрировать свою силу. Как? Взорвать Луну? Снести Эверест? Или сжечь пару городов? Пару городов могут уничтожить и сами люди. Их этим не поразишь… Нет, не поразишь. Только ущемленная гордость добавится к адскому коктейлю общей неразберихи. Униженное государство будет мечтать о реванше, а все остальные будут думать, что уж их-то… уж они-то смогли бы дать агрессору отпор. И выходит, нужно прижать самого сильного, не просто нанести ему поражение, а смять его и вышвырнуть прочь, небрежно, словно использованную салфетку… Туалетную бумагу, если хотите…
Здесь, как в фигурном катании, успех будет зависеть от техники исполнения и артистизма. Все сделанное должно быть чудовищным… Но выполненным с небрежностью, легкостью и улыбкой на лице… Как бы между прочим. Походя. Без видимой выгоды… Совсем без выгоды. Без злобы. Просто потому, что так захотелось.
Представьте – комната, в которой находятся люди. Входит некто, не говоря ни слова разносит из пистолета голову самому главному – сильному, страшному… Кровь растекается по полу, воняет смертью, кровью, сгоревшим порохом… А этот некто просто стоит, медленно переводя ствол своего оружия с одного человека на другого, и молчит. Он не пытается вывернуть карманы убитого, не выдвигает условия… Он просто ждет. И никто не знает – чего именно.
Люди бросятся в драку? Чушь. Они будут молчать, затравленно наблюдая за дулом, из которого только что вылетела смерть, будут молчать до тех пор, пока кто-то из них не решится задать вопрос. И вопрос этот будет не «за что?». Вопрос будет: «Что нужно?»
Америка на свою беду была самой сильной на Земле. Но уничтожить самого сильного – это только начало. Это способ привлечь к себе внимание, заставить искать способы насильника успокоить… приноровиться к нему. И тут очень важно будет выбрать второго по силе… Дать ему возможность заслужить право оставаться в живых. Россия? Европа? Китай? Кто?