Номер Светы был просторный, но какой-то неуютный. Высокие, посеревшие от времени потолки. Серые потрескавшиеся стены в выщерблинах. Серые, плотно задвинутые шторы на окнах – первый этаж!.. Две неширокие кровати, придвинутые к стенам, две тумбочки, два стула, кухонный стол. На нём электроплитка, рядом турки для кофе, пара кастрюль, умывальник. Этакий холостятник…
Тумбочка Светы застелена белой салфеткой. На ней будильник, книги, черноморский рапан. Подсвечник из половинки красного кирпича, залитый воском. Флакон недорогих духов. На стене – цирковая афиша с изображением вздыбившейся лошади и дрессировщицы с поднятым вверх шамбарьером. Внизу фамилия и имя артистки, чья конюшня перешла к Захарычу и Свете.
– Завтракать будешь?
– Я бы поспал…
– Раздевайся, я пока пройдусь…
Пашка в хмуром расположении духа сложил вещи на спинку стула, зажёг свечу на кирпичном подсвечнике и уставился в потолок. Ни планов, ни чувств, ни желаний.
Время замерло. Будильник хлопал маятником, как одинокий зритель в пустом цирке…
Пришла Света, присела на краешек кровати и с материнской улыбкой вгляделась в Пашкино осунувшееся лицо. Пламя свечи трепетало, тени бродили по стенам комнаты и вспыхивали светлячками в зрачках Пашки. Он сонно хлопал глазами и не знал, что делать. Потом вдруг притянул Свету к себе. Она не сопротивлялась. Жара безотчётно, сам толком не понимая, что творит, затащил Свету в кровать, раздел наполовину и… обмяк, рухнув на неё. Он так лежал минуту, потом хрипло произнёс:
– Прости!..
– Бог простит. Спи…
Света встала, оделась и вышла из комнаты.
Пашка стоял на горбатом мостике «поцелуев» и смотрел в воду, куда они когда-то со Светой отпускали карпов. Это было недавно и так давно… В прошлый раз всё было чисто, просто и радостно. Теперь – паскудно и муторно. Жить не хотелось. Он навис над перилами и смотрел на протекающую мимо воду…
– Замеча-ательный день сегодня!.. Топиться собрался? – его вдруг хлопнули по плечу. Женский голос за спиной был полон жизни и оптимизма.
– А может лучше повеситься или, скажем, чайку попить?..
Пашка вздрогнул и уставился на… Свету. Он остолбенел. Нет! Этого не может быть!..
– Что с тобой? Я что похожа на привидение? Ты чего так испугался?
Пашка что-то неопределённое пытался рассказать руками и широко открытыми глазами продолжал таращиться на Свету.
– Голос!..
– Что голос?
– Твой голос…
– Па-аш, изъясняйся яснее!
– Я знал, что слышал твой голос раньше! Всё мучился… Теперь вспомнил – Дворцовый мост, в Ленинграде. Я тогда хотел… Ты ещё тогда добавила что-то про Чехова…
Света, в свою очередь, замерла с поднятой рукой.
– Так это был ты-ы?!..
Они ошалело рассматривали друг друга. Вот это был поворот событий! Подобное возможно только в романах или в кино! В огромном Ленинграде, в нужной точке, в нужном месте, в нужное время Ангелы-Хранители слетелись…
– Я в тот раз шла с Васильевского из ветеринарки. Наших птичкав тогда пероеды замучили.
– А я шёл из нарсуда. Тоже с Васильевского… Из пункта «А» в пункт «Б»…
– В пункте «Ц» они всё-таки встретились! Ну, надо же!..
– Прости меня за сегодняшнее утро! Правда, удавиться хочется! Позорно так…
У Пашки от переживаний и усталости последних дней невольно повлажнели глаза. Света приблизила своё лицо к Пашкиному и нежно прижалась щекой к щеке. Они обнялись. Его руки тяжёлыми плетьми повисли на плечах девушки. Жара был парнем сильным, терпеливым и мужественным, но всему наступает предел…
– Вот у тебя слёзы в глазах стоят! Это Бог сейчас с тобой плачет, он в тебе с тобой говорит.
– Все только и говорят о нём! Да кто его видел?
– Не видели, это правда. Но чувствуют все. А увидеть… Так это как микробу прилепиться на копыто лошади и попытаться представить её себе. Не охватишь… Жить надо, Пашенька! Господь посылает дни чёрные и светлые. Светлых больше. Да и испытания он даёт по силам. Не ты себе или другому жизнь давал, не тебе её и прерывать – грех это страшный! Может, самый-самый. Даже думать больше не смей!.. А насчёт своего мужского бессилия – не рви душу! Ты же сам знаешь, что всё не так. Мне не надо ничего доказывать, я девочка взрослая. Просто ты думал в этот момент не обо мне… Такие, как ты, – натуры тонкие! Им нужно обязательно любить! Мне тоже…
– Спасибо тебе за всё! Я запомню твои слова!
– Дарю!
– Хм!.. Спасибо и тебе… – Пашка погладил перила. – «Дворцовый мост»…
Глава сорок шестая
Известие пришло ожидаемо неожиданно. Ситуация требовала своего разрешения и час настал.
– Спешу вам сообщить, господа, пренеприятное известие: к нам едет ревизор! – На пороге конюшни появился Василий Дмитриевич Кременецкий.
– Какой ещё ревизор? – Захарыч не сразу сообразил, о чём речь.
– Рад бы сказать «гоголевский», но придётся ответить – главковский. Комиссия едет из Москвы. Завтра прибудут утром. Так что, Иванова, падай в обморок, а ты, Захарыч, готовь свою старую ж..! Мы с директором тоже навазелинились…
В «Союзгосцирке» накопилась куча депеш Корсаровой, которая обвиняла Стрельцова во всех смертных грехах, начиная с того, что он с ней не репетирует, и заканчивая тем, что делает это сознательно, усиленно готовя своё протеже, у которой с ним, скорее всего, «мезальянс». В отделах Главка работали люди бывалые, ко многому привычные. Но, когда они стали тонуть в бумажных фекалиях, начальник художественного отдела сыграл большой сбор и со словами «Мы не ассенизаторы!» отправил комиссию на решительную сечу в Минск рубить задницы, головы и что там ещё попадётся под руку…
Просмотр назначили на полдень. Все репетиции работающей программы перенесли на более позднее время. Люди расселись в зале. Пришло человек пятьдесят. Здесь были и артисты программы, и службы цирка, и оркестранты, и даже уборщицы. Кого-то интересовала судьба Корсаровой – было любопытно. Кто-то хотел просто попасться московскому начальству на глаза, те подходили и навязчиво здоровались. У кого-то сорвалась намеченная репетиция и надо было коротать время. Кто-то просто шёл мимо манежа. В цирке жизнь не затихает ни на минуту…
По согласованию с директором цирка Кременецкий дал сигнал к началу.
Корсарова появилась на манеже в полном боевом окрасе-гриме, с распущенными волосами в цвет лошадей, в обтягивающем трико и в сапогах-ботфортах на высоченных каблуках. Статная, гибкая, отталкивающе-притягивающая, с явно подчёркнутыми женскими формами. В одной руке фарпайч, в другой шамбарьер. Лицо решительное, дерзкое. Она напоминала Афину-воительницу, которой предстояло сейчас, как минимум, войти в клетку к хищникам.
Она эффектно щёлкнула хлыстом и скомандовала коротко: «Алле-й!»
Из форганга появилась четвёрка лошадей. Впереди, как и положено, шёл Сармат. Захарыч стал у занавеса, приглядывая за животными и на всякий случай перекрывая им несанкционированный уход с арены.
Они мелкой неторопливой рысью прошли пару кругов вдоль барьера. Корсарова в центре манежа вдруг резко развернулась, щёлкнула шамбарьером, пытаясь послать лошадей на вольте. Она явно хотела произвести впечатление на публику. Наверное это и случилось бы, будь у неё больше опыта. Но вместо этого один конь в испуге подпрыгнул, другой столкнулся с крупом соседнего. Четвёрка развалилась, разбежавшись по разным сторонам.
Корсарова, в сердцах, стеганула сначала Сармата, а затем Стандарта. Животные заметались.
– Не смей! А-ап! – Захарыч выбежал на манеж в попытке отнять у Корсаровой шамбарьер. Сармат забежал сзади, яростно тряхнул гривой и вцепился в плечо дрессировщице. Стрельцов мгновенно зажал ноздри коню и за узду оттянул его, повиснув на ней всем своим весом. Сармат норовил подняться на задние копыта, чтобы ударить Корсарову передними. Выбежали и Пашка со Светой. Они разобрали лошадей и после некоторых усилий утянули их за кулисы. Последним зашёл с разъярённым Сарматом Захарыч.
В зале люди повскакивали со своих мест. Все были обескуражены и возбуждены. Они понимали, что сейчас могло бы произойти на их глазах!..
Инспектор манежа оказался в мгновение ока за кулисами. Кременецкий был человеком среднего возраста и таких же спортивных достижений. Но в этот раз на спринтерской дистанции ему вряд ли нашлись бы равные. Теперь его голос был слышен не только за кулисами, но и в зрительном зале. Василий Дмитриевич, интеллигентный человек, демонстрировал сейчас Корсаровой глубочайшие познания в области ненормативной лексики, оценивая её и как дрессировщицу, и как артистку, и как человека. Всё звучало в превосходной степени!..
Муж Корсаровой, Виталий, тоже приехал на просмотр и всё это время сидел выше всех, как бы подчёркивая свою независимость и незаинтересованность. Когда началась вся эта суматоха, он не шевелился, словно ничего не происходило. Потом вздохнул, тяжело встал и медленно пошёл за кулисы. Там с озабоченным лицом ходил из угла в угол директор цирка и ярился взвинченный до предела Кременецкий. Члены комиссии отводили глаза и многозначительно молчали. Скандал был налицо. Дрессировщица аж повизгивала, призывая всех в свидетели, особенно мужа. Тот сосредоточенно хмурился.
– Ты видел? Видел?!..
– Видел…
– Меня чуть не порвали! Это специально!.. А мат? На меня матом! Я что, с панели?..
– Без мата хотела?.. Я-то без мата могу! А ты без руки сможешь?.. Тебе повезло, что конь был в арнирах, а то бы… Благодари Захарыча! Если бы не он!.. – Кременецкий почти ткнул пальцем в Корсарову, словно подписал той приговор. Ему, опытному инспектору, не хватало только приключений при московском начальстве из-за какой-то…
Корсарова подпрыгнула!
– Если б не ваш хвалёный Захарыч и его профурсетка, я давно бы уже работала с этой конюшней!
Директор цирка с инспектором манежа посмотрели друг на друга, синхронно вздохнули и обречённо развели руками. По их губам, без всякого сурдоперевода, легко можно было прочитать «воспоминания» о матери Корсаровой…