Украина! А что вы можете сказать о своем болотистом Полесье?» И так мне, бабушка, стало обидно за наше Полесье! Как-никак это мой родной край, и я не знаю, почему люди его так окрестили, ведь и в нем есть своя прелесть. И я, как могла, начала описывать Генрику наши шумящие леса, где почти темно от густой листвы столетних дубов, а среди них пленительно сверкают белые стройные березки. Говорила о наших широких просторах, о том, как они тихи и печальны, когда их окутывает осенняя мгла, сквозь разрывы в которой лишь изредка виднеются маленькие деревушки и верхи высоких кладбищенских крестов; о красивых усадебных парках, о плывущих издалека после захода солнца унылых песнях и торжественных звуках пастушеских свирелей.
Я говорила долго, мне хотелось убедить Генрика, что сторона наша не бесцветна и не убога, Когда я замолчала, он спросил: «Вы очень любите свое Полесье, Ванда?» А я ответила: «Разве можно не любить тех мест, где мы увидели свет, где пробудилась наша душа, где каждый уголок до боли знаком, как близкий друг?» — «Теперь и я люблю Полесье», — сказал он и так, бабушка, посмотрел на меня, что мне захотелось и плакать и смеяться. Но нашу беседу прервал этот несносный кашель. Когда он начинает меня мучить, перед моими глазами встает смерть, которая так рано унесла маму. Раньше это чудовище вызывало во мне грусть, а теперь меня охватывает такой страх, что я убежала бы на край света. Я чувствую, как слабею, мне с каждым днем становится все хуже, и здешние воды нисколько не помогают. Бабушка, милая, неужели в груди моей поселилась неотступная смерть? Мне ведь всего восемнадцать, а жизнь так прекрасна, особенно теперь.
И девушка обняла старушку, зарылась лицом в складки ее черного платья, прижалась, словно ища у нее защиты.
— Дитя мое, — тихим, дрожащим голосом промолвила старушка, одной рукой обняв девушку за талию, а другой гладя ее волосы, — гони от себя мрачные мысли, подними гордо бедную свою головку и не пытайся проникнуть тревожным взором в неведомое будущее, а отважно прими то, что тебе суждено, — и хорошее и плохое. Твоей симпатии к пану Тарновскому я не порицаю, — он умен и благороден, а я всегда тебе говорила, что любовь к такому человеку может возвысить и осчастливить женщину. Ты молода, богата, будешь, а может, и уже любима, — значит, у тебя есть все для того, чтобы прожить счастливо жизнь. Быть может, тот, кому все подвластно, изгонит из твоей груди злосчастную болезнь, и к тебе придет счастье, которого ты, мое дорогое дитя, достойна. Благослови тебя Господь!
Ее дрожащий голос становился все тише и тише, и при последних словах две слезинки выкатились из ее глаз и затерялись в густых кудрях девушки.
В этот миг в окно ворвался луч заходящего солнца и золотым обручем обвился вокруг головы юной девушки, еще совсем ребенка, и седой женщины, словно хотел навсегда связать молодость и старость, стоящие на краю могилы.
Тот же золотой свет заката заливал маленькую гостиную, где, возвратясь от пани Зет, сидела Регина с братом. Молодая женщина вынула из букета, стоящего на столе, красный цветок и, подойдя к зеркалу, воткнула его в волосы.
— Браво, Регина! — вскричал Генрик. — Цветок в волосах — это нечто новое! Давно не замечал я никаких перемен в твоем вдовьем наряде.
— Ах, Генрик, это пустяк, — с улыбкой ответила Регина. — Мне теперь спокойней и легче на душе; вот уже несколько дней, как я веселее смотрю на мир. Я предчувствую, меня ждет что-то радостное, чего я до сих пор была лишена.
— Чему это приписать: здешним водам или здешнему обществу? — шутливо поинтересовался Генрик.
— Признаюсь тебе, Генрик, — мне нечего от тебя таить, — меня укрепляет душевно каждая встреча с паном Равицким. Этот милый человек благотворно действует на меня. Умный, серьезный, и такое у него чуткое, доброе сердце. А это редкое и прекрасное сочетание. Один его вид пробуждает во мне веру в человека, в благородство, в добро.
— Меня это нисколько не удивляет, Регина. Мужественные и благородные люди всегда оказывают на окружающих живительное влияние. Рядом со здоровым и больной чувствует себя здоровее, рядом с сильным и слабый становится сильнее.
И будто слова сестры пробудили в нем какую-то неожиданную мысль, он быстро спросил:
— Скажи, тебе нравится Ванда?
— Прелестное, обаятельное существо, — ответила Регина. — Видно, что ее воспитала по-настоящему добрая и умная женщина. Редко встретишь таких милых и развитых девушек. Печально, что этому красивому и доброму ребенку грозит ранняя смерть.
— Но ведь надежда есть! — воскликнул Генрик.
— Конечно, до последней минуты надо надеяться, но доктор сказал мне сегодня, что Ванде стало хуже.
Генрик не ответил. Сестра пытливо посмотрела на него, но не заметила никакой перемены на его мужественном лице.
Внезапно отворилась дверь, и в тихую гостиную впорхнул Фрычо в перчатках немыслимого цвета и со сладчайшей улыбкой на губах. Следом шел граф Август, за ним — молодой человек со светлыми, до плеч волосами, с худым бледным лицом и большими неподвижными глазами, которые он ежеминутно поднимал ввысь.
— Мы решили нагрянуть к вам сегодня, — произнес Фрычо, изящно склоняясь перед Региной в низком поклоне. — Madame! В своей бесконечной доброте veuillez pardonner notre audace[56].
— Ваш балкон, как магнит, притягивает прохожих, — сказал граф Август, исполненным достоинства жестом прижимая руку к груди.
— Планеты не могут существовать без солнца, — прочувствованно прошептал третий юноша, встряхивая длинными волосами и глядя в потолок.
— Садитесь, господа, — вежливо, но холодно пригласила Регина.
Они уселись, причем каждый старался поместиться поближе к хозяйке. На этот раз, то ли благодаря ловкости, то ли графскому титулу, рядом с диваном, где сидела Регина, оказался граф Август.
Граф был одним из тех людей, которые, несмотря на многообещающую наружность, ничего не достигают в жизни. Он был высокого роста, сложен, как Аполлон, с густыми черными волосами и правильными чертами лица. Манеры его были чрезвычайно величественны, поистине графские, — поклоны всегда соответствовали степени важности того, кому они предназначались, а жест, которым он прижимал руку к груди, — неповторим. Здороваясь, прощаясь, приглашая дам танцевать, отпуская комплименты, он всегда прижимал руку к груди. Изабелла говорила о нем: «С ect un bel homme»[57], a графиня обычно добавляла: «Le com te Auguste est vraiment auguste»[58]. Графский титул не был для него чем-то отвлеченным, он ощущал всю его значительность и оберегал свою персону, взирая на прочих смертных, не удостоенных олимпийского достоинства, точно с высоты Монблана. Он утверждал, что от чиновников пахнет чернильницей, Про инженеров, докторов, юристов говорил — ремесленники! Небогатых землевладельцев — презрительно именовал шляхтой!
Но большое состояние в его глазах искупало отсутствие титула, особенно у женщин, — он охотился за богатой невестой. Остатки его некогда значительного, унаследованного от предков состояния быстро таяли во время путешествий, предпринимаемых для посещения кулис европейских театров, за карточным столом, уходили на другие дорогостоящие удовольствия, но он с поистине философским безразличием взирал на то, как улетучиваются его деньги. «Что бы ни было, а графом я всегда останусь!» — говаривал он и в мечтах видел богатую невесту, которая взамен пожалованного титула преподнесет ему если не миллион, то, по крайней мере, сотни тысяч, с помощью которых он всегда сможет tenir dignement son rang dans le monde[59].
Третьим гостем Регины был Януш Квилинский. Его светлой памяти отец, почтенный, но весьма прозаичный шляхтич, бережливостью и изворотливостью в делах сколотивший порядочное состояние, и его светлой памяти еще более прозаичная мать, умевшая лишь читать, хозяйничать да славить Господа, дали ему при крещении простое и короткое имя Ян — он родился в день Иоанна Крестителя, а пани Квилинская особенно благоволила к этому святому. Однако юноша, одаренный от природы возвышенными чувствами, не стерпел столь тривиального имени и переименовал себя в Януша. То был его первый шаг по пути освобождения от прозы жизни. Потом он отпустил длинные волосы, стал глядеть на звезды, вздыхать по идеалу и остался таким навсегда — с возведенным горе взором и поминутно вздымающейся от вздохов грудью. Он вечно смотрел на небо и ничего не замечал на земле, кроме цветов, — лишь они в его мечтах могли уживаться со звездами, облаками и ангелами. Женщина в его представлении была не человеком, а божеством, повседневные заботы и хлопоты — мелочью, недостойной живущего духовной жизнью, солидные знания — врагом и разрушителем поэзии. У него было безмерно чувствительное сердце, но на слуг своих он орал иногда весьма прозаично, и вещие его уста осквернялись отнюдь не поэтическими выражениями. Никто не видел, чтобы Януш кого-нибудь поддержал в беде или вызволил из нужды, — зато, читая французские романы, он вытирал платочком слезы, и бурные рыдания разрывали его грудь, когда героиня гибла жертвой насилия. Сам он был вечной жертвой неразделенной любви.
Влюбленность была обычным его состоянием. Идеал в образе женщины был ему необходим как воздух и вода. И чем сильнее разгоралась страсть, причем избранницы менялись по нескольку раз в год, тем чаще затуманивались слезами его глаза, тем глубже и болезненнее вздохи вырывались из груди, тем длиннее были волосы и бледнее лицо, так что, когда чувство достигало своего апогея, он становился прозрачным и серым, как туман, и предметы его страсти, когда он к ним приближался, говорили словами Фредро[60]: «Ах! Я чувствую сырость, где-то фонтан!»
Трое молодых людей наперебой старались развлечь хозяйку, они изощряли свой ум, стремясь понравиться красивой, как они видели, свободной, как предполагали, и богатой, как оно, верно, и было, женщине.