— Убрать цепь, освободить дорогу!
— Не убрали бы веревки, — говорил Лейба, взгромоздясь на двуколку, — пришлось бы нам тут стоять до вечера. Но один сказал: «Почему бедные люди должны понапрасну терять время? Цепь там уже не нужна!» И все его послушались. Добрый господин, дай ему Бог здоровья, не то мы и к концу ярмарки не поспели бы. Вон тот, с длинной бородой. — Лейба указал на того, кто кричал рабочим.
— Конечно, добрый, коли людей жалеет. — Андрей вздохнул.
Господин, о котором говорил Лейба, немного опередил остальных. Из-под шляпы виднелось тронутое загаром лицо, в руке он держал изящную трость. Это был Равицкий.
Цепь убрали, и телега медленно покатила по дороге, а за ней двуколка Лейбы. Андрей, погоняя лошадь, долго еще плевался и повторял:
— Сгинь, пропади, нечистая сила! Без лошадей ездить! Не иначе это сам черт выдумал!
— Немецкие штучки! — вторил дворовый.
Дивчина дремала, бережно держа на коленях корзину с яйцами, а Лейба, поглаживая рыжую бороду, бормотал:
— Zwei rubel mit dreizehn kopiejkes[108].
Так и ехали эти простаки. Позади строили железную дорогу, впереди была ярмарка. И какое им было дело до локомотива, до выдумок черта и немецких штучек, когда на ярмарке их ждали удача и веселье?
О нищие духом! Настанет время, когда не только ваше тело, но и ваши мысли со скоростью локомотива устремятся вперед. Вы слезете с телеги невежества и захотите сравняться с теми, чей ум сегодня кажется вам адской силой. Наступит пора… а пока поезжайте с Богом, и — веселой вам ярмарки! А если встретите писаря из имения, скажите ему, чтобы в ярмарочной толкотне не потерял перстенька с бирюзой.
Пять инженеров во главе с Равицким остановились посреди дорога, окинули взглядом равнину и обозначенную фляжками линию.
— Сегодня, господа, — сказал Равицкий, — мы сэкономили железнодорожной компании пятьдесят тысяч рублей, на целую версту сократив дорогу.
— А кроме того, — добавил инженер такого же возраста и такой же представительный, как Равицкий, — избежали больших расходов по выкупу земли, что, оставь мы прежнюю линию, было бы неминуемо.
— И за все это компания должна быть благодарна вам, пан Равицкий, — сказал с иностранным акцентом очень молодой человек; его смуглое лицо, быстрые, резкие движения, словно он весь был на шарнирах, и пронзительные, огненные глаза указывали на то, что он чужеземец.
— Я думаю, господа, — ответил Равицкий, — что вы и сами бы заметили ошибку, но чем раньше мы это исправили, тем лучше. Заслугу, как вы это называете, я с удовольствием разделю с вами, — ведь мы действовали сообща. А сегодня не один из вас потрудился на этом солнцепеке побольше моего. У пана Клеменса даже щеки ввалились, а ты, Михал, живот свой на лугу растряс.
— Что правда, то правда, — ответил Михал, — чертовски подвело живот, и не только у меня. А перспектива невеселая, правда, не холодно, но голодно и до дому далеко.
— Очень сожалею, что не могу принять вас, как вы того заслуживаете, — весело ответил Стефан, — но чем богаты, тем и рады. Я распорядился приготовить обед в расчете на всех нас. У меня, как вы знаете, повара нет, но, говорят, голод — лучший повар. Живете вы далеко и, пожалуй, еще помрете с голоду, прежде чем до дому доедете, и грех этот будет на моей совести. Имение под боком, я провожу вас самой короткой, хотя, может, и не самой удобной дорогой. — Равицкий взял под руку пожилого инженера и бодро продолжал: — Дорогой коллега, мы, как старшие, пойдем впереди: где мы ползком, там молодые одним махом перескочат.
Инженер, к которому относились эти слова, был старше остальных и, видимо, находился в приятельских отношениях с Равицким. За ними шли два других инженера: один с виду чужеземец, другой — средних лет, с веселым лицом; это о нем Равицкий в шутку сказал, что он похудел за день. Замыкал шествие белокурый, бледный, но крепкого сложения молодой человек с голубыми глазами. Он тоже смахивал на иностранца, быть может, из-за оригинальной шапочки на голове.
— Как здесь красиво, правда, Михал — спросил Равицкий.
— Прелестно, недаром принеманский край славится красотой.
— Это еще что! Сам увидишь, Бог жалует не только заграницу; люди просто не знают, как здесь красиво, и стремятся в дальние страны.
— Говорят, в наших краях не на что потратить деньги и нет удобств для путешественников. И еще утверждают, будто бы у нас нечему поучиться, а мне кажется, это значит, что им негде разгуляться и себя показать. Особенно нас удивляет эта несносная Франция… — прибавил Михаил и с улыбкой оглянулся на идущего за ними молодого человека.
— Что вы там плохого говорите о Франции, господа? — весело отозвался тот. — Не забывайте, это отчасти моя родина.
— Ах, оставь пожалуйста, дорогой, — полушутя, полусерьезно возразил Михал, как видно недолюбливавший отчизну франков. — И чего ты защищаешь Францию? Разве ты француз? Отец твой родом из Варшавы, а твое французское происхождение ограничивается тем, что ты родился там, откуда нам доставляют знаменитые трюфели, да еще тем, что твоя мать была парижанкой. Ты сам как-то это говорил, и зовут тебя…
— Моя мать была парижанкой, но семья родом из Лотарингии, где некогда царствовал Станислав, король-философ. Какой это богатый и прелестный край! Какое там вино! А женщины! — и Кароль стал напевать арию Маргариты из «Гугенотов» Мейербера: «О, beau pays de la Lorraine!»[109]
— Что касается вина, — возразил Михал, обращаясь к Стефану, — то я предпочитаю венгерское: «Nullum est vinum nisi hungaricum»[110], — а что до женщин, то лучше наших соотечественниц не сыщешь на свете. Ты-то этого, Стефан, не знаешь, потому что живешь как отшельник, только с книгами да карандашами имеешь дело. Не понимаю, как ты можешь так жить? Клянусь, кто познакомится со здешними женщинами, красавицами и умницами, тот навсегда останется у их ног, даже если он такой же твердокаменный, как некий пан Стефан Равицкий.
Равицкому помешал ответить раздавшийся сзади голос.
— Meine Herren![111] — кричал отставший молодой человек, — пойдем помедленнее, страшно жарко.
— О пан Генрих! — вскричал инженер средних лет, которого называли паном Клеменсом. — Я не согласен с вашим предложением, я хочу есть и спешу пообедать. Поспешите и вы, дорогой Генрих, скоро наверняка будет тень и вода, и вы сможете освежиться.
Они остановились на краю длинного и глубокого оврага.
— Господа, — сказал Равицкий, — перед нами две дороги. Если хотите миновать овраг, нужно обогнуть холм и подойти к имению со стороны реки, что означает почти версту лишку. А если мы перейдем через овраг, то сразу же очутимся в саду, а оттуда несколько шагов до дома.
Все заглянули в овраг; его глинистые, гладкие и отвесные склоны лишь кое-где поросли карликовыми соснами, а по дну змейками вились серебряные шумные ручейки.
— Я пойду через овраг, — решил Кароль, стоя одной ногой на крутом склоне, и оглянулся на товарищей.
— Я тоже, — присоединился Клеменс, которому не терпелось поскорее поесть.
— И я, пожалуй, с вами, — отозвался Михал. — Ходили же мы по Альпам, надо и с неманскими оврагами познакомиться.
— Спуск очень крутой, а внизу вода, — сказал подошедший Генрих. — Monsieur Charles, вы упадете прямо в воду.
— В таком случае я послужу вам мостом, — возразил Кароль и начал спускаться.
— Прямой путь, — сказал Михал, — самый короткий. Так нас учили в школе, и сегодня еще раз доказал пан Равицкий, поэтому я тоже пойду через овраг.
С этими словами Михал начал спускаться по крутому склону; за ним последовал Клеменс.
Генрих поглядел им вслед, отер пот с лица, поколебался минуту-другую и, махнув рукой, побрел по гладкой дороге вокруг холма.
Из оврага донесся звонкий голос Кароля, напевавшего французскую песенку «En avant, tréres!»[112], и громкий, непринужденный смех Клеменса.
Немного погодя на другой стороне оврага между кустами разросшегося по косогору сада показался Равицкий. Скрестив на груди руки, он с улыбкой наблюдал, как по крутому склону карабкаются остальные. Кароль был бы впереди, если бы не спешил; он делал рывок вперед и скатывался вниз. И, наверное, сбылось бы предсказание Генриха, если бы не сосенка, за которую нетерпеливый молодой человек уцепился. Достигшим противоположного края оврага Равицкий подавал трость и вытягивал наверх. В этих схватках с крутизной смолкли и песнь Кароля, и смех Клеменса. Тот, кто взбирался по косогору, отдыхал, с трудом переводя дух. Толстяк Михал запыхался и отирал пот с лица. Только Стефан, казалось, не был утомлен; он стоял спокойно и с улыбкой глядел на товарищей.
— Что это за человек, Стефан! — воскликнул Михал, пыхтя, как паровоз. — Из камня ты сделан или из железа? Посмотрите на него, можно подумать, будто он не перелезал через этот проклятый овраг, — обратился он к остальным.
— Мы проходили обучение в Альпах, — с улыбкой ответил Равицкий.
— Ба! И я там бывал. Так ведь с тех пор сколько лет прошло!
— «En avant, frères!» — отдышавшись, затянул Кароль, и все стали подниматься по усыпанной гравием садовой дорожке в гору.
— А где сын Германии? — спросил Клеменс, заметив отсутствие товарища.
— Наверно, сидит в овраге, слушает, как шумит ручеек, и льет слезы, вспоминая юного Вертера, — рассмеялся Михал.
— Он, верно, пошел дальней, удобной, дорогой, — предположил Стефан. — Немцы предпочитают идти к цели наверняка, выбирая безопасный путь. И потом, он не был, кажется, в Альпах, как мы с тобой, Михал.
— Зато он поет о том крае, «где апельсины зреют», — сказал Клеменс.
— И где произрастает картошка! — засмеялся Кароль, прерывая пение.
Так, переговариваясь и смеясь, они скрылись в тенистой аллее парка.