Регина стояла неподвижно, как статуя, и Равицкий сжимал ее переплетенные пальцы. По мере того как он говорил, ее бледное лицо разгоралось румянцем, от учащенного дыхания приоткрывались губы, глаза затуманились.
Когда он кончил, она еще с минуту смотрела ему прямо в лицо с выражением, которое невозможно передать словами, потом ноги у нее подкосились, шелковое платье с шелестом коснулось пола, и она, опустив голову, прошептала:
— Я люблю тебя!
Стефан обнял ее и, склонившись к ее залитому румянцем лицу, произнес:
— Ты моя первая и последняя любовь!
О поэты всего мира, воспевайте в звучных одах или печальных элегиях чудеса природы! Мудрецы и исследователи, рассекайте острием мысли фибры человеческой души и создавайте ученые теории! Но пусть ваш взор и ваша мысль, поэты, мудрецы, пророки и мыслители, не дерзает постичь тот миг, когда два существа, сильные телом и духом, соединяются в любовном объятии, когда их уста сливаются в поцелуе, а родственные души жаждут соединиться навеки.
Этот миг непостижим, его никому не описать, не пересказать, не исследовать; пусть же опустится занавес и скроет тайну, из которой рождается источник жизни. Те, кто не испытывал подобных мгновений, пусть скажут себе, как ангел, изгнанный из рая:
Мчись к солнцам бесчисленным, к звездам извечным,
Висящим в пространстве пустом, бесконечном,
В бескрайности бездн необъятных;
Сочти все их радости, все наслажденья,
Помножь их на вечность — не стоят мгновенья,
Мгновенья небес благодатных!
Наутро, около десяти часов, во дворе дома с балконом царило небывалое оживление. Кучер Тарновского внимательно осматривал карету, которую выкатили из сарая. Григорий возился с дорожными сундуками, готовя их к длительному путешествию. Черноокая румяная горничная Ружинской часто пробегала по двору, отдавая распоряжения слугам и заглядывая в карету. Пригожая девушка улыбалась казачку, напевала, взбегая на крыльцо.
Вот в воротах показался парень лет двадцати в черной тужурке и белом жилете, на котором необычайно ярко сверкала цепочка от часов, в шапке набекрень. Насвистывая и уперев руки в бока, он наблюдал за происходящим во дворе. Его внешность не оставляла сомнения в том, что это лакей, и, живи он во времена Мольера, он мог бы послужить знаменитому комедиографу прототипом для его Фронтена — столько хитрости и сметки светилось в его глазах.
— Здравствуйте, пан Григорий! — сказал он, подходя к слуге Тарновского.
— Здравствуйте, пан Михал, — равнодушно ответил тот, продолжая стучать молотком.
— Что нового?
— Да ничего!
— Куда это вы собрались?
— В дорогу, как видите.
— В дорогу? — воскликнул лакей и присел на сундук. — Вы что, уезжаете?
— Завтра!
— Ха-ха-ха, — засмеялся лакей, — видно, вашей пани надоели здешние воды. А может, о муженьке соскучилась? — И, не дождавшись ответа, продолжал: — Красивая у вас хозяйка… чтоб ее… Мой хозяин из-за нее голову потерял, ей-Богу… Может, на свадьбе еще погуляем, а, пан Григорий? Хе, как вы думаете?
— Как же так, сударь, разом и о муже и о свадьбе болтать, — пробурчал из-под усов кучер.
— А почем я знаю, замужем ваша хозяйка или нет, — она ведь с братом разъезжает. Были бы вы порядочными людьми, так сказали бы. Хе!
— А нам до этого дела нет, — равнодушно ответил Григорий.
— Как это дела нет? Послушай, Григорий, что я тебе скажу. Мой хозяин не поскупится, и тебе кое-что перепадет. — И он многозначительно показал на свою загорелую, сомнительной чистоты руку.
Григорий невозмутимо посмотрел на него и ответил спокойно:
— Коли мне деньги понадобятся, я у хозяина или у хозяйки попрошу, а в карман к вашему пану и в дела своих господ нос совать не стану.
Тут прибежала проворная горничная с иголкой и ниткой в руках.
— Здравствуйте, Ганночка! — Лакей встал, играя томпаковой цепочкой.
— Для кого Ганночка, а для кого и нет, — буркнула девушка, вынимая из кареты подушку и разглядывая отпоровшуюся обивку из дорогого бархата.
— Ну так здравствуйте, панна Ганна! — с умильной улыбкой поправился неисправимый щеголь, подходя к девушке и пытаясь взять ее за руку.
Девушка выставила иголку.
— Может, у вас принято хватать за руки, а у нас нет, — отрезала она.
— Ай-ай! — вскричал лакей, осматривая уколотую руку.
— Ха-ха-ха! — смеялись кучер и Григорий.
— Уж больно вы сердитая, — сказал щеголь. — Ну как, может, выпьем посошок на дорогу, а? — обратился он к Григорию. — У Шмуйлы, напротив, крепкое пиво.
— Недосуг мне, — отрезал казачок.
Современный Фронтен натянул поглубже шапку, еще раз глянул на присутствующих и, видя, что тут ничего не добьешься, направился к воротам.
— Скатертью дорога, — буркнул Григорий.
— Будь здоров! — смеясь крикнула вдогонку горничная. — Пиши мелкими буквами на Бердичев! — и показала уходящему кукиш.
— Ха-ха-ха! — хохотали слуги. — Что, получил? Ха-ха-ха!
Кучер вывел из конюшни пару фыркающих лошадей под серой попоной.
— Но, Султан, но! — покрикивал он.
На крыльцо вышел Генрик.
— Эй, ребята! — закричал он. — Пошевеливайтесь, завтра об эту пору выезжаем.
— Все готово, пан! Хоть сейчас можно ехать, — весело ответили три голоса.
Тем временем наш Фронтен повеся голову шел вдоль улицы и скрылся в доме, где жил Вевюрский.
В комнате с двумя окнами во двор за столом, накрытым к чаю, сидел херувимчик в персидском узорчатом халате и расшитых туфлях. Напротив него, в костюме для утренней прогулки, небрежно развалившись в кресле, курил сигару граф Август.
— Михалек возвращается! — вскричал Фрычо, завидя в воротах лакея.
Граф Август с безразличным видом отхлебнул чай из стакана.
— Ну что, Михалек? — обратился Вевюрский к вошедшему лакею. — Узнал что-нибудь?
— Где там! — уныло ответил Фронтен. — У этих людей, ваша милость, язык на запоре, а уж Ганна — чистая змея! Так уколола меня иглой…
— Растяпа! — рассердился Фрычо. — Значит, так ничего и не выведал?
— Как же, ваша милость? — с хитрой миной ответил лакей. — Завтра их господа уезжают!
При этих словах Вевюрский подскочил в кресле, да так, что с ноги у него упала туфля, а граф Август облил чаем белый пикейный жилет.
— C'est inimaginable![126] Вы слышите, граф? Завтра они уезжают!
— Меня это ничуть не трогает, — ответил граф, вытирая платком пятно на жилете.
— Конечно, — беря себя в руки, согласился Фрычо, — какое нам до этого дело. Впрочем…
Тут с грохотом распахнулись двери, и в комнату ворвался рослый, плечистый мужчина; бросив шляпу на стул, палку на пол, он закричал:
— Bonjour, messieurs, налейте мне чаю, и я расскажу вам новость.
— Как дела, Брыня? — спросил хозяин. — Михалек, чаю пану Брониславу! Что за новость?
— Хо-хо, новость отличная, ma foi! Вот видите, какой я хороший товарищ, для вас постарался.
— Ну, что там у вас? — высокомерно спросил граф.
— Видите ли, господа, — заговорил Бронислав, садясь к столу и прихлебывая чай, — вчера, когда мы играли в преферанс у Одзи, во двор въехала бричка. Я выглянул в окно и увидел своего старинного приятеля Мечика Загурского.
— Mais connu! — воскликнул Фрычо. — Я тоже его знаю, мне случилось купить у него на ярмарке четверку коней, и он, черт, надул меня.
— Ха-ха-ха, он мастак на такие дела, но кони у него добрые.
— Где же ваша новость? — вмешался, притворяясь равнодушным граф.
— Сейчас расскажу. Когда мы увидели знакомого, а Одзя тоже знает Мечика, начались расспросы о том, что слышно, весело ли развлекаемся, кто в этом году отдыхает, много ли девушек на выданье. Слово за словом, вышло так, что мы стали рассказывать о Ружинской, посмеялись над larmoyant'ым[127] Янушем, который, кстати, был с нами, сказали, что он влюблен в нее так, что у него глаза на мокром месте. «Ружинская! — воскликнул Мечик. — Красавица! Ma foi, не выходит ли она замуж?» Мы хором спросили, откуда он ее знает. «Я бывал у ее мужа, Альфреда Ружинского, на Волыни, — ответил он, — охотился с ним, играл в карты и часто видел его жену. Потом Ружинская ни с того ни с сего уехала от мужа и развелась с ним. Вот уже четыре года, как они в разводе». Вот вам моя новость!
— Нас она не очень интересует, — равнодушно промолвили оба слушателя, однако, вопреки этому утверждению, во время рассказа Бронислава другая туфля Вевюрского отлетела далеко под стол, а на белом жилете графа Августа появился черный след от пепла.
— Как это не интересует! — вскричал Бронислав. — Меня это действительно не касается, потому что я не претендую на пани Ружинскую, но другие… — И он лукаво подмигнул обоим претендентам.
— Любопытно, почему она разошлась с мужем? — задумчиво произнес Фрычо.
— Мечик говорит, что этого никто не мог понять.
— Наверно, влюбилась в кого-нибудь.
— Мечик отрицает это. Он говорит, Ружинский дельный человек, красивый и богатый.
— Эскулап, эскулап! — вдруг закричал Вевюрский, увидя в окно доктора, который направлялся к пациентам, живущим в том же доме.
Доктор обернулся.
— Здравствуйте, пан Вевюрский! Что случилось, почему вы до сих пор не одеты?
— Заходите, доктор, у нас новость!
— Какая? — небрежно спросил доктор, подходя к окну.
— Только что мы узнали, что Регина Ружинская в разводе со своим мужем.
— Действительно хорошая весть для ее поклонников.
— А кто ее поклонники? — с легким неудовольствием спросил Фрычо.
— Не знаю, — саркастически ответил доктор. — Но, наверно, они есть, если кто-то даже учил попугая произносить ее имя.
— Э, доктор, то была шутка.
— До свидания, пан Вевюрский!
— Au revoir, эскулап.
Доктор ушел и только в воротах вспомнил, что забыл навестить больного. Он медленно вернулся, но не пошел сразу к пациенту, а постоял на крылечке, опустив голову и машинально рисуя палкой на песке. Может, он задумался о том, сколько и какие ванны следует прописать больному? А может, из-за бутылок минеральной воды и пузырьков с лекарствами перед его глазами возникло слово «разводка» и так завладело его мыслями, что доктор разорвал два листа бумаги, прежде чем выписал рецепт.