ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ
Часть перваяЛУНА В СЕДЬМОМ ДОМЕ
Глава перваяПассажиры
Несколько раз Олег пытался избавиться от блокнота, и каждый раз обстоятельства сгущались над головой, требуя чуда. Слаб человек, однажды ты входишь в это состояние, а дальше возникает наркотическая зависимость.
Гагарин знал: у каждого человека внутри сидит наркоман. Разумеется, не все принимают стимуляторы, однако структуры зависимости есть у всех. Многие до наркотиков просто не доходят.
Гагарин, как мог, всегда сопротивлялся активности своего внутреннего наркомана, стараясь не привязываться ни к чему, ни к кому. Свобода заключается в отсутствии привязанностей: если ты не куришь, то не побежишь ночью в ларек за сигаретами.
Хотя теперь, когда ты богат, можно послать за сигаретами дворецкого или вызвать посыльного (в отеле гордились запредельным уровнем сервиса). Но это и плохо. Не только потому, что, отвыкая делать всё самостоятельно, ты начинаешь зависеть от посторонних и чужих.
Таким образом, ты утрачиваешь остатки независимости, всю жизнь бережно собираемой. Ты устаешь от того, что происходит вокруг. И от того, что с каждым днём всё труднее и труднее контролировать постоянно расширяющуюся реальность.
День рождения всегда связан с подарками. Гагарин так и планировал: во-первых, начать новую жизнь с чистого листа ровно в день сорокалетия. Для этого нужно во что бы то ни стало устроить грандиозный праздник, какого ещё не было. Какого никогда больше уже не будет.
Стартовать в новую жизнь, переехав на «остров Цереру» со своими самыми близкими и родными, размазанными по жизни, по разным её периодам. Теперь вот можно (есть возможность) собрать всех вместе. И осчастливить.
Во-вторых, Олег решил избавиться от заветного блокнота самым прозаическим образом. Если ты не можешь выбросить книжку, сжечь или съесть (а что, это тоже вариант, Гагарин ухмыляется), нужно передать её другому. Подарить. Облагодетельствовать.
Всё, что мог, Олег с неё уже получил. Мало не покажется. Пусть теперь другие попользуются. Имеют право.
Нужно только решить, кто достоин. Первая в голову идёт, разумеется, Дана. Хотя и с ней не всё чисто и гладко. С некоторого времени Олег стал ещё более подозрительным.
Казалось бы, уж куда дальше. Оказалось: есть куда. Возвращаясь к началу знакомства, Гагарин всё отчётливее понимал, что встреча их оказалась неслучайной. То есть, возможно, столкнулись они в ресторане без всякого смысла, просто смысл возник позже, когда Дана увидела, насколько Олег похож на Безбородова.
Теперь, вечность спустя, Гагарин отлично понимал, насколько нелепо он выглядел в тот первый их вечер, изображая состоятельного господина. Одни говорят, что Бог проявляется в деталях. Другие считают, что Дьявол притаился в мелочах.
Знак оказывается неважен, Мастер Вселенной или Сатана ведет по жизни, в обоих вариантах куда существеннее мелочи и детали, ведь именно по ним происходит опознание себе подобных.
Теперь, из другой жизни, Гагарин отчётливо понимал, что богатый человек и выглядит по-другому. Харизма или уверенность, называйте как хотите (Олег пожимает плечами, словно заранее соглашаясь с любым определением), но достаток скрыть невозможно.
Да, ухоженность, да, аксессуары – часы, обувь, прическа. (Олег вспоминает квадратные часы, купленные в период аспирантства. Тогда они казались ему модными и навороченными, теперь – заброшены в ящик холостяцкого комода и даже не высовываются). Именно по мелким внешним признакам он сам ныне определяет – сколько человек стоит…
Сам таким стал. Стиль «честная бедность» не для него, пижона. Однако теперь, когда глаз намётан, никакого сомнения не возникает: проницательная и тонкая (пробу негде ставить) Дана выцепила его совершенно не заблуждаясь насчет его доходов. Тогда зачем? Осуществить план по изъятию денег? А любовь куда девать прикажете? Ведь она была… Была и, между прочим, есть…
Гагарин понимает, что не может думать на эту тему. Информации не хватает, и внутренний компьютер начинает подвисать. Руки чешутся залезть в шкаф со скелетами (десятки видеокассет, подслушанные телефонные разговоры), но позволить этого нельзя. Очень страшно разочароваться. Вдруг… Нет, не нужно. Пока не нужно…
Олег вспоминает случай с исчезновением денег из сейфа. Ведь преступников так и не нашли. Меньше знаешь – крепче спишь. Олег всё ещё боится разочаровываться. Остаётся иллюзия, что в новой жизни не будет этого пепла, саднящего горло.
Хотя, разумеется, в греховности человеческой природы Гагарин давно не сомневается. Особенно в последнее время, когда крутятся вокруг него разные люди. Людишки. Ты смотришь на них сверху вниз… но даже это не уберегает от искушения поверить им и раствориться в добрых чувствах.
Олег знает, что богатый человек – всегда начеку, никогда не расслабляется, но он точно так же, как бедный, ни от чего не застрахован. Стоило ли тогда огород городить? Стоило ли стремиться?
Всё-таки стоило. Ведь всё не навсегда. На время. Пройдет, отпустит, и наступят новые времена. На осуществление которых положено такое количество времени и сил, что невозможно отказаться: слишком велика инерция. Слишком долог тормозной путь.
Гагарин думает о себе как о бароне Мюнхгаузене, за волосы вытаскивающем себя из болота. Болото. Гагарин думает, что он самый умный: он «знает как», его возможности прописаны в блокноте.
И всё равно Дана идет первым номером. Вторым – Денисенко, пусть отдохнет после волнений и подтянет здоровье вечным покоем.
Кстати, о здоровье. Нужно взять соседского мальчика, вряд ли когда-нибудь он был на тёплом, южном море. Ну и бабушку его, соседку то есть, тоже. Что видела она в жизни, кроме серых толп на эскалаторах? Со скорбными, непрорисованными лицами. Пусть оттянется, старушка.
А куда девать братьев-близнецов Королева и Самохина? Они же так и будут нянчиться со своими любовями, актрисой и скрипачкой, если их всех не собрать в одном месте.
Скрипачке, конечно, понадобится оркестр. Кстати, он и всем остальным тоже понадобится, ну, там, услаждать слух, помогать культурно отдыхать. Вполне расселятся во внушительном «домике для гостей». Зато можно будет выписать Бьорк. Пусть попоёт в сопровождении симфонического оркестра. Сколько бы это ни стоило. Не дороже денег.
Правда, когда секретарь начал вести переговоры («сколько-сколько?»), сердце Гагарина ёкнуло, он едва не отказался от намерения. Но сдержался, перетерпел, задушил жабу, очень уж идея оригинальная. Очень уж захотелось ему послушать песенку, с неё же всё и началось.
Почему с неё? Олег до сих пор уверен, что именно тогда, хотя очевидных связей вроде бы нет. Но давайте не будем обсуждать чужие капризы. У богатых собственные причуды.
Бывшую жену? Бывших женщин? Доказывать им что-то? Не очень-то и хотелось. Кажется, они должны быть наслышаны о его нынешнем статусе. Хотя если попросятся, если хорошо попросятся, почему бы не взять за компанию? Места всем хватит. Небо, море, облака…
Да, обещал этому парню из вытрезвителя… Садовнику Гоше. Суд над Женей к тому времени закончится, в счастливом исходе дела Олег не сомневается – соответствующая запись внесена в реестр. Можно и Женю взять, чтобы знал, кого в молитвах поминать… Чтобы помнил. Пусть отдохнет после СИЗО, парниша…
Само собой, Аки. Само собой, секретарша, досконально знающая его привычки. Впрочем, комплектацией штата слуг занимается рыжий Шабуров, знаток людей и специалист по системам наблюдений. Олег рассматривает план острова. До времени «икс» осталось чуть больше месяца. Самолёт уже зафрахтован.
Вот большой дом. Гм, дворец. Это для самых близких. Домик для гостей, куда заселяется оркестр. Озеро. Гора, возвышающаяся ровно посредине, резко обрывающаяся со стороны моря: отсюда открывается феерический вид на закат.
Гагарин пока не видел, но Аки летал, сфотографировал, отчитался. Потом отчитался и рыжий Шабуров. Все комнаты Дворца оснащены видеокамерами. Олег не отказывает себе в удовольствии слушать то, что о нем говорят другие люди. Всю жизнь, оказывается, мечтал. Мечты осуществляются. В детстве завидовал человеку-невидимке: вот бы так. А оказывается, можно.
Жизнь сделала круг. Снова, под тусклой лампой в коридоре холостяцкой квартирки, откуда есть пошла новейшая история гагаринская, Олег перебирает адреса и телефоны в замусоленной записной книжке. Снова ищет, кого облагодетельствовать собственным вниманием.
В новорусском отеле просторно и стерильно. От него, несмотря на роскошь и комфортабельность, быстро устаёшь. Большие окна и огромные комнаты, ковры на мраморном полу, скрадывающие шаги, деревья в кадках…
Начинаешь ловить себя на ощущениях, что ты на сцене и тебя видно со всех сторон света. Не уверен, есть ли в президентских апартаментах сквозняки (вроде бы всё законопачено, шум улицы не проникает), только постоянно кажется, что воздушные потоки освежают лицо, запутываются в штанинах, ластятся к груди, пытаясь пробраться за рубашку.
Назначил встречу Дане в городе (о безбородовском визите ни слова, точно и не было, живём, как жили раньше), в дорогом ресторане – веранда на крыше, вид на широкую площадь, залитую-облитую огнями да рекламами, словно ореховый пудинг облепиховым вареньем.
Гагарин едет в автомобиле на встречу, за стеклами роскошного «майбаха» проплывают улицы, отмытые до невротического блеска. Несмотря на то, что январь в самом разгаре, снега почти нет, царят повышенная влажность и переменчивая облачность, немногочисленные люди без лиц (их черты съедают сумерки) жмутся к стенам.
Олегу вполне комфортно, тепло, плюс лёгкая стереофоническая музычка и запах богатства, распространяющийся из пластиковых пор, но почему же нет тебе, ездок, настоящего покоя?..
Всё складывается как по маслу, так, как «доктор прописал», желания осуществляются, чего же более? Но мнится неуловимая зубная боль, насквозь пронзающая всё мироздание.
Зубы не болят, но мир ломит и ломает внутреннее напряжение, предчувствие неизбывной муки, песка, скрипящего на передних резцах.
Устал-устал, нужен покой. Февраль ожидается длинным, невыносимым. Дана щебечет птичкой, крутится возле зеркала. Интересно, как она умудряется всё время пребывать в хорошем настроении?
У каждого человека есть тайна, множество тайн, вопрос только в том, хочется их разгадывать или нет. Для этого люди и живут вместе – чтобы в один прекрасный момент почувствовать, что понимаешь того, кто рядом…
За ужином (модный ресторан, редкое место, где музыка позволяет разговаривать) обсуждаются детали предстоящей поездки на Цереру. В Беловодье.
Дана отвечает за «культурную программу». Она тоже хочет взять друзей. «Нужных людей». Модных персонажей. Она расспрашивает Олега, которому всё равно (места хватит), сколько людей можно взять на остров.
Гагарин слушает рассеяно, словно параллельно думает думу, важную и густую. Но ничего подобного – в голове пусто и сквозняк, как в президентских апартаментах, и не радует вид из окна на правительственную трассу, по которой постоянно мчат отчуждённые автомобили.
Олег видит внутренним зрением этот стремительный пейзаж, именно он и заменяет мысли. Дана списывает рассеянность на волнение, они быстро расстаются.
Она едет к себе, он возвращается в маленькую квартирку (отель утомляет), окна которой упираются в многоэтажку. Где слышно разговоры соседей за стеной, а хлам, выброшенный в мусоропровод, летит с шумом падающего аэростата.
Странно, но лишь здесь, в пыльном покое, Гагарин чувствует освобождение от вериг, весь вечер сковывавших руки в районе локтей.
Уже ожидая счёт, он вдруг спросил Дану про вечер знакомства – помнит ли? Дана улыбнулась.
– Знаешь, я очень часто вспоминают тот день, как он сложился и к чему привёл…
– Никогда не замечала за тобой подобной сентиментальности.
– При чём тут сентиментальность?
Дана пожимает плечами.
– Ну, как же, начало большой любви. Шутка ли…
– Значит, всё-таки любовь?
– А у тебя есть какие-то сомнения?
– Иногда мне начинает казаться, что я ничего не знаю. Про себя. Про нас. Просто плыву по течению.
– Ой, да мы все плывём. Кто-то быстрее, кто-то медленнее, но плывём, конечно, плывём.
– И ты плывёшь, Дана?
– А то… Конечно. И я плыву, и ты плывёшь, и он… – Дана показала на живописного мужика за соседним столиком, – тоже куда-то себе плывёт.
– Куда ж нам плыть?
– На остров Цереру, Гагарин, а какие могут быть варианты?
– Значит, всё предопределено? И Беловодье неотвратимо?
– Если есть деньги, то можно попробовать. Откуда я знаю про предопределённость? Т-ты спрашиваешь о таких серьёзных моментах. А я девушка легкомысленная, – помолчав, Дана добавила: – Легкомысленная и конкретная.
– Это ты-то легкомысленная?
Дана кивнула.
– Ты железная кнопка. Твоей воли на десятерых хватит. Слушай… А если бы ты тогда прошла мимо меня?
– И что?
– Ну прошла бы мимо, всего-то. Представляешь?
– Нет, Олег, не представляю. Я не могу себе этого представить.
– Подумай… прикинь…
– Не могу. С тех пор, как мы встретились, я не представляю никого другого рядом. Только ты. Знаешь эту песенку – only you…
Дана пропела несколько иностранных слов.
– А вот то, каким ты тогда меня увидела…
Дана кивает: да, увидела, да. И что?
– Ну, каким ты меня увидела?
– Каким?
– Ну, да, что ты тогда подумала, в первые минуты.
– Я не помню. Во-первых, я же была пьяна. Во-вторых… – Дана задумалась, и Олег понял, что «во-вторых» не будет.
– И всё-таки.
– На чём ты настаиваешь? Каких слов от меня ждёшь?
– Просто интересно.
– Ты ждёшь от меня какого-то конкретного слова? Конкретного определения?
– Я ничего от тебя не жду. Просто спросил. Просто вспомнилось.
– Гагарин, ну я же тебя знаю. Как облупленного. Ты что задумал?
– Я ничего не задумал. Не заставляй меня оправдываться.
– Ну, вот опять. С больной головы на здоровую. Я ничего тебя не заставляю делать. Ты свободный человек из свободной страны.
– Спасибо, что напомнила. Сам знаю.
– Ну, тем более. К тому же богатей богатеич, как тебя заставить подписаться на что-то?
Пауза. Олег делает вид, что размышляет, хотя ответ у него давно заготовлен.
– Прикинуться, что любишь.
– Ты на что намекаешь? На то, что я прикинулась? А зачем я прикинулась?
– Я не намекаю, ты спросила, я ответил. Вообще. В абстрактном смысле.
– Разве у абстрактности есть смысл?
– Не знаю, Дана, не путай меня.
– Я тебя и не путаю. Ты сам себя путаешь. Что-то там себе думаешь, не пойми что, – изменившимся тоном встревоженной матери. – Олег, что тебя тревожит?
– Ни-че-го.
– И то хорошо. А то я уже хотела посоветовать обратиться к психоаналитику.
– Сама к нему обращайся, – после паузы: – Понимаешь, я теперь всё время думаю, что бы с нами было, если б в тот вечер ты взяла и прошла мимо.
– Вот всё время?.. Думаешь?.. Делать тебе нечего?
– А если серьёзно?..
– Олег, ну откуда я знаю. Как я могу говорить в сослагательном наклонении?
– А ты попытайся. Вот я сидел тогда, пьяненький…
– Такой пьяненький, такой одинокий и несчастный… Я должна была подойти…
– В смысле?
– Без всякого смысла. Без всякой цели. Сидел такой напыщенный и одинокий. Словно аршин проглотил. Словно… – Дана замолчала, точно подбирая слова.
Олег понимал, что она не может решиться произнести какую-то фразу. Решил помочь.
– Словно что?..
Дана не поддалась. Пожала плечами.
– И всё-таки. Какой? Какой, Дана?
– Ну, я не знаю. Не знаю, как сказать. Словно не на своем месте.
– Не в своей тарелке?
– Ну да, да. Ты меня понимаешь. Как экзотическая птичка с острова Борнео, которую неизвестно как занесло к нам сюда…
Олег понимал, что это уловка. Дана упомянула остров Борнео, чтобы отвлечь его от сути. Чтобы он отвлекся. Но тем не менее сделал вид, что купился.
– Остров Борнео? Почему именно он?
– Не знаю почему. Просто так вылетело.
– Просто так ничего не вылетает.
– Ну, ты сидел такой всклокоченный. Как воробей. Как воробей, напившийся талой воды. Из лужи. И твой нос как клюв… вертелся то туда, то сюда… тебе было не по себе. И очень хотелось с кем-то поговорить. Вот я и подошла.
– Ты подошла, и что дальше?
– Это допрос или экзамен?
– Ни то и ни другое. Не отвлекайся, пожалуйста.
– Олег, я не знаю, что сказать. Ты что-то требуешь от меня. В стиле – «пойди туда не знаю куда…».
– Я ничего от тебя не требую.
– Нет, требуешь, требуешь.
– Хорошо, тогда чего я требую?
– А я никак не могу понять. Каких-то признаний. Но я не очень понимаю – каких. И не знаю, чем тебе помочь. Чем угодить. Или как.
– Никак не нужно. Просто вспомнить то, что я не помню.
– То, что ты не помнишь? – Дана задумалась. – Ты сидел, как взъерошенный воробей. И эти твои квадратные часы, блестевшие золотом. Кстати, какой они фирмы? «Ролекс»? Я их давно у тебя не видела. Потом не видела.
– Не по статусу?
– Типа того. Мещанин во дворянстве. Впрочем, всё это было написано в твоем облике. Как если ты тот, кто выдаёт себя за кого-то другого. Шпион, вернувшийся с холода.
– И что?
– А то, что именно этим ты меня и купил.
– Чем этим?
– Ты был не такой, как все остальные. Выделялся. Чужак такой.
– Так ты с самого начала всё знала?
– Знала что?
Разговор начинает приобретать непредсказуемые обороты. Их спасает официант с кожаной папкой. Гагарин вкладывает в неё кредитку, потом расписывается. Он прячется за этой суетой и не хочет продолжения разоблачений. Хотя, возможно, расставить все точки над «i» не мешало бы. Но…
Они выходят на влажный зимний ветер. Каждый идёт к своему автомобилю. Пауза нарастает вместе с расстоянием.
В его панельных апартаментах запах нежилых комнат. Он не снимает обувь. Он ходит по коридору, не снимая пиджака. Словно его могут застать врасплох. Он ещё не решил, останется ли здесь на ночь. Сдерживает порывы уйти. Если бы его ждали. Где-то ждали. Вот Дана ждет.
Или мог бы заявиться в клуб, или ещё куда-то. Силы-то есть. Но сил больше нет: январь в разгаре. Зима как зубная боль – вылечить невозможно. Если только заглушить, сбежав. Сбежать в сон или пьянство.
Олег стоит с записной книжкой, словно Господь Бог, выбирающий души на спасение души. Гагарин убежден, что от его приглашения невозможно отказаться. Он не уверен, нужны ли ему эти люди из прошлого. Он ещё ничего не решил.
Именно поэтому он сначала звонит, а потом заносит имена и фамилии в заветный блокнотик. Не хочет давить. Не хочет испытывать судьбу. Лотерея. Если бы он составил список в блокнотике, а потом начинал обзвон…
Они были бы обречены. Обречены на счастье. Обрекать на счастье – это так странно. Так сильно. Ощущение из тех, что невозможно передать.
Гагарин сильно лукавит, вспоминая забытые номера, нажимая на стертые кнопки. Ночь давно, кто ответит? Но он даёт им шанс, он же справедливый. Он же порядочный.
Своим присутствием в его жизни они заработали шанс на участие в розыгрыше главного приза. Шанс невелик, но… Никто не отзывается. Никто. Горожане выключают телефоны на ночь. Отрубают звук. Не читают sms-сообщений. Все спят. Всем нет дела до других. Что за странная, непонятная жизнь?
Первые отсветы рассвета. Первые пешеходы, спешащие на службу, – самые сосредоточенные и тихие люди. Олег выходит на мороз без шапки – высокий, стройный, пальто у него моднючее. Так и есть: птичка, неизвестно откуда залетевшая в панельное царство. Как там Дана сказала? С острова Борнео?
Идёт куда глаза глядят. Возле гастронома собирают мусор, бабушки расставляют кастрюльки и ведерки с солёной капустой и квашеными огурцами.
Открываются ставни табачного киоска, в газетном ждут свежих новостей, и продавщица мается за немытыми витринами среди изобилия глянцевых физиономий.
Из узких окошек-бойниц церкви Всех Святых сочится густой сироп света, притягивает внимание. Разумеется, Олег решает зайти. Давно тут не был. С того самого дня, как.
Внутри пусто и холодно. Холоднее, чем на улице. Странно, но улицу согревает медленный ветер. И люди. И движение – машин, деревьев, облаков. А тут, внутри, воздух стоит ледяным столбом, и кажется, что холод щекочет ноздри и обжигает лёгкие.
Мерцают свечи, лики святых полускрыты в темноте, никого нет, Олег стоит возле дверного косяка, словно боится войти. Словно грехи в рай не пускают.
На дне кармана начинает вибрировать телефон. Звонка нет, Гагарин отключает его на ночь. Чтобы не отвлекаться от одиночества. Сначала он вздрагивает, представляя, что звонок разбудит святых и нарушит вечный покой, но вспоминает, что «режим беззвучный», и успокаивается. Шарит рукой в теплом кармане. Телефон продолжает вибрировать.
Номер абонента не определяется, что странно. Мгновенное колебание (нажимать или не нажимать, какая, к чёрту, разница), но становится интересно. Подносит трубку к уху.
– Гагарин слушает.
В трубке сухое шуршание-покашливание, в трубке целый космос, пытающийся ядом пролиться внутрь уха. В трубке ветер, сваливающий с ног, такой, что шатает. Гагарин опирается на холодную дверь, слушает. Тишина.
– Алло? – но там молчат. И можно нажимать «отбой».
– Ты всё делаешь правильно, – незнакомый голос, тихий и далёкий. Незнакомый, но отзывающийся непроявленными воспоминаниями. Уже слышал. Но когда, где? Значит, звонят явно ему. Но кто?
– Что имеется в виду? – Олег старается говорить уверенно, но удивляется дрожи своего голоса. Во рту пересохло от длительного молчания и пребывания в тишине.
– Ты знаешь, что имеется в виду. Но делаешь всё правильно. Даже странно. Поражаюсь твоей звериной интуиции, приятель.
– Да кто ж ты?
– Не имеет значения. Какая разница, какая разница, приятель?
– Откуда ж ты тогда знаешь, правильно или нет?
– Знаю, приятель, и ты скоро узнаешь. Совсем недолго осталось. Совсем недолго.
– Что имеется в виду? – Олег не знает, что говорить, ему трудно говорить, трудно шевелить озябшими губами, голова застыла в холоде, в голове застыли неповоротливые слова, мысли, точно кровь перестаёт циркулировать, покрывается льдом. Вот он и повторяется.
– Подожди немного, отдохнёшь и ты. Ты же хотел отдохнуть? Вот и отдохнёшь. Имеешь полное право на вечный покой.
– Спасибо, конечно, но почему? Почему я?
Ему не отвечают, но перед глазами вдруг встают стены первого реанимационного отделения, с которым связаны годы ежедневной практики. Олег не понимает, хорошо это или плохо – заслужить расположение неизвестных сил, однако же на дно желудка скатывается теплый меховой шар покоя. Словно кошка свернулась внутри его тела калачиком и замурлыкала.
Гагарин стоит, прижимая к уху трубку, из которой ничего более не доносится. Даже шуршания или скрипа прирученного пространства. А он всё равно стоит и прижимает трубку к уху, вдавливает её в себя, словно пытаясь услышать ещё хоть слово.
Когда он выходит, на улице уже светло и птички поют. И лица людей разглядеть можно. Красивые они, оказывается, утренние лица. Просветлённые. Даже если в магазин или бегом к маршрутке.
Так встал бы, как на площади, и громким голосом объявил вольную. Мол, все приглашаются на самый сладкий и тишайший из островов Тихого океана. Мол, танцуют все. И дамы приглашают кавалеров.
Глава втораяПрибытие
А потом Гагарин свалился с высокой температурой. Заболел. «Воспаление хитрости», если верить диагнозу, поставленному Даной. Доходился без шапки! Доволновался, бесконтрольно растрачивая энергию! Вот и подкосило.
Так что все сборы, да и сам переезд честной компании на остров Цереру прошёл без его непосредственного контроля и участия. Гагарин плавал по розовым и алым коридорам, время от времени заплывая в тёмные комнаты и тёмно-красные углы, а народ оформлял документы, паковал вещи и пил зеленый чай в ожидании полёта, ждал, пока подготовят чартер, очистят взлётную полосу, попросят пристегнуть страховочные ремни.
Между прочим, никто не попросил – частный рейс, своя рука владыка. Олег утопал в походной перине, в ажурных оборках, нещадно потея, загруженный таблетками и заботой участливых близких.
Особенно старалась соседка по холостяцкому подъезду, бабушка Маню. Она до последнего момента не верила в реальность происходящего. В возможность поездки. В выздоровление внука.
Румянец начал проступать на мертвенно бледных (восковых) щеках (так яблоко наливается соком и светом) Эммануэля, а она всё не верила. Поездка на острова оказывается ещё более невероятной: ведь выздоровление внука всё равно предопределено (надежда умирает последней), лишь вопрос времени и веры. А когда тебя берут и везут за тридевять земель, иначе как чудом это не назовёшь.
Чаще всего русский человек склонен связывать чудесное с проявлением материального, вещественного. С тем, что можно пощупать. Оценить. Чудесами существования или, там, магического выздоровления никого с места не сдвинешь. Но пообещай немного халявы – и будет тебе обеспечено счастье народной любви на веки вечные.
Возможно, никакого расчёта, лишь желание быть нужной. Или же благодарность, чужая душа потёмки. Но возле беспамятного Гагарина хлопотала и бывшая жена, Ирина. Взяла с собой нового мужа Петренкина, угрюмого молчаливого мужика в чёрной рубашке, державшегося всегда настороже. Впрочем, достаточно показушно ухаживала, бросая взгляды в сторону вип-салона, где Дана кутила с особо приближёнными.
Отдельным рейсом доставляли оркестр «Виртуозы барокко». Счастливые братья Самохин и Королёв реализовывали творческие амбиции, составляя культурную программу празднеств.
Особенно усердствует Михаил Александрович Самохин – ведь его бессменная солистка Таня должна, наконец, показать себя во всей мультиинструментальной красе.
Теперь, когда весь оркестр, можно сказать, у неё под каблуком, грех не воспользоваться и не выстроить всю деятельность «Виртуозов» под себя. Таня мечтает записать пластинку, лучшее время для репетиций вряд ли представится.
Таня распечатывает в копировальном аппарате ноты, подговаривает Михаила Александровича арендовать аутентичный клавесин. Кажется, он называется вирджинал. Тогда пластинку можно назвать «Like a virgin», по-моему, смешно. «Кто хиппует – тот поймёт», цитату прочитает и обязательно купит.
Таня придумала пластинку, сплошь состоящую из цитат, переходящих одна в другую. Лоскутное одеяло, палимпсест. Самохин крякает от удовольствия, просит бонусом включить Сибелиуса.
– Послушай, какой Сибелиус? Оставь эти скандинавские заморочки для кого-нибудь ещё. Или, хотя бы, для следующей пластинки.
Ибо Таня мечтает уже и о втором диске тоже.
Александр Юрьевич Королев тоже ведь прихватил с собой актрису недюжинного дарования – Катю. Эти счастливые семейные пары – зависть да заглядение, никогда не поймёшь, на чём всё держится.
Ходит и на эту свою Катю надышаться не может. А та – истинная императрица, положила глаз на Танин оркестр. Ей, актрисе, тоже реализовать себя хочется. Да под музыку. Для голоса с оркестром.
– Может быть, ораторию Онеггера про «Жанну д‘Арк»?
Проблема в том, что у Онеггера в партитуре нет таких соло, которые устроили бы пассию Михаила Александровича Самохина, как бы на него ни давил Александр Юрьевич Королев, брат его единоутробный остаётся непреклонным: раз уж дело касается главной женщины его жизни…
– Когда я ем, я глух и нем. Понятно? То-то же…
То есть налицо очевидный конфликт интересов, глубинное противоречие меж двух братьев.
Генка Денисенко, с которым Александр Юрьевич да Михаил Александрович повадились в покер играть, пытался друзей привести в чувство, настроить на конструктив.
Но нужно хорошо знать характеристики знаков Зодиака, чтобы понять – в случае с Самохиным и Королёвым любые увещевания бесполезны: не свернуть братьев с выбранного пути, хоть ты тресни.
Сам Генка хорошеет не по дням, а по ночам, так как тёплыми тропическими ночами Генка купается и пристаёт к оркестранткам с поползновениями «духовного плана».
Отступившая депрессия включила в его половозрелом организме такие мощные силы, что ни одна первая скрипка, ни даже альт или тем более виолончель, отказать ему не в состоянии.
Денисенко словно бы навёрстывает упущенное время, отрывается, компенсируя вынужденное «монашество», объясняя это необходимостью новой любви (с очкастой змеюкой Женей покончено), которая должна окончательно вернуть его к жизни.
Во время репетиций, дни напролёт, он спит, спит под музыку барочных композиторов, спит под Генделя и Перселла, транскрибированного Бриттеном, спит под Бартока и струнного Шостаковича, которого снова заказала Дана.
Дана держится отдельно. Вместе с двумя прихваченными из города подругами, дамами из высшего общества (у каждой по комплекту чемоданов и отдельному гувернёру, он же повар, он же – при необходимости – шофёр-массажист, он же верный и ненасытный любовник), они воркуют на большом балконе второго этажа (выход из спальни под бархатным бордовым балдахином).
При желании на балконе этом (мраморные колонны, пальмы в кадках, журчащие фонтанчики с пошлыми фигурками кувыркающихся дельфинов и озорных купидонов) можно разместить несколько оркестров, таких как «Виртуозы барокко». Но пока Гагарин отдыхает, здесь, в шезлонгах, принимают воздушные ванны три профессиональные хабалки.
Иногда к ним забегает расторопный Аки, чувствующий ответственность за всеобщий комфорт и благоденствие. В отсутствие Олега Аки считает себя хозяином чудесного острова – ведь он вложил в его покупку и обустройство столько личных сил, что отныне Церера стала ему родиной, малой родинкой, пробуждающей в жилистом китайце странную, малороссийскую какую-то, сентиментальность.
Вылет хозяев и гостей назначили на девятое февраля. То есть накануне гагаринского юбилея. Всё время, пока Олег занимался душой, затем, заболев, занимался подзапущенным телом, Аки следил за отправкой мебели и продуктов, отправкой факсов Бьорк и боевой готовностью культурной программы (читай, оркестра).
Бьорк на своем самолёте привозит из Лондона Илюша Гуров вместе с невозмутимой боярыней Наташей. Бьорк заглядывает, как и договаривались, всего на пару часов, чтобы спеть и свалить в неизвестном антибуржуазном направлении.
Её муж Мэтью постоянно шлёт её сюрреалистические эсэмэски, которые певица зачитывает вслух. Гуров смеётся, как младенец, которому щекочут пятки самолюбия, его Наташка остаётся по-прежнему невозмутимой.
Но ровно до тех пор, пока боярыня не попадает на балкон второго этажа, где Дана и её товарки устроили многочасовую пародию на шеридановскую «Школу злословия». Уж там-то, «среди своих», Наташка разойдётся на всю катушку.
Бьорк так нравится на Церере, что она позволяет себе остаться ещё на пару дней. Концерт в честь сорокалетия Олега Евгеньевича Гагарина (по мысли устроителей являвшийся апофеозом праздничных торжеств), состоявшийся под открытым южным небом (с грандиозным фейерверком из бабочек по окончании музпрограммы) на фоне заката, являет собой в высшей степени странное зрелище.
Ибо главный герой юбилея, накаченный многочисленными медикаментами, спит в своей кровати, по случаю концерта вытащенной на площадку перед центральным входом.
Гагарин спит и не слышит, как гортанящая и камлающая Бьорк вплетает свой голос в плотный (плетёный) сухостой вирджинала и аутентичных струнных. Как босиком, но в розовой балетной пачке, она исполняет песенку, с которой, собственно говоря, и началась эта книжка.
«Я дерево, плодоносящее сердцами… одно, на все забранные тобой… ты рука вора… я ветка, ударяющая по руке…».
Ей подыгрывает сумасшедшая (чувственная очень) арфистка Ритка Мелкина, собирающая и консервирующая волосы Бьорк. Дана смотрит на Гагарина и плачет.
Она сидит у кровати, убранной кружевами и гирляндами цветов. У кровати, похожей на похоронное ложе, на лажу всей её жизни. Можно сказать, вошла в роль Гертруды, аккуратно пьяная, но и прекрасная.
Олег спит, и ему снится заснеженный город. Холод пробирается под кожу (хотя, казалось бы, откуда ему здесь взяться?) и щекочет его сорокалетние отныне кости.
Олег видит гастроном и церковь Всех Святых. Людей с хмурыми лицами. Троллейбус с болезненно раздутыми боками (как у ржавой селёдки) и тусклым светом внутри. Он видит коридоры первой реанимации, в человеческий рост выложенные зелёной плиткой.
Скоро он очнётся, оклемается, пойдёт на поправку. Болезнь сгорит в нём без следа, пройдёт вместе с акклиматизацией и прочими перестройками-настройками организма.
Олег снова будет щуриться на ярком солнце узкими глазами-бойницами и вдыхать всей грудью вязкий морской воздух, исполненный влажности, важности и местных ароматов цветов, растений неизвестного назначения и экзотических растений, гордо несущих экзотические же побеги и плоды.
Олег пробуждается в един миг. В ноздри ударяет волна пряных запахов. Несмотря на то, что он дышит этим химсоставом уже приличное количество времени, окончательное включение мозга врубает для него ароматы на всю катушку. Упс-с-с-с-с, захлебнуться можно. Мы в раю, да? Мы, кажется, в раю, окончательно и бесповоротно?
Олег обводит глазами окружающий мир. Ох, как хорошо. Как комфортно. Словно так всегда и было. Ничего, что день рождения миновал, что отпраздновал его во сне, что так и не познакомился с Бьорк.
Суета сует. Будет день – и будет пища. Захочет – повторит и фейерверк из бабочек, и всё остальное. Было бы желание. А желание, гм, судя по напрягшемуся прибору, есть. Да ещё какое. Где ж там Дана?
Эрекция и есть здоровье. Следовательно, всё в порядке. Спасибо зарядке, одним движением скидывает простынку и спрыгивает на пол. Будет людям счастье, счастье на века.
Тайком, пока никто не знает, пробирается в комнату, позади основных апартаментов, в кабинет, сокрытый (как и положено тайнику) широким книжным шкафом с полным ассортиментом писателей-классиков, от А. Дюма до Майн Рида. Где камеры слежения за всеми и за каждым. Мол, доложите обстановку.
Техника и докладывает: Дана и товарки щебечут на балконе, Денисенко с Самохиным и Королевым режутся в карты. Гагарин узнает про конфликт братских интересов (а его никто и не скрывает), бабушка-соседка укладывает внучка спать (послеобеденная сиеста), обещая богатое наследство от дяди Олега, который, вот уж точно, милостью своей не оставит малютку, дай Бог ему здоровья. Жена Ирина плещется с хмурым и молчаливым мужем в бассейне. Аки раздаёт приказания на кухне.
Кажется, в нём открылся ещё один талант – и если бы позволяли возможности, китаец вполне мог бы развернуться на ресторанном поприще.
Оркестранты маются от скуки, играют в воздушный бой и строят догадки по поводу хозяйских и хозяйственных намерений. В жизни (в реале) возвышенные и воздушные (надушенные) музыканты оказываются вполне приземлёнными людьми, не чуждыми расчёта и земных желаний – пожрать, потрахаться и испортить существование своим близким.
Видеонаблюдение работает безотказно. Новый муж говорит Ирине экс-Гагариной.
– Вот и мы справим свадебку. Конечно, не такую помпезную, как эти похороны. Арфистка Мелкина сказала, что у твоего Гагарина менингит и что он ослеп. Не веришь?
Ага, понимает Олег, значит, Ирина его обманула, никакой он ей не муж, просто хахаль.
– Так хоть СПИД, хоть ВИЧ, мне-то что? А ты, Петренкин, всё ревнуешь? Ну, сколько ж можно?! Не хотел бы – так и не ехал бы, – дерзит Ирина, ныряя в подогретую воду.
– Ну так ты одна бы тогда поехала. А тут мало ли что у вас произойти может?
– С этим инвалидом? Сам говоришь, менингит у него.
– Ну, может, не менингит, я не знаю точно, я не врач, может, гепатит какой смертельный.
– А не знаешь, что ж воду-то мутишь?
– Потому что когда он тебя звал, он инвалидом-то не был. Вполне здоровый мужик. И денег немерено, я ж тебя знаю, попёрлась бы на край света.
– Вот я и попёрлась. Только вот тебя с собой взять не забыла.
Так, с этими всё понятно. Не видать вам свадьбы как своих ушей, решает Олег. Впрочем, как и всего остального. Уж я-то позабочусь.
И переключает внимание на другой монитор.
На другом экране бабушка укладывает внука Маню спать.
– А будешь себя плохо вести, так ведь нас с этого острова выгонют, погонют куда подальше. Когда ты ещё на море-то побывашь. Папка-то твой нас с тобой бросил, скрылся, изверг, в неизвестном направлении, а пенсия у меня сам знашь кака. И зарплата метрошная всех расходов не покрывает. Я на одно лечение твое скока выбросила, а? Ты хоть это понимаешь? Давай-ка, Манюшечка, ручки под щёчки, глазки на место.
– Мама, а мама.
– Что, сыночек?
– А если я буду хорошо себя вести?
– Ну, тогда дядя Олег Евгенич купит тебе акваланг для подводного плаванья на день рождение, вот как ты и захотел. Дядя Олег Евгенич – дяденька добрый, очень добрый.
– Мамочка, а почему дядя Олег Евгенич такой добрый?
– А потому что богатый очень. Богатые – они все добрые, у них денег не меренно, вот и знать не знают, куда все деньги-то девать…
Олег смеётся: если все богатые люди – добрые люди, то почему у нас в стране до сих пор коммунизм не построен? Видимо, недостаточно они богатые, если только на себя, на свои причуды средств хватает.
Однако же одной тайной меньше (или больше) – какие, оказывается, у бабушки с внуком запутанные родственные связи. Совсем как у Джека Николсона ситуация!
На балконе уединились подруги.
– Ох, ну ты и счастливая, Данка. Лёгкая у тебя рука.
– Ты что, подруга, з-завидуешь, что ли?
– Почему сразу завидую? Богатые тоже плачут. Просто интересно у тебя получается – сначала Безбородов, теперь вот этот нувориш с деревенской-то свадьбы.
– Никогда-то вы, девочки, друг о друге ничего хорошего не скажете – почему сразу деревенская свадьба?
– Да ты посмотри на своего Гагарина внимательно, на его манеры, на его поведение, он же лох классический.
– Дура ты, Светочка, ты ж его всего один раз видела.
– Да мне хватило.
– Ну так когда это было? Теперь Олежка полностью изменился.
– Ножом и вилкой пользоваться начал? Публично не рыгает и хлеб не рвёт руками, а нарезать просит?
– Злая ты, Светочка. Завидуешь, что ли?
– Да говна-пирога. Мне моего Пирогова хватает, чтобы ещё на твоего-то засматриваться, видать, он в сексе неотразим, да? Ну, скажи, скажи, трахается-то он как?
– Супер, Светочка, супер как трахается. А твой Пирогов – жирный и тупой мудень. Пирожок без яиц, но с капустой. Чучело бородатое.
– А что такая нервная тогда? Пмс, накануне? Недоебит замучил? Ну ещё бы – мужик в коматозе, врагу не пожелаешь.
– Ничего, скоро коматоз-то закончится. И всё будет как надо.
– Типа, и дальше будешь разводить его на бабки?
– Светка, у тебя одни бабки на уме.
– А у тебя любовь одна, что ли?
– Ну, можно и так сказать.
– Да только тут, тогда, Даночка, неувязочка у тебя выходит: если ж ты про любовь одну только думаешь, что ж ты своего Безбородова бросила?
– Про безбородовские деньги, можешь мне верить или нет, но у меня точно никаких мыслей не существует. Потому к-как они и мои тоже. Это я теперь – мадам генеральша, а выходила-то я за лейтенанта, вместе состояние нарабатывали, не знаешь ты, как со значков начинали. Языкастые такие значки с красными губами – вот как у тебя… вульгарные такие, сочные… яркие. Зазывные… Бедный мсье Пирогофф…
– За Пирогова не сцать, Пирогов в полном порядке. А тебя, подруга, послушать, так это ты Безбородову-то путёвку в жизнь выписала. А теперь вот – за Гагарина своего взялась.
– Можно и так сказать. Кто-то из битлов сказал, что за каждым великим идиотом обязательно стоит великая женщина.
– Это ты, что ль, великая?
– А то! Посмотри на меня. Красавица, комсомолка, активистка.
– Это ты-то комсомолка? Тебя, наверное, в комсомол ещё дедушка Ленин принимал.
– И Клара Цеткин мне алый галстук повязывала.
– Идиотка, галстуки – это у пионэров, а у комсомольцев – значок такой, без языка, правда, но с Ильичем. Совсем у людей короткая память стала, ничего уже не помнят. А казалось бы, совсем недавно было – «Перед лицом своих товарищей торжественно клянусь: горячо любить свою Родину…».
– Так это ж ты идиотка: это клятва-то пионерская, а не комсомольская. Так в своём сознании дальше звёздочки октябрятской и не поднялась, сложно тебе, болезной…
И вот такие диалоги – километрами, рулонами: плёнка всё стерпит. А Гагарин то негодует, то радуется, понимая, что – ничего личного, обычный светский пинг-понг, иначе нельзя. Иначе не умеют.
Гагарин чувствует себя богом: незримо он присутствует во всех помещениях острова. И даже там, где нет видеокамер, всё приводит в движение его воля, его логика. Его желания.
И даже если гости острова не обсуждают его персону, они всё равно учитывают его, невидимого и свободного. Собственно, этого Гагарин и добивался, когда придумывал и осуществлял всю эту кампанию по слежению за своими людьми.
Он и дальше будет наблюдать за словами и поступками. Находиться в стороне и, одновременно, участвовать в диалоге – это ему нравится больше всего. Хоть книжечку заводи с заметками: мол, такого-то числа тот-то сказал про меня: «Гагарин очень странный человек, он очень любит говорить по телефону при посторонних. Вы обращали внимание, как в такие минуты меняется его голос?» Или что-то в этом духе.
Сначала – самопознание. Гагарин годами находился в разреженном воздухе человеческого невнимания. Отчасти привык, но разве ж можно привыкнуть к этому? Даже если ты одиночка по сути.
Организм сопротивляется оставленности. Воевал – имеешь право у тихой речки постоять. Главное – не признаваться в том, что ты купил это право на внимание. Сделал так, чтобы на тебя обратили взоры. Иначе нынче никак. Системы зеркал и отражений теперь слишком затратны.
Нет ничего дороже (во всех смыслах) эксклюзивных радостей приватного общения. И если в эпоху тотальной штамповки сильнее всего ценится «hand-made», то сколько же тогда должны стоить слова, выдуваемые гортанью-губами, и поступки, возникающие внутри черепной коробки из-за соединений аминокислот. Всё дело, оказывается, в аминокислотах! Потраться, выкрутись, исхитрись, но заставь их работать на себя. По заранее намеченному плану.
Затем нужно же, наконец, осуществить задуманное. Избавиться от блокнотика. Сколько можно испытывать судьбу. Нащупывать невидимый баланс. От греха подальше. У гроба нет карманов. Всё, что мог, ты уже совершил. Остров твой, дом хороший, просторный, люди. Не об этом ли мечталось-грезилось? Когда стоял у окна, курил и смотрел на окна многоэтажки напротив?
В городе сейчас снег и ненастье, небо опускается шапкой-ушанкой к самым глазам, давит. Люди бегут по делам не оглядываясь. На общем обходе сонные медсёстры думают о чём угодно, только не о больных. Ветер поднимает мусор. Троллейбусы высекают искру. В трамваях ввели турникеты. Дались мне эти трамваи.
Таня говорит Самохину, вся из себя недовольная.
– Да ты только посмотри на эту чувырлу, разрядилась как для фонтанов Петербурга. А тут ей не Ленинград, и оркестр мой.
Понятное дело, Катьку обсуждает и её любовника Королёва. Почувствовала соперницу.
– Да ладно тебе, Танечка, кипятиться. Никто у тебя оркестр не отнимает. Отрепетируем, запишем пластиночку, всё будет чики-пики, – талдычит простодушный Самохин.
Но виртуозка его не унимается.
– Ох, чувствует моё сердце, добром это не кончится. Ты бы, Самохин… это…
– Ну что, Таня, что? Что я должен сделать?
– Как что? Ты что, не понимаешь? У тебя же есть рычаги влияния на хозяина… Вот и употреби его в полной мере.
– Таня, ну о чём ты, ну о чём? Какие рычаги? Олег сам принимает решения, он всегда таким был, а теперь и подавно.
– Но ты же близок ему, вхож, вот и используй это по полной программе.
– Таня, как использовать? Манипулировать им? Я этого не люблю, не понимаю и не приемлю. И потом… Как ты, вообще, себе это представляешь? Вот подхожу я к Олегу, и что? В глаза ему заглядываю и говорю, мол, Олежка, извини, конечно, но моя Татьяна считает, что Катя хочет её от оркестра отодвинуть, а нам надо пластинку записать, да ещё не одну?
– Вот именно, так и скажи. Иногда нужно и в глаза заглянуть, и подмахнуть, если надо. Я вам пишу, чего же боле, что я могу ещё сказать – ну и дальше в этом же духе.
– Ох, Таня, на что же ты меня подбиваешь? Олег же друг мне, понимаешь? Друг давнишний, а между друзьями нельзя так.
– Какой он тебе друг, посмотри, у него денег сколько? Разве могут быть друзьями «тонкий» и «толстый»…
– Да и как я к нему подойду, ведь болеет он, лежит без памяти.
– Это он сейчас лежит, а потом, как оклемается, ты должен первым у его ложа оказаться. Понимаешь? Так что, можно сказать, я тебе на будущее ценное указание даю…
Ночная кукушка всегда перекукует – это Олег хорошо знает. И когда, чуть позже, Миша Самохин придёт к нему с виноватым (виноватее некуда) видом, он не станет парня мучить, скажет ему, что поможет. Чем только сможет. Вот и вы, если что, обращайтесь.
А в соседней комнате симметричная картинка – брат Королёв, в богатырский свой, былинный рост, лежит в постели, на нём сидит Катя. Только что кончили. Но Катя не унимается.
– Ты подумай, какая цаца, классический репертуар, классический репертуар… – кривляет она понятно кого (всё-таки на актёрском отделении училась). – Так мы ей и поверили.
– Катька, опять ты к своим баранам…
– Не опять, а снова, Королёв, я же не виновата, что ты такой рохля и ничего сделать не можешь…
– Интересно, Катерина, как бы ты на этот остров-то попала, если бы не моё чудесное вмешательство, так бы и стояла сейчас на площади трёх вокзалов…
– А ты мне моим прошлым не тычь, я же тебе твоим прошлым не тычу… Я помню, как ты приполз ко мне, умолял меня выйти за тебя.
– Ну, так как, выйдешь?
– Я ещё подумаю. Посмотрю на твоё поведение. Иначе зачем мне такой рохля, даже с братом справиться не можешь. Смотри, как его косоглазиха им рулит, любо-дорого посмотреть. Только ты такой… Ни к чему не годный… Любовничек.
– Катя, но я бы попросил…
– Ах, отчего люди не летают? Улетела бы с этого постылого острова.
– Да чем же он тебе опостылеть успел? И когда?
– Да тогда. Заманил меня в золотую клетку, где все первые места уже разобраны. А мне опять в подтанцовке? Снова в массовке жизнь проводить?
– Что ж тогда соглашалась?
– Да из-за тебя, дурака, поехала. Думала, что ты человек, а ты…
– И что мне теперь сделать-то для тебя, чтобы любовь доказать? Со скалы в море?
– Со скалы не нужно. А лучше сходи к Гагарину и заяви ему мою волю, мол, оркестр пополам, косоглазая вечером репетирует, а я утром. И это – как минимум. Как минимум!
– Ох, ещё пуще старуха взбеленилась, помнишь сказку? Чем всё закончилось?
– Ну, мы-то, слава богу, не в сказке живём, а в самой что ни на есть натуральной реальности. Поэтому пойди и скажи своему Олегу, что ты тоже право на оркестр имеешь.
– Не до меня ему сейчас, не знаешь, что ли?
– А меня не волнует – до тебя ему или не до тебя, вынь да положь…
Ох, ломает парня, ох как ломает, изумляется Олег, чувствуя прилив тайного наслаждения. И ведь сломает. Так что снова помогать придётся. Бесконечная история какая-то.
А потом они за одним столом встречаются и говорят друг другу приятности. Как воспитанные, истинно светские личности.
Аки говорит по телефону: калы-балды-чекалды, хрен поймёшь, вот хитрый китаец, совершенно не догадаешься, что у него на уме. Олег пару часов наблюдал за ним – ничего противозаконного, когда один в комнате, если не считать арфистки Мелкиной, заглянувшей на огонёк. Но – взрослые люди, вполне имеют право на лево. А когда один – то молчит, а если говорит по телефону – то хрен пойми, о чём: или заговор обсуждает, или о поставках свежей рыбы договаривается.
А у Даны – сессия воспоминаний. Про детство. Одна из подружек подкинула тему – песенники, которые обязательно вела каждая советская девушка; девичьи альбомы с сердечками, виршами, а главное, текстами песен про любовь. Большую и чистую.
– Ты не достойна восхищенья,
Ты не достойна даже взгляда,
И, милая, прости мне это –
Ты не достойна даже яда, – писали мы «слова народные», искренне веря в собственную инфернальность.
– Ага, и точно бы глядя на себя сторонним, мужеским взглядом…
– Очень уж любви хотелось.
– Когда срываешь розу,
Смотри не уколись,
Когда полюбишь мальчика,
Смотри не обманись…
(А Олег думает: когда полюбишь девочку… не обманись. Главное – не обмануться).
– Ну, не только. Дружбы тоже, – сказала Дана и закатила глаза. – Роза вянет от мороза, роза вянет от тепла, а моя подруга Роза не завянет никогда.
Товарки стали вспоминать, перебивая друг друга.
– Желаю с лестницы свалиться,
Желаю выпрыгнуть в окно,
Желаю в мальчика влюбиться,
Не в пятерых, а в одного.
– Сердце разбито, капает кровь,
Вот до чего доводит любовь.
– 17 звёздочек на небе,
12 месяцев в году,
15 мальчиков я знаю,
Но только одного люблю… – выкрикивает Дана, а Олег думает: снова цифры?!
– И ведь на полном серьёзе всё это писалось. Думалось и писалось.
– Девочки, а ещё помните, как мы ведь пытались иностранные песни русскими буквами писать? Ну, там, «Варвара тянет кур…» из «Bony M»… Основывались на созвучиях.
– Не кур она тянула, а слово из трёх букв…
– Да?
– Да, я была уверена, что Патриция Кац поёт, мол, эй, туфли забери…
– И у неё же была фраза о том, что «Лизонькин па (то есть папа) – майор…».
Все смеются.
– Ну, про «говно» в песенке Queen все помнят? И как «King krimson» верещал «Козлы, козлы, козлы…» (изображает)
– Все!
– А Лайза Минелли, как сейчас помню, пела песенку про Ленинград. Точнее, звучало как «Ленинграф», ну, казалось, что это совмещение «Ленинграда» и «Петергофа».
– Нет, она пела не про город, она же пела «Ленин – граф», утверждала, так сказать, его дворянское происхождение!
– Ну, может быть.
Все смеются.
Вот такими пытливыми и внимательными были советские дети. Ловили информацию про свободу буквально из воздуха…
– А у меня с этими созвучиями была такая история. Я очень любила песню «Маэстро» Аллы Пугачевой, «Вы, в восьмом ряду, в восьмом ряду, меня узнайте, мой маэстро…», ну, и записала её на слух в песенник.
– Ох, хорошая была песня. Правильная. Жизненная такая. Я как совок вспоминать начинаю, так сразу пугачевские песенки из извилин лезут. Вся, можно, сказать, моя жизнь. Как без неё, родимой. А история-то в чём?
Олег высокомерно подумал, что единственная песня, которую он записал бы в свой персональный песенник, – это тот самый опус Бьорк, с которого у него «новая жизнь» началась.
– А потом моя двоюродная сестра, Наташка Мамонтова, правильная такая и грамотная девушка, спрашивает у меня недоумённо – что это за «мамряду» такая.
– Мамряду, а это что? Что это?
– Ну, я же на слух писала, «вы в восьмом ряду, в восьмом ряду…» Вот мне и померещилась эта самая «мамряду».
Все смеются.
– А ты сама-то как это «мамряду» для себя расшифровывала?
– Ну, я-то была просто уверена, что это такая особая, можно сказать, высшая стадия любви… О которой только в песнях и поётся…
– Ага, клятва – ветер,
Дружба – смех,
Любовь – игрушка,
Но не для всех…
Наконец, вышел к людям, Король Ясно Солнышко, спустился по лестнице, ведущей на пляж, застукал общественность врасплох. Искренне рады, так как никому плохого не хотел, не желал, не делал. Если есть зависть – твои проблемы, воспитывай внутренний мир. Хотя хочется искренности. Которой нет.
– Я понял, в сорок лет жизнь только начинается… – процитировал героиню советского фильма. Устало улыбнулся. Почему, вдруг, устало? Ведь всё только начинается. Привычная маска всезнающего человека. Альфа-самца. Спишем на болезнь: болеть устал.
Мысли, мгновенно вспыхивающие в голове, проносятся вихрем, удивляешься тому, что по-прежнему маскируешься. Ищешь защиты. Зачем защищаться? От кого? Ведь ты тут главный.
Остатки прошлого? Прошлой жизни? Пережитки и инстинкты. Безусловные советские рефлексы. Поставил на тормоз неуверенность (первые шаги по родной земле – всегда мимо ролевых пазов). Включил фары ближнего света, подошёл к людям ещё ближе.
Все поворачивают головы. Улыбаются. Шёлковый халат развевается. Морской бриз. Жара и солнце, день чудесный. Я люблю тебя, жизнь.
– Слона-то я и не заметил, – Петренков, мнимый муж Ирины, как всегда неловок. Подошёл, пожал руку.
– А я всё, мужик, про тебя знаю, – хотелось сказать в ответ. – Не достанется тебе Ира, как есть не достанется – не по себе дерево рубишь.
Но – сдержался, вмешиваться не стал. Не царское дело. Ещё придёт время. Неизвестно, каким боком ситуация повернётся, лучше в кармане лишний козырь попридержать.
Остальные замерли. В недоумении, но, будем думать, в восхищении. Могли бы, вообще-то, проявить больше активности. Полный озорства Маню, ребенок с чахоточным румянцем, подбежал с песком в руках. Устроил салют. Спасибо.
А про день рождения и про выступление Бьорк ему рассказали. С сочными подробностями, несколько нарочито перебивая друг друга. Оттаяли, типа. Шок прошёл. Олег кивал, слушал. Рыжий Шабуров, из угла, подал реплику.
– Есть же видео.
– Да-да, есть видео, всё задокументировано, – подтвердил кто-то, стоящий за спиной. Не оборачиваться.
Более того (тут Гагарин незаметно хмыкнул), камеры слежения записали певицу даже в ванной и в туалете. На досуге посмотрю-посмотрю, не помилую. Они-то не знают. Эксклюзив, однако. Вот только с делами разгребусь. Дела? И здесь дела? Спохватился, стоп, что за дела? Что подразумевается под делами?
Войти в курс дела. Понять (пройти) причинно-следствен-ные. Овладеть ситуацией. Овладеть, да. Как женщиной. Понять, что к чему. Кто с кем.
Первым делом потребовал приготовить яхту. Белая рубашка поло, белые шорты, белый парус. Капитан помогал, но ненавязчиво, исчезая, при случае, в кубрике.
С непривычки натёр руки так, что заныл палец (однажды сломал, раздробив кость – подрался по пьяни, не любил вспоминать, ухмыляясь, мол, перед самым отъездом с родины случилось, родной город не отпускал, прощался как умел). Солёных брызг оказалось больше, чем хотелось. Гагарин вымок от головы до пят, стянул рубашку, подставив белую грудь солнцу. Немедленно сгорел, кожу стянуло – не прикоснуться.
Зато красота вокруг раскинулась невообразимая, море переливалось, сливаясь у горизонта с прозрачным и бездонным небом, морской ветер бил в лицо. На несколько мгновений расслабился, увлёкся, выпал из привычного образа мыслей. Получилось, значит.
Для ужина собрались в салоне. Сначала подали невредную закуску, все возлегли на ложа. Посреди закусочного стола стоял ослик коринфской бронзы с бронзовыми тюками на спине. В них лежали оливки и маслины. Рядом стояли серебряные блюда с постными колбасками, осыпанными гранатовыми зёрнами. Поодаль стояла корзина с курицей.
Позже всех вышел Гагарин. На мизинце левой руки красовался перстень. Слуги поставили корзину с наседкой на главный стол, зашуршали соломой подстилки, доставая и раздавая гостям павлиньи яйца.
– Друзья, я велел положить под курицу павлиньи яйца. И, ей-богу, боюсь, что в них уже цыплята вывелись. Попробуем, съедобны ли они…
И широким жестом раскинул руки, приглашая всех к трапезе. Иисус над Бразилией. Гордость и смирение. Мудрость и потаённый эротизм, мол, всех имею и верчу.
Гости разобрали серебряные ложки и принялись за яйца, приготовленные из крутого теста. Денисенко едва не бросил его, заметив внутри теста нечто вроде цыплёнка. Но затем услышал довольный возглас бабушки Маню (как же, всё-таки, её зовут?!).
– Э, да это же невероятно вкусно!
Денисенко вытащил из скорлупы жирного винноягодника, приготовленного под соусом из перца и яичного желтка. Наблюдая, как едоки смакуют необычное угощение, Аки светился от радости. Точно каждое искусственное яйцо сделал сам.
– Кулинарный Фаберже! – Ирина решила проявить эрудицию.
Аки радостно закивал.
Глава третьяПир Тримальхиона
Воодушевленный приёмом первых лакомств, Гагарин потер руки и провозгласил.
– Марс любит равенство. Поэтому я велел поставить каждому особый столик.
Аки радостно закивал. Вынесли бутылки столетнего вина. Королев, толкнув спутницу, выкрикнул.
– Увы! Увы нам! Вино живёт дольше, чем люди. Посему давайте пить, ибо в вине не только истина, но и жизнь.
Все чувствовали себя словно на съёмках костюмной феерии из жизни римских патрициев. Аки скалил белые зубы. Вышколенные слуги подыгрывали хозяевам.
Дана (белый хитон, в волосах венок из лилий) входила в роль богатой рабовладелицы и распорядительницы трапезы. Она не знала, что прежде чем спуститься, Олег уединился в тайной комнате и внимательно изучил её разговоры с подругами.
Гагарина потряс один пассаж. Он даже поднял одну бровь, когда Дана, отбрыкиваясь от приставаний товарок, высказалась недвусмысленно и определённо.
– Дана, до того как ты познакомила нас со своим нынешним, мы о нём ничего не знали. Он не из тусовки. Не из бомонда. Откуда он?..
– Что, выскочил как чёрт из табакерки?.. Дана, «старыми деньгами» тут и не пахнет…
– Да, девочки, если бы вы только знали, из какого пепла я его подняла. А теперь, ни с того ни с сего, вознесла до небес. Причём в буквальном смысле. Так как остров этот… над уровнем моря… впрочем, я забыла… но цифры внушительные…
– Ещё более внушительные цифры самого переезда. Это ж надо такой юбилей забабахать. Всякое видела, но чтобы была у него Бьорк на посылках…
– Любит он её, что поделать. Нормальная человеческая слабость… А в остальном – вахлак вахлаком. Совсем как мой Безбородов. Мужиков не меняет даже богатство. Все они родом из советского детства…
– Так это, Данка, целиком твоё творение, что ли?
– Девочки, давайте замнём для ясности, а?
– Поверь, что дважды два – четыре,
Поверь, что крутится земля,
Поверь, что есть на свете мальчик,
Который влюбится в тебя.
Девочки захихикали.
– Я Титова полюбила,
А Гагарину дала,
Ощущение такое,
Будто в космосе была…
– Ага, – поддержала Дану светская львица Светочка. – Я с милёнком до утра целовалась у метра.
– Целовалась бы ещё, да болит влагалищО… – подхватила Дана.
Все засмеялись. Гагарин, замерев у монитора, скривился: так себе юмор.
– Громче смейся, но тише рыдай,
В жизни всей правды узнать не давай,
Громкому смеху поверят они,
Вряд ли их тронут слёзы твои…
– Какая же, всё-таки, ты упорница, Данка, молодец, умеешь мужиков раскручивать. И откуда в тебе такое упорство?
– Вот и я говорю, – включилась другая подруга. – Ты готова любую стенку лбом своим расшибить, но своего добиться, откуда ты взялась такая?
– Д-да всё очень просто – в детстве, с первого по третий класс, я занималась фигурным катанием.
– Да? А мы и не знали.
– Вы, девочки, много ещё чего не знаете. Очень многого… А мне податься некуда было. Вот я круги-то по льду и наворачивала. Дома отец пьяный, мамка на работе, а секция фигуристов при Дворце пионеров – самая что ни на есть общедоступная. Но меня и в неё принимать не хотели. Тренер посмотрел и сказал: прыгучесть хорошая, а вот гибкости не хватает, гибкости маловато.
– Прямо-таки как в воду глядел.
– И не говори, кума, у самой муж пьяница. Во-о-о-от, так я с утра до вечера и прыгала. Билась об лёд. А сколько падала!.. Сколько у меня синяков и шишек было, особенно на ногах… приходилось гамаши надевать всегда. В ш-школу. Но я очень была упорная девочка.
Дана помолчала. Пригубила бокал с розовым. Продолжила.
– Да и деваться было, на самом деле, некуда. Ничего у меня в детстве не было, кроме катания этого ненавистного. С утра до вечера на катке и в спортзале. И никаких особенных результатов. Ни тебе медалей, званий всяких, – другим голосом добавила: – Зато ноги подкачала – до сих пор форму держу, видите?
Задрала подол.
– Ноги у тебя, Даночка, супер, а вот гибкости маловато.
– И что? Зато прыгучести – выше крыши. Как начала в первом классе средней школы – так и не могу остановиться, всё прыгаю и прыгаю.
Все смеются.
– Я тогда маленькая была, не понимала, что всё всегда имеет свой результат. Хотя зачастую и отложенный. Чемпионатов мне не удалось выиграть, зато стала такой, какой стала: стисну зубы, как тогда, на катке, и вперёд.
– К победе коммунизма?
– Точно. К самому его, можно сказать, пику…
– Ну, конечно, с твоими-то мужиками, ты уже давно при коммунизме живёшь.
– А чем тебе мой коммунизм плох?
– Да ничем… Завидно просто.
– Это хорошо, что призналась. Хоть одна… Завидуйте мне, подруженьки, завидуйте, мне это ох как нравится. Я этого ох как заслуживаю…
Возгласы одобрения прервались, так как в зал внесли огромное круглое блюдо, на котором кольцом изображались все знаки Зодиака. На фундаменте каждого созвездия располагались соответствующие астрологическому прообразу яства.
Над Овном – овечий горох, над Тельцом – кусочки говядины, над Близнецами – почки и тестикулы, над Раком – вареные раки, над Львом – африканские фиги и кусочки вяленых бананов, над Девой – запеченные в йогурте цыплячьи грудки, над Весами – зеленые оливки, начинённые анчоусами, лимонами и прочими приправами, тут же – огромные бочковые маслины (любимое лакомство Гагарина), над Скорпионом – «дары моря» и мелкая жареная рыбёшка в стиле харчевни «Три пескаря», над Стрельцом – маринованный лупоглаз, над Козерогом – вяленое мясо горного козла, привезённое из Каталонии, над Рыбами – тонкая нарезка соленой рыбы самых дорогих сортов.
И только место Водолея оказалось свободным и блистало, отражая лампы электрического света. Блюдо несли сразу несколько молодых эфиопов, рядом семенил маленький кореец с хлебом на серебряном противне.
Эффект превзошёл ожидания гостей. На несколько мгновений в зале повисла тишина, которую нарушил хозяин. Гагарин улыбнулся и тихо, себе под нос, сказал всего пару слов.
– Прошу приступить к обеду.
И тут началась музыка («Виртуозы барокко» на этот раз играли без солистки, гордо восседавшей рядом с Самохиным и демонстративно не замечающей Королева с его выскочкой), и тут началась уже совершенно бессовестная обжираловка, убившая беседу на корню. Все углубились в изучение звёздного каталога, вкушая и выпивая, покуда хватило сил.
Олег ел мало. Он ещё не совсем оправился от болезни. Слабость и меланхолия. Всякая тварь, даже уверенная в собственной силе, грустна после исполнения давно предвкушаемых желаний.
Постепенно, пару дней спустя, честная компания выработала стиль жизни, лёгкий и необременительный. Вставали поздно, завтракали порознь, потом разбредались по берегу.
Гагарин всё это время «работал с документами». Уединившись в тайной комнате, Олег просматривал накопившиеся видеоплёнки, смеялся и потирал руки, если удавалось услышать что-нибудь особенно интересное.
Хотелось наткнуться на следы заговора, фронды. Хотелось, чтобы в неблагодарном сообществе зрели недовольство и непокорство. Воображение уже раскидывало ветвистые фантазии: вот он накрывает заговорщиков, милостиво прощает их, дарует им свободу, требуя убраться с глаз долой, лишиться его благодеяний (что в этом лучшем из миров может вообще оказаться страшнее?!) и остаться один на один с одинокой и несовершенной своей судьбой.
Но гости и родня выказывали высшую степень приязни и законопослушности. А если и ворчали, то скорее из-за недостатков воспитания или из имиджевых соображений (актриса Таня оркестрантам на завтраке: «Я сюда не рвалась, очень уж просили. Я и приехала…»).
Мама настраивала Эммануэля на лесть и выгоду.
– А ты подойди к дяде Олежику, попроси у него оплатить учёбу в Англии.
Почему в Англии, она и сама не очень понимала.
Садовник Гоша Антонов и его дружок Женя, освобождённый из СИЗО, все дни напролет торчали на берегу, ловили рыбу, купались, загорели до шоколадного состояния…
Пожалуй, самые беззаботные из гостей, увлечённые друг другом и не претендующие ни на власть, ни на влияние. В комнату, где Шабуров установил наблюдение, возвращались за полночь, валились в общую кровать (сдвинули, сорванцы) и вытворяли там… Молча… Олег включал ускоренную перемотку, фыркал.
Сильно хотелось разобрать оцифрованные архивы наб-людения за Даной, накопленные за последние полтора, что ли, года, но Гагарин, честно говоря, боялся. Ему одного разговора про «из грязи в князи» хватило. Хотя он давно ожидал услышать нечто подобное, был готов к «разоблачениям», однако одно дело умом понимать неизбежность раскрытия тайны, и совсем иное – участвовать в процессе разоблачения.
С Даной у них были разные спальни. Они встречались ежевечерне и проводили время вместе, но потом Дана уплывала «к себе», на «женскую половину», а Олег и не сопротивлялся, бесшумно (хотя кто его услышит?) поднимался и закрывался в «кабинете раздумий».
Смотрел, как Дана смывает макияж, раздевается, слушал её разговоры по телефону, бессмысленные перещёлкивания телевизора, и тогда где-то внутри поднималась, закипала волна нежности.
Один раз даже не выдержал, побежал на «женскую половину», впился долгим поцелуем и повалил на шелковые простыни. Дана молчала и только хлопала большими глазами, в которых зарождалась ответная страсть.
Чувства их, освобождённые от городской суеты и посторонних людей, переживали новый подъём. Хотя, честно говоря, Гагарин держался настороже и не расслаблялся, понимая, что грядёт важный для них обоих разговор.
Дана, кажется, тоже понимала, но тянула, не провоцировала Олега на откровения и старалась избегать двусмысленных ситуаций и намёков. Их обоих устраивала промежуточность, нужно было нарастить новую, экологически чистую кожу, свободную от советских и светских предрассудков.
Куда торопиться, если торопиться некуда, остров – он и в Тихом океане остров, тем более что с этой подводной лодки убежать можно только по воздуху.
Вечерами вели разговоры в главной зале. Ленивые и необязательные. Иногда, устав пялиться в мониторы до рези в глазах, Олег спускался и вступал в дискуссии о смысле жизни или геополитических раскладах современности.
Дни походили друг на друга, как покупные пельмени из картонной коробки. Кстати, иногда Гагарин заказывал на кухне пельмени с экзотическими начинками, и каждый раз Аки со товарищи придумывали изысканные и изощрённые варианты.
Если бы не ежедневные прогулки и заплывы в море, Олег бы растолстел. А ему важно держать форму. Особенно теперь, когда сорок и жизнь только-только начинается.
Темнело мгновенно, океан, оставаясь без присмотра, отбивался от рук, шумел, шкворчал, ничего более не отражая. Олег полюбил сидеть на берегу и слушать тиканье волн.
Олег полюбил бродить по берегу, всё хотел обойти остров по периметру, но никак не получалось. Каждый день он открывал новые места, мечтая «осуществить полное слияние с природой».
Раньше чужие ландшафты манили его с глянцевых страниц настенных календарей, теперь, приближаясь к чужой природе вплотную, погружаясь в её теплый, парной воздух, Гагарин спотыкался о подробности. Всё оказалось не совсем так, как он думал. И так, и одновременно не так.
– Ну, это с непривычки, – бубнил он под нос, задумчиво курил и начинал подниматься в особняк.
Старое здание, лёгкое, как японская пагода, но уютное. Его манила гора, торчащая посредине острова (наверху расположилась бетонная взлётная площадка), но пока не получалось забраться наверх. Не складывалось. Он загадал, что поднимется туда с Даной.
Дана занималась гостями, симулировала активную деятельность, так как основной груз проблем лежал на китайце и его помощниках. Нагулявшись вдоволь, Олег запирался в тайном кабинете и отсматривал дневной улов. Если бы не эти бесконечные видеосъемки, чем бы он мог здесь заниматься? Писать? Учить иностранные языки?
Писателя из него не вышло, хотя блокнот, подаренный Мамонтовой, Гагарин использовал по назначению, исписал его вдоль и поперёк фантазиями и желаниями – чем не литература?! Оставалось несколько незаполненных страниц, и Олег твёрдо решил передать талисман в надёжные руки.
Аппетиты росли. Таня мучила Самохина требованием пригласить для записи Ростроповича («сколько бы это ни стоило, всё равно не мы платим… ну, или, на худой конец, Гергиева, хотя Гергиеву плохо даётся барочный репертуар, вот если б играла Прокофьева или Вагнера…»). Катя думала о собственном маленьком камерном театрике с помещением где-нибудь в центре столицы родины, «ну, к примеру, в горсаду, рядом с кафе «111», ибо… ибо у меня масса концептуальных идей, осуществлять вот только некому…».
Чужие дрязги скоро надоели, одно и то же, человеческая природа неизменна. Ничего нового, можно подумать, Олег раньше не знал, не видел в первой реанимации, насколько жалок человек, мелок и неинтересен.
Много знаешь – плохо спишь, вот и Олег стал мучиться ночами, крутиться с боку на бок: лениться он не мог, не умел, запланированное слияние с природой давалось с трудом – хоть особенное желание в блокнотик записывай.
Однажды, когда не спал до утра, позвонил своему китайцу, заказал аппарат для глубоководного погружения, мальчику приятное сделать. Самому радоваться не получается, так пусть ребенку будет хорошо.
Тем более что мать Маню (или бабка?) смотрела на Гагарина влажными, просящими глазами, постоянно попадалась на пути, застывала, пока Олег не кивал, мол, разомри, несчастная.
«Надежные руки» для блокнота всё никак не находились. Гагарин изучал возможные кандидатуры, и каждый раз скептически хмыкал, вычёркивая в умозрительном списке очередного знакомца. Кто-то окончательно не заслуживал высшей милости, кто-то вызывал всё большее и большее сомнение…
У Олега даже возникла идея отдать блокнотик спонтанно. Например, первому встречному, случайному человеку. Дирижёру «Виртузов барокко» или Маню, у которого вся жизнь впереди.
Кстати, окончательно оклемавшись от смертельного недуга, Эммануэль оказался бойким и смышлёным мальцом. Стыдился подойти и заговорить про Англию, как на него ни давила его матушка-бабушка.
Нет, всё-таки чужая душа – потёмки, тут нужен более родной и предсказуемый персонаж. Гуляя по пустынному берегу на юго-востоке Цереры, Олег вдруг начал представлять, как передаст своё главное сокровище бывшей жене Ирине. Облагодетельствует. Поможет выбраться из заурядной хрущобы. Поможет развязаться с опостылевшей работой и, возможно, по-новому взглянуть на футбольного фаната. Да только пока добрался до «дома», очередной раз передумал.
Это должны быть люди самого близкого круга, например Аки или Дана. Или, всё-таки, Дана. А то и вовсе – взять да отослать в Организацию Объединённых Наций для решения некоторых глобальных вопросов. Или в правительство Российской Федерации.
Вот шум-то поднимется…