– Студент, – с неодобрительной ухмылкой сказал Сержиу, – философ…
– Медик, – робко поправил его Ахмед.
Все это, – и ночная смена, и жар от мяса для шаурмы, и волосатые руки коллег по работе, – начинало нагонять на него уныние. Некоторое время мужчины молча резали овощи, и мясо, а высокий афганец, молчавший все время, выдавал покупателям шаурму через окошечко. Лоб Саида покрылся мелкими капельками: как бутылка пива в телевизионной рекламе.
– Да поймите же вы, – жалобно объяснил Ахмед, – я против войны. Не люблю я Америку. Но что мне толку взять да и убить какого-нибудь американца, который такой же человек как я: только на учебу гамбургерами зарабатывает, а не шаурмой.
– В «МакДональдсе» нет ни одного рабочего-американца, – возразил, глядя в стенку, Сержиу, – только местные. И работают они за копейки. Американцы их эксплуатируют.
– Ты сам мне говорил, что Махмуд платит нам меньше того, что мы зарабатываем, – начал спорить Ахмед, и кружочки лука у него получали все кривее и кривее, – значит, и он нас эксплуатирует?
– Ты хочешь сказать, что мой родственник Махмуд – американец? – побледнел Сержиу.
– Да вовсе не это я хочу сказать, – в отчаянии всплеснул руками Ахмед. – И что вы сегодня слова мои перевираете?!
– Махмуд, – вмешался в спор Саид, – нас не эксплуатирует, потому что он наш единоверец и дает нам возможность заработать, пока мы вдали от родины.
– Получается, – не сдавался Ахмед, – что и американцы дают местным заработать, пусть и немного, да, к тому же, они ведь тоже единоверцы. Христиане.
– Как не отсох твой язык говорить все это сегодня? – задумчиво спросил Саид, насаживая на вертел новую порцию мяса.
– Я против войны, – устало заключил Ахмед, – мне не нравятся их военные, но я не имею ничего против какого-то американца, который сейчас режет лук в забегаловке, и вспотел из-за глупого спора с другим глупым американцем. Который, может, убеждает моего американца в том, что нужно обязательно убить араба. И вот этот американец, тот, что мой, уставший, режет лук, и говорит напарнику: слушай, что тебе сделал этот Ахмед, который сейчас режет лук, как и я. Ахмед плохой, ты убей его, – говорит злой американец. Вот глупый.
Огни парка, разбитого напротив киоска, перевернулись, и Ахмед очень удивился. Потом он умер. Саид вытащил из спины парня тесак, и плюнул на тело:
– Значит, я, по-твоему, глупый американец?! Собака.
– Саид, – спокойно заговорил тощий высокий афганец, и все удивились, – Саид, он вовсе не это хотел сказать.
– Вот уж ни…
– Но раз уж, – спокойно повернулся суданец к Саиду, перебив того, – ты это сделал, то, будь добр, вынеси тело несчастного в подсобку, заверни в ковер, и вывези куда-нибудь, где его можно сжечь. Не думаю, что местная полиция его хватится.
Саид, глядя в пронзительно – мудрые глаза афганца, растерялся. Растерялись и все остальные.
– Да, и еще, – остановил их афганец. – Вымойте пол.
– Кровь Ахмеда в огурцы попала, – недовольно сказал Сержиу, – придется выкидывать…
Афганец улыбнулся:
– Оставь. Все равно здесь в хорошей шаурме никто толком не разбирается.
– Примите и распишитесь, – широко улыбнулся Петреску, внося телевизор в комнатушку ограбленной балерины.
Та только ахнула. Отказавшись от скромного угощения (нужно быть в форме, говорила, краснея, балерина, но Сергей понимал, что денег на хорошую еду у нее попросту нет) лейтенант Петреску решил обойти дом.
Полуразрушенная пятиэтажка была окружена тополями: они как раз цвели, и из-за пуха трудно было смотреть. Сощурившись, Петреску спустился на четвертый этаж (балерина жила на пятом) и прошел в общую кухню. Под ботинком что-то сочно лопнуло. Беззвучно выругавшись, Петреску отошел подальше от стены: по ней ползали несколько жирных тараканов, один из которых, спустившись на пол, и попал под ноги лейтенанту. На черной от копоти плите стояла кастрюля, в которой зарождалась новая жизнь. Видимо, ее, с остатками пищи, забыл здесь кто-то из пьяных обитателей дома. И забыл давно. Приподняв крышку (пришлось обернуть пальцы носовым платком) Петреску поморщился, и отошел от плиты. Впечатлительному лейтенанту почудилось, что, должно быть, таким и должен быть ад. Никакого дьявола, никакого скрежета зубовного. Просто жара, июнь, заброшенная коммунальная кухня заброшенного дома для люмпен-пролетариев, молчаливые тараканы, тополиный пух. И гнетущая тишина.
Поэтому, когда вдруг откуда-то послышался жалобный плач, Петреску даже обрадовался.
– Значит, это еще не ад, – тихо сказал он кастрюле, выходя из кухни, – значит, это лишь его демонстрационная версия.
Плакала, как оказалось, чернявая женщина очень маленького роста в грязном халате. Расстраиваться ей было от чего: за шею женщину держал молодой толстяк с серьгой в ухе. Над головой несчастной он занес огромный навесной замок.
– Господин Балан, – удивленно спросил Петреску, оттаскивая толстяка от жертвы, – что это вы делаете?
Балан был той самой головой, которую лейтенант по горячности прищемил во время допроса. Как узнал Сергей во время расследования кражи газовой колонки у Балана, звали того Дан, и он работал в оппозиционной газете «Демократия». Сюда, в этот район для бедноты, Балан переехал по, как он выразился, «личным обстоятельствам». Он их явно мифологизировал
– Видите ли, – доверительно сказал он Петреску, повертев верхнюю пуговицу кителя лейтенанта, и глядя тому в подбородок, – я весьма талантлив. И намерен написать книгу. Но сделать это на моем прежнем месте жительства просто невозможно: у меня много друзей, они часто заходят, суета, гам, шум… А здесь у меня есть тишина. И потом, эта комнатушка напоминает мне чердак парижских кварталов. А что еще нужно молдавскому гению для вдохновения? Черт возьми, я достоин Парижа, и я попаду туда! Кому, как не романо-язычному молдаванину, прославить Бесарабию во Франции!
Помимо этого, толстяк Балан намекнул еще Сергею на некоторые связи с некоторыми женщинами, которые (о, разумеется, связи, лишь связи) ему хотелось бы порвать, уничтожить. А для этого требовалось сменить адрес. Поэтому пришлось закрыть хорошую квартиру на все замки, и броситься очертя голову сюда, в этот рай клошаров, изгоев, и его – будущего молдавского Вийона. Будущего в признании, но не в таланте – в таланте он УЖЕ молдавский Вийон.
Петреску понял, что хорошую квартиру Балан пропил.
Толстяк явно выпивал: от него несло спиртным и во время той беседы, и сейчас.
– Да что же это вы делаете? – спросил лейтенант, мягко забирая замок у Дана.
Толстяк-писатель, тяжело дыша, присел на корточки.
– Сколько раз я им говорил, – нервно бросил он, не глядя на лейтенанта, – если пользуетесь общим туалетом, не смейте там курить. Особенно эти кошмарные дешевые сигареты!
– У вас нервы расстроены, – оценивающе поглядел на Балана Петреску, – вам отдохнуть надо. Нормально поесть. Выспаться. Пить поменьше.
– Попрошу вас, – недовольно возразил Балан, – не при этом животном.
Насчет животного Петреску не согласиться не мог: женщина была явно деклассированной пьянчужкой. Если бы мать Сергея увидела сейчас, кого держит за шиворот ее всегда чисто и аккуратно одетый сын, она бы упала в обморок. Пьянчужка разрыдалась, начала что-то бормотать, и, едва не укусив Петреску за руку, побрела в свой закуток.
– Вот так и живем, tenete, – подмигнул Сергею расстроенный писатель.
– Что вы сказали?
– Лейтенант. Tenete на итальянском – лейтенант.
– Вы говорите по-итальянски? – приятно удивился Сергей.
– Нет, – смутился Балан. – Так, знаю пару слов.
– Вообще-то я хотел сказать вам, – вспомнил Петреску, – что вашу газовую колонку мы нашли.
– Ах, да. Спасибо, tenete. Вы не против, если я вас так буду называть?
– Пожалуйста, – недоуменно согласился Сергей, – называйте, как хотите. Главное, не нарушать закон. А в остальном мы – свободные люди свободной страны.
– О, строгий блюститель законности, – картинно и даже как-то вычурно поднял руки Балан, – вы олицетворяете собой неподкупного стража порядка. Защитник слабых. Вдов. Сирот.
– Вы сирота? – искренне посочувствовал Петреску.
– Нет. Не обращайте внимания, tenete. Я просто пошутил.
– Вам нужно будет, – вытер пот со лба Сергей, – пойти в участок и забрать вашу газовую плиту. Если нужно, вам помогут ее донести.
Писатель Балан рассыпался в благодарностях, и на минуту Петреску ощутил, что смысл у этой жизни есть, несмотря даже на жару и тополиный пух. И жизнь, в общем, недурна, особенно для лейтенанта полиции, сумевшего вернуть украденное добро двум несчастным людям. Размышляя об этом, он пожал руку Балану, и пошел к лестнице.
– Лейтенант, – окликнул его пьяный журналист «Демократии».
Петреску, улыбаясь, обернулся, приподняв брови. Балан льстиво улыбнулся:
– Хотите, я почитаю вам свои стихи?
– О, Наталья. Кожа твоя бела, как зерна молодой кукурузы, и сочна, как зерна молодой кукурузы. Волосы твои между ног вьются, как мягкий ворс на молодом початке. Я обдеру зубами тебя, мой початок, я прожую твою молочную плоть. Тело твое горячо, как лист, обжаренный солнцем, губы твои слюнявы и влажны, как земля после летнего дождя, и так же, как эта земля, они быстро обсыхают: еще бы, ведь я выпиваю твою чистую, родниковую, ничуть не вязкую слюну. Между ног твоих жарко, как в аду моей бессонницы. О, Наталья…
Девушка, лежавшая под грузным Константином Танасе, смеялась. Она была его поздняя любовь: директор СИБа ловил себя на мысли, что последнее время думает только о ней и о террористах, которых обязательно нужно найти, иначе, зачем ему работать. И даже, – но в этом он себе признаваться еще боялся, – о террористах он думал меньше, чем о Наталье. Та, хорошенькая секретарша какой-то частной фирмы, встретила Константина всего год назад, – аж год назад, говорила она, – и Константин ревниво ощущал их разницу в возрасте, разницу, позволявшую ей говорить «целый год» про те несколько мгновений, что промелькнули на закате его жизни.